Цитаты из книги «Мои любимые чудовища. Книга теплых вещей»

Знаешь, ты — единственный мой человек. Оставь мне это чудовище, я сохраню его в зоопарке своих мертвецов.

Я читал про закон расщепления и правило умножения вероятностей. По­че­му-то отвлекало, что коричневые мыши в книге были изображены белыми. Понятно, что при печати в одну краску не передать коричневого цвета. Но почему бы тогда не написать, что мыши белые? А еще жалко было коричневых пап. То, что у черных и коричневых мышей родятся, в основном, черные мышата, казалось несправедливым. Коричневые отцы наверняка расстраиваются. — Милада, ты вот как думаешь, если доминантные признаки всегда сильней, почему на свете вообще остались блондины и коричневые мыши? — Может, ты позволишь мне готовиться? Не все же так легко относятся ко всему на свете. Это я-то легко отношусь ко всему на свете? Повернется же язык такое сказать.

Предположим, ты идешь по городу — захолустному, чужому, безнадежно скучному — и ни в одном окне, ни за одной дверью не ждешь никакого просвета: ни друга, ни возлюбленной, ни собеседника. И вдруг за поворотом из какого-то подвального окошка пробивается необычный свет, то ли малахитовый, то ли лесной, то ли подводный. Сердце пускается в галоп, ты подкрадываешься на цыпочках и осторожно заглядываешь внутрь. А там, за окном — бог ты мой! — живые гроты, стены из цветов, стволы-колонны, на тронах восседают король и королева, их лица светятся бессмертной добротой, платья текут грохочущими водопадами. Все, кого ты видишь — и люди, и звери, и духи — незнакомые, но не чужие: они ждут тебя, а ты скучал по ним.

Странно. Почему-то одни и те же вещи воспринимаешь по-разному в обществе разных людей. Смотришь любимый фильм с одним человеком — и словно видишь его заново. А с другим сидишь и ждешь, когда же наконец пойдут титры.

На нем было серое демисезонное пальто. Казалось, пальто служило в разное время еще скатертью, одеялом и чехлом для машины. Истерзанный красный шарф исповедально рвался из-за ворота. В руке у Клёпина был черный портфель, который давно уже перестал быть черным и почти перестал быть портфелем. По форме он напоминал маленькую туристскую палатку, сохнущую после бури.

Есть в католицизме неустанная виртуозность, думал я. Эта виртуозность создает шедевры, неотъемлемая черта которых — уязвимость.

На Москву медленно наступал север

Косые дожди отмыли улицы от пыли и прохожих, парк продуло до ветвистой графики.

явился угрюмым сразу, авансом. Своим видом я как бы подсказывал, что меня надо расспрашивать, вникать в причины моей грусти и безуспешно искать от нее разные средства.

Противоядием от нашего самомнения.