С государственной росписью нынешнего года очень трудно справиться. Как тонкое литературное произведение или сложный ученый труд, она захватывает внимание, не сразу вмещаясь в него. Несколько раз читаешь, отмечаешь важные места, пробуешь уловить какие-то напрашивающиеся огромные выводы, какие-то серьезные предсказания – и не можешь. Среди безобразно-длинных, ползущих цифр выделяется одна чудовищная: 1 946 571 976 р. То есть без какой-то мелочи бюджет наш дошел до двух миллиардов рублей. Эта цифра ошеломляет; хочется верить, и тогда какая гордость! Хочется верить, что этот баланс сведен естественно, закономерно, без разорительных напряжений, – и боишься верить, и чувствуешь свое бессилье разобраться среди невместимых в сознание, почти бесконечных величин. Преобладает главное впечатление: какая быстрота! Как стремительно, стихийно, подобно взрыву, увеличивается наш бюджет и как он перестроился на памяти ближайших десятилетий! Все мы помним, как после франко-прусской войны, всего тридцать лет назад, прогремела на весь мир цифра «пять миллиардов». Это была сверхконтрибуция, нечто фантастическое по размерам, и я помню, что самое слово «миллиард» сделалось у нас только тогда общеизвестным. Думали, что конец Франции: она не вынесет такого разгрома. Но переведите на франки наш нынешний бюджет, – он как раз будет равен французской контрибуции и даже превысит ее. Значит, без нашествия неприятеля, путем мирного внутреннего прогресса мы дожили до того, что ежегодно как бы завоевываем сами себя и облагаем колоссальнейшей, какую помнит мир, данью. Нет сомнения, что в начале семидесятых годов, когда наш бюджет был втрое меньше, все сочли бы сказкой, если бы кто-нибудь предсказал подобное crescendo. И что особенно непостижимо, это то, что Россия, искони бедная, оскудевшая, вынесшая разорительную большую войну и две военные экспедиции, вынесшая очень тяжелую ликвидацию крестьянского выкупа, страшные затраты на оборудование железных дорог, портов, флота и пр., эта Россия в самое бедственное десятилетие, после пяти голодовок, холеры и прочих напастей все-таки находит средства поддержать сказочные бюджеты, и сколько бы из нее ни брали – давать, давать и давать. Прямо что-то необъяснимое. Конечно, очень опытные финансисты, может быть, знают секрет, но для нас – рядовой публики – тут тайна, почти неразрешимая.

– Ваше величество, – сказали однажды Наполеону I, – народ чрезмерно обложен. Народ этого не вынесет.

– О, – отвечал Наполеон, – вы не знаете, сколько народ может вынести. Он все вынесет.

Этот анекдот о неисчерпаемости народной повторяется у нас на глазах. Я говорю это не в суд и не в осуждение нашей финансовой политики. Откровенно сознаюсь, что министерство компетентнее меня и если делает ошибки, то я не в состоянии доказать их документально. Я хочу только уловить главные черты этого колоссального экономического процесса, который, подобно урагану, стихийно развивает свою втягивающую силу.

Возьмите любого 70-летнего старика. В сущности, что такое семьдесят лет в тысячелетней истории государства? Ничто. Но на самом деле это одна четырнадцатая всей истории, и в учебнике из тысячи страниц по крайней мере сотня таких, которых свидетелем был вот этот не сошедший еще со сцены человек. А так как мы живем в сумасшедшее по быстроте время, то в семьдесят лет вмещается, может быть, работа семи столетий. В 1832 году наши государственные расходы не достигали 142 миллионов, и теперь они дошли до 1.946 миллионов. То есть теперь мы ежегодно тратим около четырнадцати годовых бюджетов николаевской эпохи. Правда, с тех пор население увеличилось более чем вдвое, – но все же, значит, бюджет развивался в шесть-семь раз быстрее, чем росло население. Нет ни одной страны, в которой приходо-расход рос бы с такой тревожной быстротой. В Англии за эти 70 лет бюджет увеличился лишь в два с половиной раза, во Франции – в 23/4 раза. Будучи страною, неизмеримо отставшею от западных стран в смысле культуры и богатства, Россия имеет самый высокий (абсолютно) бюджет. – «Что ж такое, – говорят на это, – зато на каждого жителя во Франции приходится в два раза больше налогов, чем у нас». Но, с одной стороны, француз в среднем во много раз богаче среднего русского, с другой – этот «средний русский» существо весьма неустановленное. Нельзя делить наши 1 946 миллионов на 134 миллиона населения. В числе последних, как надо полагать, миллионы людей ускользают или почти ускользают от обложения, например сибирские, среднеазиатские и кавказские инородцы. Мне кажется, едва ли много участвует в бюджете и деревенский пролетариат. Великое множество людей у нас не потребляют почти ничего кроме хлеба и воды. С них взятки гладки. На платежеспособное население падает, значит, гораздо более, чем «средние» пятнадцать рублей в год. Сказать – сколько именно – нельзя, да этим еще ничего бы не было сказано. Важно знать – тяжело человеку обложение или не тяжело, а это так индивидуально, для всякого своя мерка. Если исключить бродячие, кочевые племена, с которых едва ли что перепадает в казну, если исключить многочисленный класс на рубеже нищеты, исключить общественные группы, содержимые государством, а также детей, стариков, праздных женщин, – если разложить бюджет только на производителей богатства, то сумма получится на каждого весьма внушительная.

Тема для диссертации

Вообще, сколько каждый из нас платит государству? Сколько берет от него? Этого никто не знает, как при вдыхании и выдыхании никто не считает воздуха. А между тем даже в приблизительных цифрах это было бы интересно вычислить. Абсолютные цифры здесь, конечно, невозможны; общество, как атмосфера, необходимо и потому неоценимо для нас в каждую минуту, как и мы ему. Но важно было бы определить отношение хоть в том, что доступно учету. Мы знаем поземельные, сословные, земские, городские налоги и проч., но известно ли кому-нибудь, сколько они платят косвенных налогов на чае, сахаре, пище, одежде, предметах необходимости и роскоши? Чтобы узнать это, каждому пришлось бы вооружиться подробными каталогами тарифных и акцизных обложений и множеством иных пособий. Было бы интересно, если бы какой-нибудь ученый взял известное число реальных семейств из разных классов общества – от поденщика до директора департамента и купца 1-й гильдии – и обследовал бы их статистически, т. е. выспросил бы со всеми подробностями и возможно точно, сколько в среднем данная семья тратит в год провизии, вина, кофе, чаю, сахару, табаку, пряностей, закусок, духов, мыла, сколько изнашивает одежды, сколько, одним словом, платит на всех облагаемых прямо или косвенно предметах потребления. Сюда пришлось бы прибавить приблизительный накладной процент, который купцы перелагают на потребителей, как их долю обложения. Получилась бы, конечно, не абсолютная, но все же красноречивая цифра, которую каждому обывателю следовало бы знать и помнить, как меру его участия в государственной работе. Теперь нечто подобное известно только капиталистам. Если вы имеете в бумагах миллион, то платите казне около двух с половиною тысяч в год. Но сколько мы платим прямыми и косвенными налогами?

Я предлагал одному студенту, нуждавшемуся в работе, заняться этой интересной темой. Если бы обставить ее научно, вышел бы всем нужный и важный труд, могла бы выйти блестящая диссертация, блестящая статья. Юноша сначала взялся было за дело, но потом предпочел давать отчеты о заседаниях ученых обществ. Ужасно мы не любим самостоятельного труда.

Мне кажется, пока никто из нас даже приблизительно не знает, сколько он лично платит государству, сколько платит средний крестьянин, мещанин, купец, эта колоссальная, мистическая цифра – два миллиарда в год – ровно ничего не говорит. Может быть, она страшно трудна, – кое-какие намеки на это чувствуются, а может быть, она совсем легка, и, следовательно, нужно ждать дальнейшего роста миллиардов. Если из заработанной вами тысячи рублей вы платите пятьдесят, шестьдесят рублей в год, то это куда ни шло, не слишком заметно, но если платите сто, двести, то это уже серьезный ущерб. Сообразно своей жертве государству, каждый почувствовал бы необходимость и более серьезного нравственного участия в его судьбе. Теперь мы все беспечны, теперь в государственных делах мы крайне невежественны, совсем равнодушны к ним. В сущности, как живет государство русское – для простого обывателя это столь же чужой вопрос, как то, чем и как живет государство китайское. Ни о том, ни о другом мы ничего не знаем достоверно, и потому ни о чем не заботимся. Может быть, отсюда ряд бесчисленных, непрерывных измен отечеству, совершаемых обывателями в те моменты, когда слепой закон становится им на дороге. Тысячами уловок и военных хитростей мы обходим этого всемогущего, но беспомощного общего врага – общее благо, и все эти бесчисленные измены и маленькие победы над государством где-нибудь слагаются, вероятно, в весьма внушительный итог. Наоборот, – ясное сознание своей реальности, как данника государству, внесло бы более благородные к нему отношения.

Еще раз Петровская реформа

Не стану говорить ни о заслугах, ни об ошибках действующей у нас системы, – я уже доложил, что ровно ничего не понимаю в этом деле. Может быть, никаких ошибок нет, и если нет, то перед нами налицо нечто достойное глубокого внимания. Если нет «ошибок в задании», как говорят математики, то в деятельности министерства финансов перед нами прямо гениальный, методически развиваемый, грандиозный план, который по внутреннему существу очень похож на дело Петра Великого. Пред нами еще раз, и уже, кажется, «начисто», стремительно-быстрое, не на словах, а на деле пересоздание великого варварского государства в культурное. Пред нами стройная, строгая, ясная, холодная система, цель которой – решительный переворот в самых основах национальной жизни. Или я ошибаюсь, или мы нечаянно вошли в самую кипучую струю нашей истории и в лице г. Витте имеем одного из самых решительных реформаторов, какие когда-либо являлись. Как и при Петре I, реформе подлежит наша бедность, наша вопиющая отсталость, наша деревенская первобытная придурковатость, с которыми прямо-таки опасно становится жить на свете. Пошехонцы и головотяпы – этот тип теперь роскошь; это нам уже не по средствам. Положение вещей таково, что если великому народу угодно хлопать ушами и чесать в затылке, то пусть исчезает с этого света, так как теперь не тот век. На Западе стоят у нас плечом к плечу могучие, высокоодаренные, богатые, закованные в броню до кулака включительно добрые соседи – немцы, англичане и подвластные их духу спутники. На Востоке стоит вооруженная с ног до головы культурная Япония и тяготеющий к ней Китай. Быть великой державой между Западом и Востоком ныне вовсе не синекура. Развалиться на пятьсот лет в сладком far niente теперь нельзя. Сто миллионов полуварваров, разучившихся есть суп и уже питающихся чем попало, вымирающих местами, как австралийцы, – это вовсе не сила, это скорее слабость нации, и нужно очень быстро, как при Петре, спасать это заспавшееся племя из исторической трясины, в какой оно завязло. Нельзя, может быть, терять ни одного десятилетия, ни одного года. Пусть этот быстрый переход будет несколько болезненным – что же делать! Он не будет длиться вечно. Но необходимо всему народу стать, наконец, на ноги и зажить новой, деятельной, трезвой, умной жизнью, какою живет Европа. Отставать теперь не время – теперь во что бы ни стало нужно идти вперед, наверстывать упущенное, бежать хотя бы из всех сил, хотя бы задыхаясь. Каждая минута драгоценна, упущенного не воротишь!

Таким мне представляется – если нет ошибок в задании – тайный смысл нашей финансовой политики. Она – вся порыв, вся натиск, вся героическое одушевление, которое города берет. Поэтому в ней не может не быть элемента риска, ибо qui ne risqué ne gagne. Только этим можно объяснить стремительно развертывающийся бюджет в стране, где народное хозяйство почти столь же стремительно падает. Когда мне говорят, что рост государственного хозяйства – прямое следствие общего подъема сил в России, – я не в состоянии вместить этой мысли. Извините – отвечаю я, – я этому не верю. Бюджет наш носит чрезвычайный характер, он основан на росте обложений и росте займов, он похож на героическое усилие, предпринятое для исключительной цели. Конечно, всякий государственный человек желает блага родине, – и Алексей Михайлович желал, и Петр I, но Петр почувствовал – как и все его поколение – необходимость крутого перелома и «придал мощно бег державный» корме засевшего тогда на мели корабля России. Вдумайтесь в предприятия нашего министерства финансов. Поражает их молниеносная решительность и необъятный масштаб. Окиньте глазом столь широко разросшееся государственное хозяйство, неслыханно быстрое развитие железнодорожной сети, необычайно смелую золотую реформу и небывалый по размерам опыт винной монополии. Размах прямо Петровской эпохи.

Еще раз повторяю, что мои замечания – как профана – не имеют цены. Оценка деятельности г. Витте принадлежит истории. Но, как профан, я не могу же не видеть, что перед нами совершается нечто поразительное по размерам, нечто полное страшной, совсем как бы не русской энергии и почина прямо богатырского. К чему все это приведет – я не решусь сказать, но без уверток и задних мыслей признаюсь, что не совсем не верю в успех. Почему – если это система ясная и для всех открытая, если народ наш не окончательно погибший, – почему нам не выкарабкаться из теперешнего трудного положения?

Трудные времена

Что нынче очень трудные времена, не скрывает и государственная роспись. В одном истекшем году неурожай в 42-х губерниях вынул из народного кармана четверть миллиарда рублей. А сколько вынули их пожары, болезни, пьянство – и счету нет. На последнем съезде естествоиспытателей доктор Поляк доказывал, что благодаря одной санитарной запущенности, благодаря (есть за что благодарить!) чрезмерной смертности, благодаря потере этих десяти лишних человек на тысячу (у нас умирает 36 против 20-ти на Западе) мы теряем ежегодно более полутора миллиарда, т. е. почти еще один бюджет, и уже безвозвратно. А 20 pro mille еще не крайний предел возможного оздоровления: в иных странах он даже доведен до 16. Мы – обеспеченные классы, стоящие на берегу, неясно представляем себе последствия бурь, разыгрывающихся в народном море. Нам все кажется, что голод – это «ничего», «как-нибудь обойдется», и действительно, он как-нибудь обходится. Но что терпеть крушение не то же самое, что смотреть на него, показывают хотя бы эти жестокие цифры «недобора в населении», вызванного «недобором в зерне». По сведениям медицинского департамента, если взять 1890 год за нормальный (прирост населения 2 274 000 душ), то в следующие семь лет на увеличении смертности и уменьшении рождаемости Россия потеряла: