Национальная опасность

Или «все ничто в сравнении с вечностью» и нужно «жить, как набежит», или в самом деле в пьянстве перед нами государственная опасность, о которой стоит подумать. О ней и думают, скажете вы: существует даже алкогольная комиссия, которая вступила благополучно в пятый год своего существования. Однако, не вторгаясь в права комиссии, мне кажется, государству необходимо на что-нибудь решиться в этом страшном вопросе.

Если действительно алкоголь – яд и только яд, во всех дозах вредный, если действительно он вносит тяжкие расстройства и в тело, и в душу людей, если он ведет к вырождению и помешательству, если он понижает хотя бы только на 25–40 процентов работоспособность нации, то это враг опаснее всех иноплеменников, взятых вместе. Правда, спирт – превосходное средство обложения; государство здесь облагает налогом более чем роскошь, – потребность болезненную и порочную, как бы даже воюя с испорченностью общества. Но так как давно доказано, что развитие пьянства прямо пропорционально общедоступности водки, что оно быстро понижается с сокращением кабаков и с повышением цены спирта, то роль государства тут далеко не академическая. Ошибочная политика может вызвать чуть не повальное пьянство, – политика милосердная и расчетливая может сократить его до нуля. Вспомните историю так называемой Готеборгской системы; благодаря ей скандинавские страны из самых пьяных и бедных сделались самыми трезвыми и цветущими. Вспомните историю штата Мэн и пяти штатов, последовавших его политике. Этот штат полвека назад был самым отсталым в Америке, погибающим от пьянства и нищеты. Теперь – благодаря абсолютному запрещению спирта – это чуть ли не самый богатый штат в Америке. Маленькое государство – самодержавный член великого союза – имел мужество искренно и героически взглянуть на вековое зло и решиться, так сказать, на ампутацию порока. Россия – вы скажете – не штат, к ней опыт маленьких государств неприменим. Почему? И слон, и мышь имеют одну и ту же физиологию. Россия теперь самый отсталый штат христианской семьи народов. Но если бы иметь мужество маленького Мэна, может быть, через полвека, всего через полстолетия, на глазах детей наших, Россия могла бы сделаться одною из богатейших и культурнейших стран. Какой бы это был прекрасный переворот, какая бы светлая эра и как бы ожило наше бедное племя под своим широким небом!

Образованность и ученость

Природа как школа

Я живу в маленькой зимней даче на окраине одного из тех небольших городков, которые – как мелкие спутники солнца – окружают северную столицу с юга. Теперь эти городки совсем засыпаны снегом. На дворе, куда выходят мои окна, прямо снежные горы. На крышах, перилах, выступах лежат пышные белые подушки; сучья тополей, протянувшиеся через двор, часто гнутся от снегу. Какая благодать, если верить примете: снежная зима предвещает хороший урожай. Зима стоит на удивленье ровная, свежая, тихая, – сухой перепадающий снег удивительно выметает атмосферу, и наш царскосельский воздух мне кажется просто горным по чистоте. Если к этому проглянет еще солнце – что это за прелесть наша зима! И как мы счастливы тем, что помещены в нашем климате, в калейдоскопе постоянно меняющихся миров. Представьте себе, если бы у нас был всего один климат, например вечное лето. Мы, я думаю, вчетверо поглупели бы, как дикари тех стран, где ходят голыми. Из нашей психологии выпало бы три четверти содержания: не было бы очаровательной весны, ни задумчивой осени, ни вот теперешней мистической зимы. Как обеднели бы мы впечатлениями! Жители вечного климата находятся как бы в вечной ссылке в местность, откуда нет выхода. Жители наших стран, наоборот, точно четыре раза в год путешествуют от тропиков к полюсам или, если хотите, от одной планеты на другую. Не настаиваю на этой мысли, – но почему расцвет цивилизации всегда в умеренном поясе не объяснить просто богатством тех впечатлений, которые дает природа этих стран? Это как бы роскошно обставленная школа, увешанная картинами, снабженная моделями, инструментами и пособиями: даже ленивый ученик кое-чему здесь научается. Наоборот, полярные и экзотические страны напоминают плохие школы, где даже даровитый ученик встречает однообразные стены, где вечный наш учитель – природа – только и может преподать, что два-три урока. Вы скажете, что цивилизации возникали в Египте, Индии, Вавилонии – странах жарких. На это замечу, что эти страны – жаркие лишь теперь. Восемь или девять тысяч лет назад, когда зарождалась культура в Азии, а Европа обсыхала от ледникового периода, – Египет, Сирия и Индия были гораздо прохладнее. Это ясно не только a priori, но и из многих мест Библии. То же Греция и Сицилия героической эпохи. Они имели наш теперешний климат. Когда Южная Европа сделается нестерпимо жаркой (что уже началось), – цивилизация перейдет, может быть, на северное побережье. Кто знает – на обширных приполярных пустынях Вятской, Архангельской, Вологодской губерний, на необъятных тундрах Сибири, у побережья растаявшего океана, где теперь находят кости мамонта, может быть, зацветет когда-нибудь новая роскошная жизнь…

Но я отвлекся. Выглянуло солнце, иду в парк.

Деревенский университет

Вчера вечером был легкий туман, – сегодня рощи одеты инеем восхитительного блеска и свежести. Идешь – не надышишься сладким воздухом, не налюбуешься художественною красотой деревьев. Ели, кедры, пихты, пригнетенные снегом, стоят в белых, точно горностаевых ризах, – дубы, березы, клены кроме снега опушены инеем, как матовым серебром, и осыпаны бриллиантовой пылью. Плакучая береза – вся точно из серебряной паутины – стоит, как растрепанное привидение, как замерзшее облако. Стоит, не шелохнется.

Для меня истинная жизнь – под открытым небом, в присутствии неисчерпаемого изящества природы, среди ее красок, линий, форм, звуков, всегда облагороженных, смягченных. На воздухе я становлюсь здоровее, моложе, счастливее. Как жаль мне тех десяти лет юности, которые я провел в душных стенах разных учебных заведений. Решительно не могу постичь, почему средние и высшие школы сосредоточены в ущельях городов, в смрадных ямах, где промозглый воздух пересыщен грязными испарениями. Если бы это зависело от меня, я бы даже низшие школы вынес бы за городскую черту. Разве не ясно, что городской воздух – яд, что ничтожное уже процентное увеличение угольной кислоты поражает нервы, вносит упорные расстройства. Отчего мы все так страшно раздражительны? Отчего целое тысячелетие культуры не дало нам той милой вежливости, при всей изысканности почти искренней, которою отличаются южные, проводящие свое время на воздухе народы? Отчего даже маленький начальник у нас «рвет и мечет», журналист злобствует и клевещет, студент волнуется? Я где-то слышал гипотезу, что все это будто бы оттого, что у нас не растут тыквы и что поэтому все у нас более или менее заражены глистами. Забавная теория, но похожая на правду. Слишком многие ведут себя у нас так нервно, капризно, бессильно, как будто и в самом деле их грызет какой-то тайный червь. В pendant этой теории предложу другую. Все мы раздражительны, может быть, просто от неврастении, а неврастеники главным образом от недостатка кислородного питания нервов, от воздушного голода. Выселите хиреющую молодежь за город, в тишину, простор, свободу, ясность деревенских условий, и психология ее заметно поздоровеет. Если бы еще немножко физического труда, да притом производительного – вроде обслуживанья школьных ферм, огородов, садов, – и физическое, и душевное равновесие молодежи стали бы еще возможнее. Мысль о перенесении университета в деревню, о студенческих фермах покажется невероятной. Как, чтобы юристы летом пахали землю? Чтобы филологи задавали коровам корм, кормили свиней? Правда, все это звучит забавно. Но, с другой стороны, подумайте, какому множеству юристов и филологов приходится каждый день слоняться из конца в конец огромного города за грошовыми уроками или согнувшись в три погибели сидеть за глупейшей, часто безнравственной перепиской, чтобы обедать в кухмистерской за четвертак. Деревенский труд и благодарнее, и благороднее. Как жаль, что мы боимся социальных опытов как огня. Давно бы пора попробовать устроить деревенский университет, университет-деревню, вдали от города, где бедняки-студенты в этот прекрасный рабочий возраст летом вырабатывали бы себе своими руками провизию на зимние учебные месяцы. Этот опыт всего возможнее именно в России. Зимой в нашем климате почти никакой работы, – только учиться.

И как хорошо было бы учиться в здоровых условиях быта, среди очарований природы, в независимости собственного труда. Вы скажете, а публичная библиотека? А студенческие вечера с танцами в Дворянском собрании? А театры, опера, картинные выставки, ученые доклады на углу Морской и Невского?

Да, конечно, со всем этим пришлось бы расстаться. Культурный город имеет свою поэзию. Но ведь и деревня ее имеет, ту поэзию, которою вскормлено детство человеческого рода, со всею прелестью труда, религии, чистой любви, здоровья, – поэзию непосредственного познанья из уст самой природы.

Ученость и образование

В Петербурге работают комиссии огромного государственного значения. Одновременно с особым совещанием относительно подъема сельской промышленности работает комиссия о работе школы. Обе – в своем роде Эльбрус и Казбек текущей государственной жизни. Более широких горизонтов, более трудного подъема, чтобы охватить их, более центрального положения в кряже наших жизнестроительных задач нельзя и придумать. Учебная реформа так или иначе решает вопрос о душе народной, сельская – о физическом бытии. От образованности народной в значительной степени зависит и хлеб насущный, как и от хлеба – образованность. Около обоих фокусов этого магического эллипса реют тысячи мнений, теорий, требований, желаний; проекты громоздятся друг на друга, и количество мысли подавляет ее качество. Позвольте сказать несколько слов, что я об этом думаю.

Мне кажется, одно из важных затруднений учебной реформы то, что не совсем точно разграничены понятия образованности и учености. Обыкновенно предполагается, что неученый человек не совсем образован, а что ученый – тем самым уже и есть образованный человек. Но это глубокая ошибка. Образованность – это широта знаний, ученость – глубина их; согласитесь, что смешивать глубину и широту нельзя. Вы скажете, образованная душа, как океан и небо, должна их совместить. На это я замечу, что способные на это люди необычайно редки, они «единственны», как океан и небо. В старину великие философы вмещали в себе до некоторой степени полноту им современного знания. Но тогда и само знание не отличалось ни широтой, ни глубиной. Нынче всеобъемлющие умы – вроде Конта или Спенсера, – очевидно, во множестве областей знания невежды, и это, конечно, не в укор им. Мне кажется, что безмерно выросшее человеческое познание требует вполне определенного решения: чего хотим мы в каждом данном случае – образованности или учености.

Неясность понимания здесь происходит от слишком устаревших, потерявших смысл названий: «среднее и высшее образование». Предполагается, что гимназии дают среднюю образованность, а университеты, институты, академии – высшую. Но это совершенно неверно. По огромному вниманию государства к средней школе и тому волнению, которое переживает общество по поводу реформы гимназий, чувствуется, что, несмотря на устаревшие термины, так называемое среднее образование и есть именно то, что составляет народную образованность, и что именно оно всего нужнее стране. Чтобы резче оттенить мою мысль, позвольте выразиться несколько парадоксально. Мне кажется, что высшие школы вовсе не дают образования: они дают только ученость. Они заканчивают не общее, а какое-нибудь специальное развитие человека, как юриста, историка, физика, химика, инженера, врача. У людей, прошедших теперешнюю высшую школу, общее образование ничуть не выше, чем у людей средней школы; иногда, пожалуй, даже ниже. Специализировавшись на какой-нибудь отрасли знаний, человек невольно отстает от всех остальных, тогда как юноша с духовной жаждою, оставшийся при среднем образовании, невольно интересуется всем на свете. Путем самостоятельного чтения он продолжает познание по тем многочисленным направлениям, какие заложены в программе средней школы. Старинное слово «университет» совершенно не подходит к теперешней высшей школе, она теперь для этого слишком специальна. Университетом теперь следовало бы называть хорошо поставленную гимназию, с развитием тех высших классов ее, которые когда-то входили в университетскую программу. Конечно, специальные школы всегда останутся высшими курсами наук, но только своих наук. С дальнейшим ростом знаний нужно ждать дальнейшей специализации их, дальнейшего дробления факультетов. За общим курсом юридических или других наук непременно должны будут учреждаться особенные школы, например только государственного права или только химии. Эти сверхуниверситеты уже и появились в виде семинарий высших наук, напр. по филологии, археологии и т. п. Ясно, что чем дальше идет учение человека, тем более оно суживается и тем более теряет характер образования. Между тем все понимают, что стране нужны не столько ученые люди, сколько образованные, что специалисты требуются лишь как представители знаний, тогда как образованные люди представительствуют нечто большее. Они представители миросозерцания данной эпохи, национального разума, представители культурного процесса, всегда идущего в народе. В тысяче точек, безусловно, необходимы специалисты, но в миллионе точек нужны образованные люди. Пусть они будут невежественны в химии, в торговом праве, в мыловарении, в греческом синтаксисе, но зато они должны нести в себе дух своего века, дух истории страны, ее искусства, литературы, а главное – того огромного, неуловимого, бесконечно важного предмета, который называется действительностью, который нигде не преподается, но который один дает окончательное образование. Глубокий химик или филолог хоть и живут среди действительности, но удалены от нее более, нежели люди гражданского быта, чиновники, купцы, офицеры, священники. Вообще «специалист подобен флюсу, полнота его односторонняя», как верно выразился известный мудрец.