Позавчера радио передавало, будто бои идут возле Россоши, а не успели мы оглянуться, – вы уже возле наших базов и германца небось следом за собой волокете.
М. Шолохов. Они сражались за Родину
На Белогорскую переправу упали первые бомбы, и семья Безрученко, по настоянию бабы Ганны, принялась за рытье землянки. Старушка, глядя в небеса, сказала: «Быстро ж от границы прошвырнулись». Потом стала ворчать, что стрельба эта надолго, вспомнила восемнадцатый и девятнадцатый годы, когда белые с красными, месяцами занимая то один, то другой донской берег, устраивали пушечные перестрелки.
Землянку копали в середине сада, меж двух старых груш. Бросали рытье несколько раз, когда снова прилетали самолеты. Ближе к вечеру по улицам Дуванки потянулись караваны счастливцев, добравшихся до заветного левого берега. Понурые, изможденные, брели они через деревню. То немногое, что удалось взять из дому, осталось покинутым на «той стороне». Куда они идут? Где им рады?
Попадались среди них раненые. Высохшая женщина несла на руках мальчика лет четырех, у него белым фартуком был забинтован обрубок оторванной руки.
– Не плачь, мам, – говорил ей сын, – у меня новая ручка вырастет, как у ящерки хвост. Правда?
– Господи! Зачем родились эти дети?! – кричала дама в дорогом шелковом платье с брошью на груди. Она сжимала руками виски и нетвердо шагала по обочине.
Селянка с бледным уставшим лицом в фартуке несла мертвого годовалого младенца.
– Люди добрые, – глухим голосом позвала она бабу Ганну, стоявшую у калитки, – дайте, Христа ради, лопатку – ребенка заховать.
Старушка сходила во двор за лопатой, молча подала ее женщине. Та пошла к выгону на краю ярка, выкопала неглубокую ямку.
Анюта увидела в толпе девушку в нижней сорочке.
– Гляди, бабушка, девке вон досталось.
– Цыц, бессовестная! – шикнула старушка. – Эй, молодуха! Заходи во двор, – поманила ее рукой баба Ганна, – сейчас тебе дочка найдет чего-нибудь.
Девушка прошмыгнула в калитку.
– Дальше, дальше иди, в хату, – подталкивала ее шедшая следом старушка.
Ирина уже раскрыла сундук и ворошила там свои юбки и кофты. Достав чистую холщовую сорочку и серое платье, она протянула их девушке.
– Накинь-ка, – с жалостью глядя на беженку, проговорила Ирина.
– Ой, что вы! Это слишком новое, найдите похужей, – стала отказываться та.
– Бери-бери, девка, не жалей чужого добра, – подбодрила ее баба Ганна.
Девушка стянула с себя мокрую сорочку, бросила на лавку. Старушка рассматривала беженку:
– Ладная вся, как из глины на заказ лепленная. Поди, голодная? Садись, подхарчись чуток.
Девушка, схватив в руки кружку молока с куском хлеба, принялась есть. Баба Ганна продолжала расспросы:
– Издалека шлепаешь?
– С Украины.
– У-у, не ближний свет. А бежишь до места аль так, лишь бы от врага подальше?
– В Михайловку, там родня дальняя. Вы мне туда дорогу подскажите?
– Так туда две дороги есть. Одна короче, через Копанки, мимо Шипова леса, но там заплутать можешь незнаючи. Иди лучше через Павловск. Так хоть и длиннее, зато дорога людная, всегда путь сможешь спросить. До Павловска дойдешь – не заблудишься, все время по шляху каменному. А в городе спросишь дорогу на Елизаветовку, а с Елизаветовки на Петровку, а от Петровки совсем до Михайловки близко.
– Найду ли? – встревожилась девушка.
– Найдешь, – успокоила Ирина. – Раз от Украины дошла…
– Собери ей с собой, – добавила старушка.
– Спасибо вам большое, – благодарила беженка, принимая из рук Ирины узелок с едой.
– Ступай, девка, – сказала баба Ганна. – Как у тебя имя-то?
– Настя.
– Иисус Христос, Матерь Божья, Николай Угодник, помогите в пути рабе Божьей Настасье. Что вам, то и ей.
Не доезжая километров 15 до Белогорья, встречаем (часиков в 9 вечера) возвращающиеся машины. Что?! Переправа горит. Решил ехать дальше. Машин все больше и больше. Вот и подступы к Белогорью. С горы в полутьме видно несколько больших очагов пожара. Горит почти весь городок, в т. ч. и переправа.
Из дневника Л. К. Бронтмана, сотрудника газеты «Правда»
Время между налетами сократилось. Над Белогорьем повисло плотное облако из пыли и чада, из смрадных испарений. Облако было разноцветным. Перегоревший мазут летел наверх черным удушливым зноем, от бензина и солярки поднималось прозрачное раскаленное марево, хаты и сараи отвечали небу светло-серой пышной подушкой. Дымный смог принял черты злорадной маски, чьи губы растягивала улыбка лукавого, и сам он в эти минуты шнырял между пылающих построек. В треске костров, реве обезумевших коров и криках людей слышался его ехидный смех.
В сараях заживо сгорал запертый скот, куры забивались в гущи садов и прохладные дебри невыкошенных проулков. Люди тащили из домов кровати с прикованными к ним древними старухами, а на улице не знали, что делать с этими инвалидами: то ли громоздить их в узкие щели подвалов, то ли бросать под навесами, то ли снова хоронить в домах. Корежились молодые вишни в палисадниках, плавилась зелень, пожираемая пожарами. Пропадали в огне жалкие предметы быта, добытые за годы полуголодных пятилеток: нехитрые шкафы и тумбочки, вышитые занавески и скатерти, фикусы и семейные портреты в деревянных рамках – все слизывал ненасытный красный петух.
С рассвета артиллерийский тягач таскал по улицам легкий самолет, поставленный на помост с деревянными полозьями. Лейтенант, сопровождавший машину, без конца кричал на водителя тягача, посылал его то к переправе, то в сторону Басовки. В конце концов тягач дотащил помост с самолетом до Ковалевского парома. Там водитель, натерпевшийся за день, пустил деревянный поддон с крутого берега в реку. Так и стоял самолет по крылья в воде, одинокий и брошенный. Неугомонные мальчишки, и теперь не терявшие природного любопытства, подплывали к самолету, облепив его со всех сторон, изучали фанерный фюзеляж.
Бригадир, не дожидаясь «9-го дня переправы», наконец дал команду гнать трактора к Дону, а там будь что будет. Кто-то из молодых трактористов схоронил своего железного коня в прибрежных зарослях, кто-то, просто соскочив с движущейся машины, пускал ее в Дон, где она скрывалась под водой.
Ожидавшие переправы грузовики разворачивались и уезжали к Колодежному. Говорили, что там еще уцелел паром. Оставался паром и близ хутора Ковалев, в четырех километрах к северу от Белогорья. Многие повернули туда еще и потому, что ходил слух, будто и там строили мост в июне. Но сваи тамошнего моста протянулись на треть Дона, а единственный паром тоже не в силах был провернуть этакую массу техники и грузов. Шоферы поворачивали от хутора Ковалева снова вниз по Дону, загоняли грузовики в лес, торопливо маскировали ветками и кустарником, а сами плыли на левый берег. От Пересухи до Базарянского пляжа лес загромоздили брошенные грузовики.
Досталось и Ковалевской переправе, и плохо спрятанному речному каравану: деревянная баржа № 101 вспыхнула, и то, что в ней не успело сгореть, пошло ко дну. Взорвались и затонули металлические баржи «Аксай», «Лиски» и «Китаянка». Речной танкер «Камчатка» с пробоинами остался на плаву, из его дырявых боков по донской воде поползла ядовитая нефтяная пленка.
Жаркое июльское солнце закатилось за горизонт. Но было еще светло. У кромки донского берега воняло толом, донной тиной и терпким борщевиком. Плети речного огурца густо затянули ветви росших у Дона деревьев, под ними складировали напиленные саперами бревна. Туда же сносили раненых, пряча их если не от бомб, то хотя бы от июльского зноя. Меж иглами камыша и дисками речной кубышки плавала мертвая рыба вперемешку с оглушенной лягушкой.
На левом берегу комиссар Пастухов организовал похоронную команду, погибших солдат и беженцев закапывали здесь же, у берега, недалеко от моста. Майор Соболев, не дожидаясь, когда полностью стемнеет, продолжил ремонт переправы.
Когда мрак плавно выдавил остатки дневного света, прилетел самолет-разведчик и развесил над переправой «фонари» на парашютах. В них медленно сгорал магний, надолго освещая всю окрестность. На площадку перед переправой упал почти дневной свет, будто в небо выпустили разом десятки осветительных ракет. Река успокоилась. Улеглись мутившие ее дневные страсти, она вновь понесла свои тихие воды, отравленные трупным ядом и нефтяными пятнами. В наступившей вечерней тишине далеко ок- рест разносились стук топоров и звяканье обухов о скобы.
– Вот «ярмо» чертово! – ругали бойцы самолет-разведчик. – Ни днем, ни ночью покоя нету.
«Ярмо» кружилось, наблюдало, иногда подбрасывало новых «фонарей». Зенитные пулеметы с левого берега били по нему короткими очередями.
– Что за заминка у тебя здесь, лейтенант? – подошел к Шинкареву майор.
– Бревна катаем, товарищ майор.
– Шары в штанах они у тебя катают, а не бревна. А ну, гвардия, шибче! Думаете: ночь длинная – успеем? Немец вон, видали, какую иллюминацию в помощь развесил? Шустрей, ребята! До утра еще папоротник найти надо.
– Так точно, товарищ майор! – вторил майору Ревякин, сержант из батареи Шинкарева. – Аккурат сегодня Иван Купала, нам только клада не хватает.
Люди стали работать ловчее. Слова Соболева подбодрили утомленных, переживших этот тяжкий день бойцов. Неужели и вправду он подошел к концу?
Потом мы сворачиваем по проселочной дороге вниз в долину. Здесь накануне вечером пикирующие бомбардировщики нанесли удар по отступающему противнику. Убитые солдаты, разбитые подводы, мертвые лошади, разорванные на части. Лишь некоторые лежали не изуродованными – убитые мелкими осколками.
Подевильс К. «Бои на Дону и Волге» – дневниковые записи офицера вермахта
Со времени последней бомбардировки прошло около часа. Ольга с детьми сидела в подвале Кочаныхи, боясь показаться на улицу. Виктор приоткрыл дверь и посмотрел в щель. На меловых блоках стен заплясали отблески близкого пожара.
– Я на разведку, – коротко бросил Виктор и притворил за собой дверь.
О проекте
О подписке