Дмитрий Григорьевич Безрученко родился в предпоследний год уходящего века, успел немного повоевать на Империалистической, когда германский фронт развалился – пришел домой. В восемнадцатом попал в красный полк, проходивший через Дуванку. Через несколько месяцев бутурлиновский мужик, однополчанин Дмитрия, помогал Ирине выгружать из подводы ее бившегося в тифозном жару, обовшивевшего супруга. Под всеобщую мобилизацию Дмитрий Григорьевич не попадал. Федору до призыва оставалось целых два года. Снаряжать в армию в этом доме пока было некого.

В белогорской семье Журавлевых отец семейства имел уже преклонный возраст – сорок семь. В Гражданскую он попал в Богучарский партизанский полк, преобразованный затем в дивизию Красной армии, и провоевал в нем до конца войны. За это имел два наградных листа «Красный партизан», гордо висевших на стене рядом с духовой трубой. Виктору в апреле исполнилось только шестнадцать.

Война гремела вдали, ее пока не было слышно, но уже тянула она свои костлявые пальцы сюда, на донские берега. Приходилось каждый вечер, прежде чем зажечь лампу, закрывать ставни и затыкать тряпьем оконные щели. Люди, и раньше пропадавшие на работе с рассвета до заката, теперь не появлялись дома сутками.

С запада приходили тревожные вести, а ближе к осени потянулись первые караваны беженцев. Поначалу отдельные семьи на подводах, запряженных волами и лошадьми. Пейсатые ортодоксы, закутанные в черные шали женщины и седые старики с глазами, полными тысячелетней еврейской печали, несли в донскую степь дух невиданной страны, вывезенный из древних местечек Украины. Белогорцы, провожая взглядами бредущих по осенней грязи скорбных иудеев, понимали: что-то сковырнулось в этом мире, не придется ли и нам вскорости так же собираться в дорогу?

За беженцами потянулись гурты коров и овец, госучреждения, рабочие заводов, служащие, активисты и все те, кто по разным причинам не захотел оставаться на оккупированной территории.

В Белогорье работали два парома: небольшой пассажирский и вместительный грузовой, рассчитанный на 15-тонную ношу. Были паромы и в других крупных селах, но в Белогорье к переправе и дальше, вплоть до самого Павловска, тянулось каменное шоссе, а это в сезон осенней распутицы было важно.

Среди череды нескончаемых дождей в середине сентября выдался день, блеснувший ярким солнцем бабьего лета. Оно грозилось хоть немного подсушить напитанную влагой землю.

Дмитрий Безрученко сидел в конторе заведующего фермой, заполнял ведомости. Украдкой глянув в окно и заметив сгущающиеся за рощей тучи, он с досадой подумал: «Чертова природа, не даст грязюку вывести».

В контору заглянул парнишка:

– Дядь Мить, мы свиньям корм задали, разрешите на обед?

– Скажи бригаде, пусть идут. Я в конторе буду, вернетесь – тоже схожу. Только ворота на ферму снаружи прикройте! – крикнул парнишке вдогонку Дмитрий.

Грозовые тучи наползали все плотнее. Отдельные крупные капли, принесенные ветром, стали барабанить в окно. Взрыв грохнул одновременно со вспышкой молнии. Дмитрий почуял под ногами земную дрожь. Через окно конторы он разглядел полыхнувшую крышу фермы. Он кинулся к воротам, сдернул крючок, распахнул створки настежь.

Свиньи таранили боками перегородки и стены, обрушивая с них глину, гневно рыли пятаками землю. Дмитрий бросился открывать калитки, в спешке выгонял свиней из станков. Взбесившиеся от испуга, метались они куда попало, несколько раз сбивали его с ног. Труднее всего пришлось со свиноматками: скаля пасти, они не желали никого подпускать к поросятам.

Выломив жердь, он отчаянно хлестал их, выгоняя на улицу. Свиньи выбегали в огороженный пряслами загон, обезумев от страха, кусали друг друга. Дмитрию не давали покоя две убитые молнией свиньи, он видел их мельком в одном из загонов. «И за них ведь спросят», – пронеслось в голове, и он побежал обратно на ферму.

Косые струи дождя полосовали Степана, родного брата Дмитрия. Он возвращался из Павловска и за стеной воды не сразу заметил поднимавшиеся в небо клубы желто-серого дыма.

По полю бежала мокрая баба и голосила:

– Митька Крайнюк сгорел!

– Брешешь! – остановил ее Степан.

– Сама видала, внутрь забег, а назад – нету!

Степан побежал на ферму и не узнал брата: опаленные волосы превратились в рыжую шапку, рот от страха перекосило набок, в потерянных глазах – смертельный испуг. У его ног лежали две наполовину обугленные молнией свиньи.

Степан ухватил Дмитрия за рукав, потащил на улицу.

Из деревни бежали люди, но дождь уже справлялся с пламенем. Дмитрий сидел неподалеку, немигающими глазами смотрел в землю. Степан отливал его водой.

Домой Дмитрия привезли вечером, самостоятельно стать на ноги он не мог. Увидев мужа, Ирина залилась горьким женским плачем.

Через неделю, договорившись о транспорте, она повезла мужа в Павловскую больницу. Престарелый доктор, не попавший на фронт по мобилизации, осмотрев пациента, вынес вердикт, а точнее, приговор – рак кости. От полученного шока кости стали чернеть, на рентгеновских снимках было видно, что болезнь быстро развивается, чернота стала переходить на легкие и сердце. До приезда в больницу Ирина думала, что муж, хоть и останется инвалидом, но будет жить. А теперь…

С каждым днем Дмитрию становилось все хуже. Боли усиливались, он не мог встать на ноги, не мог лежать, часто просыпался среди ночи. Жена подкладывала ему под спину кучу подушек, фиксировала его, – только так Дмитрий мог заснуть на некоторое время.

В семье готовился новый хозяин, на молодые плечи которого жизнь, не спросивши, взваливала отцовские заботы. Федор с началом осени поступил на курсы трактористов и, получив к зиме квалификацию, стал работать в МТС.

Как-то, вернувшись поздним вечером с работы, он жадно набросился на ужин. Мать села напротив и, подперев кулаком щеку, внимательно посмотрела на сына. Он заметно повзрослел за эти месяцы: смуглое красивое лицо приобрело серьезность, но оставалось таким же гладким, без единого волоска. На его тельняшке позвякивали комсомольский значок, значок ГТО и Осоавиахима.

– Ну, как на работе, тяжело? – как всегда, спросила Ирина.

– Ремонт, мама, ремонт, – обжигаясь щами, ответил Федор, – в поле выйдем, тяжелее начнется.

– Куда летишь-то? Не торопись, – ласково сказала она.

– Заседание комсомольское, опаздываю.

Закончив с ужином, Федор накинул фуфайку и торопливо оглядел кухню. Маруся, вплотную придвинувшись к лампе, вполголоса учила заданный на дом стих: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет, то… зарыдает…» Приоткрыв заложенный пальцем учебник, Маруся хотела заглянуть в забытую строчку, но Анюта, на пару с бабушкой штопавшая шерстяные носки, выпалила:

– То заплачет, как дитя!

– Цыть! – замахнулась на младшую внучку баба Ганна. – Не мешай.

– Да чего она триста тридцать три раза долдонит?

– Замолчь, сказано. Сама бы в школу шла и училась, а из-за спины нечего подсказывать.

С печки доносился тихий стон отца. Федор хотел остаться: послушать сводку Информбюро, прочтенную Марусей, а потом рассуждения бабушки; помочь Марусе с математикой; запомнить сказку, рассказанную бабушкой, и в темноте повторять слова молитвы, читаемые ею. Улыбнувшись матери, не сводившей с него глаз, он отворил дверь и шагнул в темноту, ударившую его ворохом колючих снежинок.

После Нового года из Дуванки стали эвакуировать скот и материальную базу обоих колхозов. МТС, в которой работал Федор, отправили в Урюпинск. Сборы были спешные. Ирина с вечера наготовила в дорогу продукты и, уложив детей спать, долго не могла заснуть сама. Материнское сердце говорило, что за этой поездкой в другую область, где он так же, как здесь, будет возделывать землю, стоит что-то иное. Она не могла знать, что через полгода, когда правый берег Дона займет враг и в далеком Урюпинске выяснят, что их Дуванка находится в прифронтовой зоне, забреют всех парней бригады в армию.

Посреди февраля, в трескучие морозы, умер Дмитрий Григорьевич. Мужики весь день жгли костер и долбили ломами мерзлую, чуть оттаявшую после огня землю. На исходе короткого зимнего дня к разрытой яме подошла небольшая похоронная процессия.

Гроб сняли с саней и взяли на руки брат и друзья Дмитрия. Расторопная соседка по прозвищу Котыха поставила в снег две табуретки. Маруся с Анютой, торопливо приложившись к ленточке с «Живыми в помощь» на лбу отца и утирая слезы, отошли в сторону. Ирина упала на грудь мертвого мужа и забилась в причитании. Степан поднял ее, крепко взял за плечи и отвел от гроба:

– Забивайте!

Мужики быстро накинули крышку, а колхозный шофер, дядя Митрофан, торопливо перекрестился зажатыми в пальцах гвоздями:

– Господи Иисусе Христе, помилуй нас, грешных!

– Иришка, – тряс Степан за плечи вдову, – посмотри на детей. О них кто подумает, кроме тебя? Кончай это дело, кума!

Он вел ее под руки до самого дома.

* * *

Через две недели на их улице умерла одна женщина. Дочь покойной пришла к Ирине с просьбой:

– Иришка, разреши мою мать в ту ж могилу положить, где твой Митька захован. Сама знаешь, земля промерзла, а денег с копачами расплатиться у меня нет.

Вдова угрюмо взглянула на девушку из-под опухших век, тихо молвила:

– Иди у Степки спроси. Мне-то что, мне не жалко.

Степан согласился при условии, что могилу раскапывать будет он сам. Хотя эта земля тоже была промерзшей, но она еще не успела слежаться, и Степан быстро справился с новой могилой. Дойдя до гроба, он сделал нишу в стенке ямы, куда должны были опустить гроб с новопреставленной покойницей.

На кладбище пришла и Ирина с детьми. Став у края разрытой могилы, она, стесняясь своей просьбы, сказала:

– Кум, открой гроб, одним глазком погляжу только…

– А тужить не начнешь? – спросил Степан.

– Не буду, – заверила женщина.

– Дядька Степан, – подала голос Анюта, – и мне покажи!

Он спустил девочку на дно ямы. Уперев топор в щель меж крышкой и гробом, Степан отогнул гвозди. Анюта увидела отца таким же, каким он был в день похорон, лишь легкий иней был на его лице и одежде.

– Как живой, – всхлипнула Ирина и завыла в голос.

Степан подхватил на руки Анюту, поднял ее наверх, а сам вернул крышку на место и заколотил гвозди обратно.