Что было вчера оно еще есть и его уже нет.
Лодочка уплывает Лодочка приплывает
Волосы у щеки они чужие
Легко сказать так всегда
Серое море это серое море
Свежий хлеб вчерашний сегодня черствый
Никто не танцует никто не шепчет никто не плачет.
Дым растаял и не растаял
Серое море уже голубое
Кто-то кричит кто-то смеется кого-то нет
Совсем светло а были ведь сумерки
Лодочка не вернется назад
Все как было и все не то
Кругом никого Камень есть камень
Камень уже не камень
Камень вновь будет камнем
Так всегда ничто не исчезнет
и не останется Что было то есть
и не есть и есть Никому
не понять Что было вчера
Легко сказать Как светло
это лето и как ненадолго.
Детки, слушайте:
Папа умер.
Из его пиджака
Я сошью вам курточки,
Из его старых брюк
Выкрою штанишки.
По карманам у него
Много всякой мелочи:
Там в табачной пыли
Монетки и ключики.
Дэн возьмет монетки,
Положит их в копилку,
Энни возьмет ключики,
Будет ими звякать.
Жизнь должна идти вперед
И не помнить мертвых,
Жизнь должна идти вперед,
Даже если мертвецы —
Хорошие люди.
Энни, кушай завтрак.
Дэн, прими лекарство.
Жизнь должна идти вперед —
А зачем, не помню.
Радугою дуга,
натяжкою нить,
а на другом конце
образ из сна,
кукла из плоти и крови
с распростертыми руками:
всегда
с распростертыми руками.
В будущем прочтут о нас в книжках.
Никогда не хотела я в будущем,
чтобы школьник сказал: «как их жаль»,
чтобы так
быть записанной в школьной тетрадке.
Мы, осужденные
знать
и ничего не делать,
нашему праху
не стать землей.
Срежь себе веки:
будет страх.
Сшей себе веки:
спи.
Умирающий рот
силится
правильно выговорить
слово
чужого
языка.
Крыши, как Колумбовы мачты, на каждой ворон,
и каждый каркает о другой стране.
И чужие языки
режут жаркий хамсин холодными лезвиями.
Маленький город, как ему вместить
столько памятных детств, столько брошенных Любовей?
Выцвели в негативы
зимние звезды, летние дожди,
утренние сумерки заморских городов.
Все шаги вокруг тебя – как захватчики.
И кажется: обернись —
в море встанет церковь твоего города.
Улица но без людей
Улица вся глубь и голь
Где не умник а дурак
Нужен видеть впереди
Дни без хлеба и тепла
Здесь концы концам под рост
Столько умных за глупца
Но весь правый здравый смысл
По ту сторону ничто
День безмерно вспухший день
Эта улица как взрез
Ран которым не остыть
Ширящихся из суббот
Это небо не для нас
Оно царь чужой страны
Небо роз небо блаженств
В полноте и красоте
Над улицею без завтр
Рвет мне сердце пополам
Нож ведет меж мной и мной
В этой улице – в ничьей.
Катится на запад черная ночь.
Лучащееся знамя вскидывает восток.
Призраки и мороки страшных снов
Золотым потопом захлестывает день.
Но над сушей и морем, все дальше от глаз,
Скользит над миром туда, за океан,
Свернутая в конус вечная тьма,
Дурацкий колпак, задевающий луну.
Смотри: вот солнце вздыбилось над головой.
Слушай: к полдню гремят колокола.
И мрак по другую сторону земли
Миновал надир и всползает ввысь.
1 Каждому дано увидеть, что он —
против эпохи.
Один протестует с лозунгом
«долой лозунги».
У другого равнобедренные
треугольники в голове.
Просвещение набирает силу.
Становится темно.
Будущее пусть будет рыжим.
О будущем поговорим завтра.
2 Каждый знает решение.
Он учащийся.
Старые люди только твердят
старые истории.
Семинарист и некая процентщица
в Петербурге:
классика, это хорошо для кроссворда.
Ничто так не тяготит,
как хорошее.
Скоро войдет в моду
топор под пальто.
Все говорят об избытке.
Наверно, снова
появятся избыточные люди.
3 Ежедневная дефлорация
под напором лозунгов.
Каждый день мы меньше себе понятны.
Ежедневные газеты еще выходят
ежедневно.
«Мир» – это такая комедия.
Уже не имеет смысла
эмигрировать.
Простые предложения
не станут проще.
Остроумие отыскало дело
для отчаявшихся:
оправдывайся.
А тринадцать букв
складываются в
невозможность.
Нередко мертвые
заправляют мертвым языком
права.
Ветер
перелетает через
белые их тени.
Я бесправен —
значит,
лжив.
Каменные нагроможденья —
штрих на штрих —
именовались городом.
Мое самое давнее впечатление,
пережитое
не мной:
счет песчинок,
сушащих чернила на моем
смертном приговоре;
барабаны, звучащие piano;
и в сиянии Град обетованный —
совсем рядом.
Был пасмурный день. Никто ничего не решал.
Дул ветерок. «Это не грего, это сирокко», – сказал кто-то.
Худые кипарисы, распятые на склоне, и там за ними
серое море с лужами света.
Заморосило. Солдаты взяли к ноге.
«Это не грего, это сирокко», – и больше ни о чем ни слова.
Но мы знали: на рассвете нас не будет.
Ничего: ни женщины, пьющей сон возле нас,
ни памяти, что мы были когда-то мужчинами.
Завтра – ничего.
«Этот ветер напомнил весну, – сказала подруга,
шедшая рядом и глядя вдаль, – весну,
средь зимы налетевшую в закрытое море.
Так внезапно. Прошло столько лет. Но как мы умрем?»
Похоронный марш заплетался под мелким дождем.
Как умереть мужчине? Странно: никто не думал.
А кто думал, те словно вспоминали летописи
крестовых походов или битвы при Саламине.
И все-таки смерть: каждому своя и больше ничья —
это игра в жизнь.
Гас пасмурный день: никто ничего не решал.
На рассвете у нас ничего не будет: все предано, даже наши руки,
и женщины наши – рабыни у колодцев, и дети —
в каменоломнях.
Подруга шла рядом, напевая бессвязно:
«весною… летом… рабы…»
Старые учители оставили нас сиротами.
Мимо прошла пара, было слышно:
«Уж темно, я устала, пошли домой,
пошли домой, включим свет».
Громоздите трупы под Аустерлицем и Ватерлоо,
Забросайте землею и оставьте их мне.
Я – трава: я покрываю все.
Громоздите трупы под Геттисбергом,
Громоздите под Ипром и под Верденом,
Забросайте землею и оставьте их мне.
Два года, десять лет – и пассажиры спросят у проводника:
«Где это мы едем? Что это за место?»
Я – трава.
Дайте мне делать мое дело.
Полагаюсь на себя.
Город бродит по собственным улицам.
Гора лезет в свою же высь.
Взлет качелей застывает в задумчивости.
Река спрашивает: «Куда мне течь?»
Бог говорит: «Не могу больше, мама. Жарко».
Шоссе говорит: «У меня больше нет бензина».
Вечер землю забрал в забор и сказал: «Добрый вечер».
Матери хором твердят:
«Все на свете само себе опора».
Им смешно.
Ура,
полевые пуганые солдаты!
Плечо к плечу,
головами вниз,
а на головах – мешки,
– смирно висеть, зайцы! —
в зимнем ветре.
Да, это зимний ветер
белыми, как резцы,
стелется тучами серебра
над зеркальным небом.
Снежную
затеваю я лавину с горы:
один толчок,
и моя вина —
Бог-отец в небесах души —
рушится с горы
в дол, растет
и вдребезги дробит
морозное мое окно,
за которым вы колышетесь, зайцы.
Встать,
полевые пуганые солдаты!
Вольно!
Белый клевер, пушистый, расцвел в выси.
Прыгайте ко мне,
вволю полакомьтесь под зимним
ветром,
смойте
с шерсти запекшуюся кровь —
мою вину —
и гоните до упаду меня
по лугам голубого снега.
ТО,
что нужно познать,
что нужно испытать,
называется: Я,
и это образец
меры человека,
из таких же попыток
сколоченный покойниками.
Моя бабушка
бранилась, что я неповоротлив
«Тебя только за смертью посылать»
И меня
послали за смертью
Но бабушка
прожила недолго
Теперь я себя сам
браню, что неповоротлив
«Меня ведь за жизнью посылали
а я
не поспел»
Не сомневайся в человеке
который говорит
«Страшно»
Но бойся человека
который говорит
«Несомненно»
Я книга
которая будет
когда я перестану быть «я»
Я книга
которая будет «я»
когда я сделаюсь книгой
Книга
которая зачитана
и еще не написана
Книга
которая прописана
тому что еще не прочитано
Я книга
которая раскрывается
и которая закрывается
которая собой не покрывается
и перекрывается
и скрывается
Книга попавшая в переплет
расклеивается
рассыпается по листику
Продолжения нет
но она знает
что ей конец
О проекте
О подписке