Дома все хорошо, а за дверью – бездна.
Не Паскаля, не Достоевского, а своя.
Не бескрайняя, не ужасная, зато рядом —
(как пес, как сыпь на коже) —
у прилавка в булочной, за газетой в кафе.
Она узенькая, ноги не просунуть,
но ведь вырастет, и тогда будет худо.
А пока ее можно засыпать горстью песка,
но пан Когито этого не делает.
Возвращаясь домой, он бережно
укрывает ее ковриком у порога.
Говорят: шевельнулась мысль, —
но это преувеличение.
Мысли не шевелятся.
Они неподвижны,
как деревья в сером пейзаже,
как одноногие цапли на пустом берегу
мыслей, но чужих.
Неподвижны, потому что идти им некуда.
И они сидят на камнях и ломают руки
под тусклым небом
черепной коробки.
Сны мельчают. Деду и бабке снились
мраморные лестницы, пурпур, факелы,
сердце птицей, в руке серебряный меч,
а на лицах маска первой любви.
Им гремел пророк Исайя из клубов дыма,
ужас был, как татарское нашествие,
счастье было, как дождь золотой.
А мне снится: я бреюсь перед зеркалом,
вдруг звонок, счет за газ, а я без денег,
и я вижу себя в зеркале и с криком вскакиваю.
Ах, приснился бы мне красный палач,
чтоб вздохнуть с облегчением.
Царевич Минотавр,
законный сын царя Миноса,
рос с большой головой дебила.
Модный мастер Дедал,
изобретший архитектурную педагогику,
выстроил ему лабиринт —
коридоры индукций и дедукций,
лестницы абстракций,
от простого к сложному на всех уровнях —
Минотавр ничего не понимал.
Чтоб избавиться от такого позора,
Минос выписал киллера Тесея,
и тот сделал свое нужное дело.
И тогда у головы Минотавра
в выпученных глазах
вспыхнул ум —
порождение жизненного опыта.
Так рассказано в надписи линейным шрифтом А,
до сих пор не расшифрованным.
Прометей
пишет мемуары
о месте героя в системе необходимостей
и как согласовать экзистенцию и судьбу.
В печке огонь, в кухне жена,
к ужину придут священник и доктор.
На стене чучело орла и письмо
с благодарностью от кавказского тирана,
огнем
выжегшего взбунтовавшийся город.
Прометей улыбается:
этот мир ему не нравится, но что делать?
Калигула говорит:
Я любил моего коня-сенатора.
Он сиял незапятнанною попоной меж сенатской сволочи.
Он не говорил речей, был душою стоик
и, наверно, ночью в стойле читал философов.
Я хотел женить его на моей Цезонии,
чтобы вывести цезарей-кентавров,
но не вышло: оттого Рим и пал.
Я любил его так, что хотел распять,
но мешало его благородное телосложение.
Я хотел объявить его божеством,
но десяток дураков с мечами были против.
Он спокойно принял весть, что я умер,
он с достоинством претерпел изгнание
и скончался бездетным на бойне в Анции.
О посмертной судьбе его конины
история умалчивает.
Барух Спиноза из Амстердама,
шлифуя стеклышки, искал Бога.
Он увидел Бога и стал его расспрашивать
(и расширился его дух)
и о естестве человека
(Бог рассеянно поглаживал бороду),
и о первой причине
(Бог посматривал в бесконечность),
и о последней цели
(Бог покашливал и похрустывал пальцами),
а когда Спиноза умолк,
Бог сказал:
– Барух, ты хорошо говоришь,
и твоя геометрическая латынь мне нравится,
но давай-ка лучше
о самом главном.
Руки у тебя дрожат и в порезах,
глаза слезятся,
ты голодный, и кафтан твой в заплатах.
А ты купи себе новый дом,
не сердись на венецейские зеркала,
что они лишь отражают наружности,
не сердись на цветы, вино и песни,
будь расчетлив, как Декарт, и хитер, как Эразм,
посвяти трактат французскому Людовику
(он его все равно не прочтет),
успокой неистовство разума
(от него меркнут звезды и рушатся троны),
заведи жену, роди сына —
это, Барух, и есть самое главное.
Я хочу, чтоб меня любили
неуч и насильник,
потому что только им я и надобен.
Занавес упал, свет в выси погас,
Спиноза – один,
только слышен скрип вниз по лестнице.
Госпожа NN из Дармштадта
просит помочь
найти прапрадедушку,
пропавшего на войне.
Имя Людвиг I, фамилии нет,
профессия – великий герцог,
замечен в последний раз
в имении Еленя Гура, в 44‐м —
в раме, в мундире, в лосинах,
перед беседкой,
опершись на сломанную колонну,
небо в тучах и зарево на горизонте.
Пан Когито думает:
Интересно,
сохранил ли он гордый вид,
когда ноги его лизнуло пламя?
закричал ли, когда его тащили
через двор и грязь?
рухнул ли на колени,
когда целились
в угловатую звезду на груди?
Пан Когито беден воображением:
он не видит лица, лосин, мундира,
а лишь видит
небо в тучах и зарево на горизонте.
В толстых книгах нет мне подмоги,
там миры и атомы, но нет меня:
в великом знании великая печаль.
И вот я бреду в дедовский Брацлав
к черным подсолнухам в субботний вечер,
когда распахивается новое небо.
– Я ищу вас, равви —
Его здесь нет, говорят хасиды,
он там, в шеоле, он так прекрасен,
он бродит, черный, из угла в угол
с пылающей торой в костлявых пальцах.
– Я ищу вас, равви, – болит мое сердце —
Он помог бы мне, равви Нахман,
но как найти его в стольких пеплах?
В нижнем круге ада —
ни тиранов, ни матереубийц,
ни даже эпигонов.
Там художники,
зеркала, мольберты и лютни,
концерты, выставки,
что ни месяц, то новый авангард.
Сатана гордится искусством:
где сияет искусство, там сияет
и правительство.
Скоро будет фестиваль двух миров,
и посмотрим,
что останется там от Данта и Баха.
Сатана покровительствует искусству:
всем художникам – покой, стол и дом
и ни слова о т. наз. адских муках.
Перевод из Рильке – заказной: «Иностранная литература» печатала серию разных переводов этого стихотворения размером подлинника и попросила сделать точный перевод верлибром в качестве общего знаменателя к ним. Такая практика мне понравилась, и я постарался преодолеть ради этого свое отношение к Рильке. Остальные стихи – отходы от занятий русским символизмом.
Время, пространство, число
С черного неба пали
В мертвое темное море.
Время, пространство, число
Стерты безмолвным
Саваном мрака.
В темное недвижное море
Праздным грузом
Канул разум.
Канули в нем и с ним
Время, пространство, число,
Память и надежда —
В темное недвижное море.
Я иду, а она пластается,
Смотрит слепо, слушает глухо,
Как и я, частица той же ночи,
Вижу, не разумея, и вторю, не творя.
Я – тень ангела, ангел – отблеск Бога,
А за мною, в ином небытии,
Тень моей тени тянет свою тень.
Вечер. Тени
Черными лебедями
С цветов, с камней, с наших плеч —
В воздух: тихо, плавно, гуще, гуще,
Скликаясь, сливаясь
В ночь.
Но заря
Встает во сне
Светлорусая, ясноглазая, с факелом
Над волнами. Утро, и тени прячутся
В цветы, в камни,
В нас.
Дерево стоит над полями.
Те, кто видели рост его, – в гробах.
Оно ведает тайну каждой тучи,
Оно рвется в будущее, как крик.
В ветр, дождь, снег, град
Оно трудится меж землей и небом,
Осенью оно как пожар в синеве.
Я касаюсь его ладонью,
Его сила льется в моей крови,
И я сам – как ветвь.
Ибо чтобы жить, надо радоваться:
Вот цветы, на цветах роса,
Над цветами звенят густые пчелы,
Они – как звезды,
И целуют нежно, как дождь.
Мотыльки овевают меня крылами,
И я сам – как мир.
Добрые часы, ровные часы,
Нежные, бледные, туманные,
Как сестры, как инокини,
Улыбчиво смотрят
На прошлое, откуда мы встали:
Отстраненные, томные, опаловые, —
Словно молятся.
В их сени
Расплывается былое недоброе
И прозрачными становятся слезы.
Зелень, синь, лазурь,
Золотые звезды, луна в волнах,
Полночь как мечта и закат как слава.
Мое сердце, ты такое маленькое,
Что смеешься от стыда, но ты – это ты,
И, рифмуя память о память,
Ты не хочешь
Красть в безмерном мире безмерный стих.
Вечер выцвел, как осенний цветок.
Что мы скажем ивам, холмам, заливам?
Свежий ветер губами коснулся лба.
Ночь нежна и душа тиха.
Что мы скажем ивам?
Ты весною мне цвел, как царь.
Мы не знали, что мы играли роли.
Смех угас. Берег, будущее, ночь.
Мы не знали?
Песни, сказки со счастливым концом:
«Я люблю, ты любишь, мы любим».
Сколько лет нам? Этот смех над собой.
Что мы скажем ивам, заливам?
В лунную мглу
Умирают наши сердца без боли.
Тебе скажут: Учитель!
День встает,
Светится заря на востоке,
И окно распахнуто в мир. —
Ты ответишь: Я сплю.
Тебе скажут: Учитель!
Вот – мы,
Как вчера, на твоем пороге,
Сильные, веселые, живые. —
Нам ответят: Он мертв.
Цветы, как страницы книги, —
Зачем?
Замирает песня, как падающий лист.
Нас мало.
Жизнь пред этим гробом – лишь стыд и гнев,
И слова, слова.
О проекте
О подписке