Следующий президент России

Ельцин умел и злиться, и обижаться, но злопамятен не был – по мнению Немцова, мерившего людей по себе, это не в последнюю очередь объяснялось его комплекцией: здоровый уральский мужик был выше долгих обид и размолвок. Прошло несколько месяцев, и он простил Немцова за нелояльность во время сентябрьских событий 1993 года. Почти год спустя, 13 августа 1994-го, пароход «Россия», на котором семья Ельциных совершала путешествие вниз по Волге, пришвартовался к нижегородской пристани.

Для города это было большое событие: президент – пусть и проездом – снова навещает вотчину своего любимого губернатора. Вслед за Ельциным по трапу спустилась вся его семья: жена Наина Иосифовна, две дочери, Елена и Татьяна, и трое внуков, Катя, Маша и Борис. «Обстановка была искренняя и трогательная. Явно не наигранная, – вспоминал потом Немцов. – Было понятно, что Борис Николаевич – любимец своей семьи, но при этом атмосфера в семье, внутри семьи, достаточно вольная. Все над ним подтрунивали – и дочки, и внуки». Визит был исключительно светский: Наина Иосифовна с дочерьми отправились на экскурсию и в детский дом, а Ельцин с Немцовым – сначала на Нижегородскую ярмарку (которая при Немцове стала визитной карточкой города), а затем на теннисный турнир. Президент и губернатор торжественно открыли соревнования, взяв в руки ракетки и разыграв очко. (Немцов попал в аут.) Там к Ельцину и подвели тележурналистку Нину Звереву. Президентского визита в городе очень ждали: Немцов работает уже давно – пора оценить промежуточные результаты. И Зверева задала самый напрашивающийся вопрос. Эти видеокадры сохранились и вошли в историю:

– Два с половиной года назад вы сказали про Бориса Немцова, что вы в него верите, несмотря на то что он очень молодой губернатор. Эта вера окрепла?

– Он настолько вырос, что ему можно уже в президенты метить^[339].

Так Ельцин фактически открыто назвал Немцова своим преемником. Через пару дней, на одной из следующих остановок в своем путешествии по Волге, Ельцин расскажет журналистам, что Немцов не собирается идти на следующие президентские выборы в 1996 году. Это была важная оговорка: Ельцин давал понять, что размышляет о втором сроке, – но сути дела это не меняло. Высказанное в мягкой полушутливой форме, но впервые публично, признание Ельцина означало, что у него на Немцова большие планы. Можно сказать, Ельцин протягивал Немцову руку дружбы. «Потом наши отношения стали… ну, не то чтобы дружескими, но гораздо более близкими, чем прежде, – вспоминал Немцов. – Мы стали лучше понимать друг друга»^[340]. Через месяц во время поездки в Америку Ельцин уже представит Немцова Биллу Клинтону как следующего президента России. «Помню, как отреагировал Клинтон, – вспоминал Немцов. – Он спросил: „Ты кем работаешь?“ Я ответил: „Губернатором“. – „С какого возраста?“ – „С тридцати двух лет.“ Он улыбнулся: „И я в Арканзасе в 32 года стал губернатором“»^[341].

Психологически симпатия Ельцина к Немцову была понятна: его инстинктивно тянуло к таким же крупным и мощным мужчинам, как он сам. Рост имел большое значение. Точно так же ему импонировал характер Немцова – его независимость, самоуверенность, даже наглость, умение держаться на равных. Дочь Ельцина Татьяна Юмашева говорила, что сыграл роль и тот факт, что у ее отца никогда не было сына, что он увидел в Немцове родную душу. И политически Ельцин действительно был Немцову отцом – это он выделил его среди других молодых российских депутатов, продвинул в губернаторы и дал ему шанс в политике. Немцов тоже вспоминал потом: «Он считал вопрос преемника судьбоносным, прежде всего для себя лично, но ответа у него не было. Он мне так и сказал: „Сына нет, так что ты для меня как сын – и по росту, и антропологически“»^[342]. И идеологически их многое объединяло: оба были за свободу, кроме того, Ельцин узнавал в Немцове такого же популиста, каким он сам себя гордо именовал еще несколько лет назад.

К августу 1994-го Ельцин изменился. Это уже был не тот волевой и решительный лидер, который возглавил движение к свободе и демократии в 1991 году. Два года тяжелейшей политической борьбы его измотали. Он потяжелел и осунулся. Именно тогда, в 1994-м, в обиход стала входить формулировка «президент работает с документами». Он терял энергию и внимание. Союзников – да и сторонников – среди демократов у него осталось немного. «Нужно вернуть Ельцина Ельцину», – говорил Гайдар^[343]. «Мне показалось, что он тогда уже очень сильно заматерел и стал лениться, – вспоминал Немцов. – Если вообще так можно о царе говорить»^[344]. Из лидера демократической революции он превращался в единовластного правителя – «президента всех россиян», – в его окружении слишком большую роль теперь играли случайные люди и силовики, прежде всего вездесущий глава президентской охраны Александр Коржаков. Мнения и решения президента все чаще зависели от того, что ему шептали на ухо царедворцы.

Пил Ельцин всегда, но теперь его слабость к алкоголю обсуждала мировая пресса. Именно к осени 1994-го относятся два скандальных, вошедших в историю эпизода, когда Ельцин дирижировал оркестром в Берлине во время торжественного марша последних российских солдат, уходящих из Германии, и когда три недели спустя пролетом из США не смог выйти из самолета в ирландском Шенноне, где его на летном поле встречали с официальным визитом ирландский премьер с супругой. Немцов был едва ли не единственным, кто отваживался говорить с Ельциным напрямую на эту тему. В Берлине он был тогда вместе с Ельциным: пришел и сказал ему, что думает по этому поводу. Ельцину это не понравилось, но на этот раз он обиду не затаил. «Помню непростой разговор с Немцовым, человеком прямым, смелым, – рассказывал тогдашний пресс-секретарь Ельцина Вячеслав Костиков. – Он напустился на меня с упреками: „Что же вы, помощники Бориса Николаевича, куда смотрите? Почему молчите? Боитесь потерять кресло? Почему не поговорите с Борисом Николаевичем напрямую? Может быть, ему нужно помочь.“»^[345] После Шеннона Немцов сказал: «Так можно проспать Россию» – вызывающая дерзость, но Ельцин и ее ему простил^[346].

Ельцин смутно представлял себе, как вести Россию вперед, особенно после поражения демократов на выборах в Думу в декабре 1993-го. «Он привык к огромным усилиям воли и ума, которые тем не менее приносили видимые и быстрые плоды, – писал потом Костиков. – Теперь же пришлось столкнуться с проблемами, решение которых требовало времени – пяти, десяти и даже более лет. Это обескураживало»^[347]. Ельцина не могло не тянуть к удачливому и успешному Немцову – к той легкости и естественности, с которой молодому нижегородскому губернатору удавалось одновременно и двигать вперед реформы у себя дома, и умножать свою популярность.

Несколько лет спустя, когда Немцов уедет в Москву, а Нижний Новгород растеряет свою реформаторскую энергию и снова превратится в обычный провинциальный город, многие нижегородцы затаят обиду на Немцова за разбитые надежды – за то, что он их бросил, а жизнь так и не наладилась. Трудно сказать, насколько в принципе было возможно ввести новый уклад в одном отдельно взятом регионе страны. Но в 90-х личность лидера в России оказывала большое влияние на умонастроения элит даже на местном уровне. Это показывает исследование, которое провели в 1996 году в Москве, Нижнем Новгороде и Татарстане американская специалистка по России Шэрон Ривера совместно с Институтом социологии РАН. Чиновники и законодатели в Нижнем Новгороде оказались самыми прогрессивными: они заметно охотнее, чем их коллеги в Казани и в Москве, выступали за плюрализм, рыночную конкуренцию, демократические и либеральные ценности^[348].

При этом большинство представителей нижегородской элиты прежде были советскими коммунистическими управленцами, которым изначально либеральные ценности были вовсе не близки. При прочих равных они могли бы оказаться и в другом лагере. Когда в 1996 году перед президентскими выборами в Нижний Новгород приедет агитировать лидер КПРФ Геннадий Зюганов, он вместе со своей свитой сядет за стол напротив Немцова и его команды. И окажется, что, кроме Немцова, по обе стороны стола сидят люди примерно одного возраста, с похожими биографиями, схожие внешне, но при этом мыслят они абсолютно по-разному: одни – за частную собственность и сближение с Западом, другие – за национализацию и особый путь для страны.

Глава 9
Война, которой могло не быть. 1991-1994

Дудаев берет власть

Это было в конце 1990 года. Рабочий день заканчивался, и министр обороны Советского Союза маршал Дмитрий Язов уже собирался ехать домой, когда его остановил звонок дежурного. «К вам явился генерал Джохар Дудаев», – доложил дежурный. «Кто-кто?» – переспросил удивленный маршал, он никого не вызывал и никого не ждет. Дудаев, командир дивизии стратегической авиации, уточнил дежурный, очень хочет переговорить. Язов тут же позвонил Евгению Шапошникову, своему заместителю и главкому Военно-воздушных сил: «Ты ко мне прислал Дудаева? Что он хочет?» Поддерживавший с генералом дружеские отношения Шапошников удивился: он про визит ничего не знает. Несанкционированное явление комдива к министру обороны – грубое нарушение армейской дисциплины. За такое могут и наказать. Тем не менее Язов принял визитера.

– Товарищ министр, – обратился к нему Дудаев, 46-летний генерал-майор, подтянутый, импозантный, с резковатыми движениями и четкой, рубленой речью, – прошу направить меня на службу в родную Чечено-Ингушетию в должности руководителя республиканского военкомата.

– Ты что, с ума сошел! – поразился Язов. – Ты командир стратегической авиации! Зачем тебе эти глупости?

– Скоро в Чечне произойдут важные события, будут избирать президента республики. Я хочу в них участвовать.

– Какой президент? Какие выборы? Ты что, генерал, несешь?! Иди, свободен, пока я тебя с должности не снял за нарушение дисциплины^[349].

Генерал просто не в себе, решил маршал Язов. Дудаев ушел, но уже скоро в кабинете маршала Язова появились старейшины из Чечни – с той же просьбой: назначить Дудаева военкомом Чечни. Язов отказал снова, но каково же было его удивление, когда ему позвонил Горбачев, тогда уже президент СССР, и стал убеждать его откликнуться на просьбу старейшин. «Я ему отвечаю: Дудаева нельзя направлять туда, он хороший командир дивизии, – вспоминал потом Язов. – Он нужен в войсках. Горбачев опять давит: ты что, хорошего командира дивизии не найдешь? В общем, такой разговор состоялся, ни то ни се. В конце концов согласились отдать Дудаева»^[350].

Горбачев не случайно давил на Язова и помогал чеченским старейшинам. В пылу борьбы со своим главным противником, Ельциным, он пытался заручиться поддержкой автономных российских республик. В апреле 1990 года Верховный совет СССР принял закон, приравнивающий автономные республики к союзным и предоставляющий им независимость от России. Ельцин пытался перехватить эту инициативу: так осенью 1990 года родилась его знаменитая обращенная к национальным республикам формула «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить» – то есть получите максимальную автономию, но в составе России. Национальные республики внутри России пользовались моментом и принимали декларации о суверенитете. В такой обстановке в конце ноября 1990 года – незадолго до того, как Дудаев явился к Язову – проходил съезд чеченского народа, созванный антикоммунистической оппозицией в Чечне.

Тогда Чечня еще была частью Чечено-Ингушетии: два родственных народа одинаково пострадали от сталинских репрессий – в 1944 году и чеченцы, и ингуши были депортированы в Казахстан, а потом реабилитированы и снова объединены в автономную республику внутри РСФСР. И руководитель республики Доку Завгаев, первый в советской истории чеченец, поставленный Москвой во главе местного обкома КПСС, прельстившись посулами Горбачева, уже видел себя руководителем одной из союзных республик – типа Украины или Грузии. Поэтому он не только поддержал созванный оппозицией народный сход, но даже выступил на нем со словами о возрождении чеченской нации. А еще через два дня по его кивку Верховный совет Чечено-Ингушетии принял декларацию о государственном суверенитете. «Команде Завгаева казалось, что таким шагом они убили по меньшей мере двух зайцев, – пишет чеченский историк и демократический деятель тех лет Джабраил Гакаев. – С одной стороны, лишили главного козыря оппозицию, с другой – получили возможность в дальнейшем тонко лавировать между союзным и российским центрами власти, используя нарастающие в их отношениях противоречия. Однако такая на первый взгляд беспроигрышная политика Завгаева не устраивала ни новое руководство России, ни чеченских национал-радикалов, рвавшихся к власти»^[351].

По свидетельству очевидцев, на том ноябрьском съезде чеченского народа Дудаев оказался, можно сказать, случайно. Он был в Чечне проездом: только что получил погоны генерал-майора и прилетел засвидетельствовать почтение Завгаеву и поблагодарить его, как требовал советский этикет, за представление к присвоению очередного звания. На съезд же его позвал лидер недавно образованной оппозиционной Вайнахской демократической партии Зелимхан Яндарбиев, выпускник московского Литературного института и малоизвестный начинающий поэт, – как почетного гостя, которым гордится его народ: среди чеченцев Дудаев стал первым и единственным генералом Советской армии.

Как почетный гость Дудаев взял слово на съезде. Он говорил гораздо более эмоционально и воинственно, чем Завгаев, и речь его была о том, что Россия угнетала Чечню в течение двухсот лет и что свободу и независимость надо отстаивать всеми силами, если понадобится – с оружием в руках. Выступление произвело сильнейший эффект: одна часть съезда встретила его бурными аплодисментами, другая демонстративно покинула зал. В этот момент на него и обратили внимание чеченские националисты: у неформальной оппозиции в Чечне не было ярких лидеров, харизматичный летчик-генерал идеально подходил на эту роль. То было время национальных революций в советских республиках, в том числе и на Кавказе: в Азербайджане, в Грузии. Вскоре после визита к маршалу Язову, когда Москва отправит танки на штурм телецентра в Вильнюсе, генерал-майор Джохар Дудаев, чья дивизия стратегических бомбардировщиков была расквартирована в эстонском городе Тарту, откажется выполнить аналогичный приказ о блокировании телевидения и парламента в Таллине. А к марту 1991 года Дудаев внял просьбам чеченской оппозиции, оставил свою дивизию и вернулся в Грозный – уже как лидер национально-освободительного движения Чечни и глава Общенационального конгресса чеченского народа (ОКЧН). «В период мая – августа 1991 года Исполком ОКЧН стараниями Дудаева и дудаевцев был превращен в отлаженный, эффективно работающий механизм борьбы за власть, – писал Гакаев. – Он стал центром радикальной внепарламентской оппозиции, противостоящей официальной власти Чечено-Ингушетии, не имея еще достаточной массовой поддержки»^[352].

Летом 1991 года идея отделения от России не пользовалась популярностью среди чеченцев: Грозный, столица Чечни, был более чем наполовину русским городом, а на непримиримых дудаевцев многие чеченцы смотрели косо. Однако Завгаеву не повезло: хоть он и затаился во время событий августа 1991-го, провал путчистов стал и его провалом. Для новой российской власти Завгаев был представителем коммунистической номенклатуры, к тому же у его земляка Руслана Хасбулатова, спикера Верховного совета России и на тот момент героя борьбы с путчистами, к Завгаеву были личные счеты: в свое время тот не назначил его ректором Грозненского университета. Именно Хасбулатов тогда во многом определял политику в отношении Чечни (и даже пригрозил Завгаеву, что привезет его в Москву в железной клетке, если тот будет подавлять антивластные выступления). Москва поставила на Дудаева, и Завгаев оказался совершенно беспомощен перед лицом протестного митинга, который начался в Грозном во время путча и быстро эволюционировал в захват власти.

Двадцать второго августа вооруженные дудаевцы захватили телецентр, потом здание правительства, затем потребовали отставки Завгаева. Тот ответил отказом, депутаты Верховного совета республики его поддержали, и 6 сентября ОКЧН разогнал Верховный совет: вооруженные люди ворвались в здание, где заседали депутаты, как большевики в Учредительное собрание, и силой заставили их сдать мандаты. Завгаева вывели через черный ход, а его сторонник, председатель городского совета Виталий Куценко, спрятался у себя в кабинете. По одной версии, увидев, что дудаевцы взламывают дверь, он попытался бежать через окно третьего этажа, но сорвался и погиб; по другой – его из этого окна выбросили^[353]. Пять лет спустя, когда российский парламент будет разбираться в причинах войны в Чечне, Завгаев скажет: «Война началась тогда, когда среди бела дня был убит Виталий Куценко»^[354].

В Москве, конечно, понимали, что в Чечне произошел вооруженный переворот. Приехавший из Москвы Хасбулатов даже сформировал временный Высший совет республики, который должен был управлять Чечено-Ингушетией вплоть до выборов, но эта структура не продержалась и пары недель – Дудаев разогнал совет и сам назначил выборы президента и парламента Чечни на конец октября. Полноценными эти выборы назвать было нельзя: многочисленная и авторитетная в тот момент в Чечне антидудаевская оппозиция их не признала, явка, по некоторым оценкам, составила 10–12 процентов, бюллетени просто раздавали всем желающим, а голосовать можно было сколько угодно раз. 27 октября Дудаев выиграл президентские выборы, набрав 85 % голосов, и тут же объявил, что Чечня выходит из состава России.

Журналист Муса Мурадов тогда работал главным редактором газеты «Грозненский рабочий». Когда ему на стол положили текст новой конституции Чечни, он обратил внимание на ошибки: в некоторых абзацах, например, Чечня называлась Суданом или Эстонией, потому что конституцию наспех списали у этих стран. «Это пустяки, – сказали ему эмиссары Дудаева. – Нам нужно как можно скорее зафиксировать суверенитет. Народ устал, он не может ждать»^[355].