Все это было роскошно, пышно и трогательно, но царицу этим не воскресили.

После похорон и поминального обеда патриарх потребовал к себе отца Никиту.

– Я так огорчен и убит смертью царицы, – сказал он, – что потерял голову и не имел даже времени порасспросить тебя, что говорила она тебе на исповеди.

Отец Никита прослезился и произнес с волнением:

– Это был ангел… и царь и ты лишились его. Она говорила мне о любви своей к царю и к вам, святейший отец… Говорила, как благодарна вам, хотя она никогда об этом вам не высказывала. Скорбела, что с нею умирает и дитя ее во чреве. Говорила она о своих грехах, но грехи у нее ангельские. Простила она свою убийцу… и молилась за нее.

– Убийцу! – вздрогнул патриарх. – И произнесла она имя убийцы? – прошептал он, сжав кулаки.

– После долгого увещевания произнесла, для того чтобы я молился о ней.

– И кто убийца?

Отец Никита медлил.

– Говори, кто убийца, или под пыткой скажешь! – крикнул патриарх.

– Не боюсь я пытки; щажу твое и царя сердце.

– Говори, коль я был бы убийцей, то и меня не жалей… не щади… говори правду… как и где ей дали зелья?

– В Вознесенском монастыре.

– У царицы-инокини? Боже, я предчувствовал… Как же это было?

– Был праздник; почившая царица заехала к царице-инокине, захотелось ей пить, и инокиня повела ее в свою опочивальню и налила ей квасу в золотую чару… Та выпила, и по дороге она почувствовала что-то неладно… потом хуже и хуже…

– И почившая думала…

– Что царица-инокиня дала ей…

– Что, говори?

– Зелья, от которого она умерла.

– Убийца… инокиня… царица-мать, – как безумный ходил по комнате и потирая лоб, твердил патриарх. – Невероятно… как будто сон… Слушай, – остановился он пред священником, – и ты будешь свидетельствовать и под пыткой?

– Хоша жгите.

– Нет, не годится, ты клянись лучше, что никому, никому не скажешь, – это убьет царя; да и народ что скажет? в царском-де доме друг друга заедают, убивают, точно звери лютые. Нет, не говори никому, а коли скажешь кому ни на есть, то нет пытки, нет казни, которая не постигла бы тебя. Помни: тогда лишь смей произнести имя убийцы, коли я тебе прикажу. Теперь ступай с миром, спасибо за верность и правду. Но повторю снова: помни, что и во сне нельзя проговориться, не спи ни с кем даже в одной комнате и знай, что и стены имеют уши… Клянись, что это сделаешь?

– Клянусь.

– Теперь ступай и знай – милость моя тебе навек.

Когда священник удалился, Филарет бросился вон из маленькой своей комнаты и заходил быстрыми шагами по своим обширным палатам; он просто задыхался от волнения.

Множество мыслей мелькали у него в голове, и вдруг, остановившись, он крикнул окольничего Стрешнева.

Окольничий ждал всегда его приказаний в передней.

Лукьян Стрешнев тотчас явился на зов владыки.

– Лукьян, – сказал он, – несколько раз я хотел спросить, как зовут твою дочь?

– У меня две.

– Да ту, знаешь, когда я был у тебя в последний раз… такая нежненькая, белая, с темно-синими глазами… с ямочками на щеках… ты еще подводил ее под мое благословение.

– Авдотья, – обрадовался Стрешнев, что владыка обратил внимание на его дочь.

– Евдокия, – поправил его Филарет и продолжал лихорадочно: – Тотчас беги домой… окружи ее близкими родственниками… не дай ее извести…

– Святейший патриарх, ты пугаешь меня… Разве семье моей грозит опасность или – ей?

– Беги, говорю тебе, тотчас… береги ее… ты головой отвечаешь за единый ее волос… и ко мне не показывайся… дома сиди и береги свою дочь, пока я не позову тебя… Слушайся же, коли я приказываю.

Стрешнев побежал опрометью домой и по дороге думал:

«Уж не испорчен и не рехнулся ли святейший? Но как сказать жене о приказании патриарха?»

Он заблагорассудил лучше заболеть, лечь в кровать и под предлогом, что ему скучно и чтобы дочь за ним ухаживала, он задержал ее близ себя, в своей опочивальне, а вечером, отпуская от себя, он просил, чтобы жена брала ее на ночь с собою в кровать.

Прошло между тем сорок дней траура, который тогда существовал при дворе на случай смерти царя или царицы. Отслужены были панихиды по умершей, и после поминального обеда патриарх поехал навестить царицу-инокиню в Вознесенский монастырь.

Царица после смерти ее невестки Марьи Владимировны или прикинулась, или была в действительности больна, но встретила она мужа кряхтя, охая и жалуясь на разные недуги.

Патриарх выслушал это снисходительно, но с нетерпением. Когда же она кончила, он обратился к ней:

– Царица, ты все говоришь о болести телесной, а о душевной не упоминаешь: разве не болеет твоя душа, что Бог прибрал нашего ангела Марью Владимировну?

– То воля Божья, – вздохнула инокиня, подняв вверх глаза.

– Воля-то воля Божья, но разве не скорбит твоя душа, что ангела не стало, что царь Михаил вновь без жены, да и без потомства?

– Жен не стать искать: их много на свете, а вот матерь едина, – бросила ему шпильку инокиня.

– Так нужно искать ему жену и ищи, – произнес сдержанно патриарх.

– Уж ты ищи… Ты отыскал и Машку Долгорукую, заставил дать свое благословение, вот и покарал Господь за обиду матери.

Патриарх вспылил, но удержался.

– Царица, – произнес он спокойно, – я взаправду думаю день-деньской о сыне; не хочешь ты, чтобы у него было потомство, – я это понимаю… понимаю и цели твои, но этого не будет… я снова женю сына.

– И без моего благословения?

– Хоша бы и без твоего благословения.

– Кто же будет моею царицей, – рассердилась инокиня.

– Твоей и моей царицей будет Евдокия Лукьяновна Стрешнева, дочь моего окольничего.

– Авдотька! – вспылила инокиня. – Да это будет на смех курам! Щуплая… две помойные ямы среди щек… Да и Стрешневы… хамы… Не будет моего благословения… и поглядишь, и она околеет вон как та… ну, покойная Машка.

– Полно, баба, дурить-то, – вышел из себя патриарх. – Коли будет она царицей, поклонишься ты ей в ноги, как царице, и не будет она порченая: я окружу ее Стрешневыми, и будут они отвечать мне за нее головой, а к тебе, царица, не будет она ездить и пить квас.

Инокиня бросила на Филарета быстрый взгляд – лицо его было спокойно, но грозно.

– Да, – продолжал он. – Стрешневы будут отвечать за нее головой своей, и всех твоих боярынь я выгоню из дворца, а родственников и всех твоих слуг я и на глаза царицы не пущу. Я буду бодрствовать за нею и за ее детьми, коли Бог их даст, как за зеницу своего ока, и коли ее изведут, как в Бозе почившую, то… то…

– Кто же извел ту? Она сама извела себя, – прошипела инокиня.

– Кто извел ее? А вот что я тебе скажу: коль Стрешнева будет изведена, так я знаю, за кого взяться… Но вместо ссоры ты скажи, дашь ли благословие царю, коли он женится на Стрешневой?

– Не дам.

– И это последнее твое слово?

– По… последнее…

– Так вот тоже мой сказ: возьму я тебя с собой, повезу в Новоспасский монастырь, буду тебя пытать, пока не повинишься во всех твоих грехах… Вспомню я многое… вспомню я тебе и квас, которым ты угораздила покойную царицу, и многое, многое иное… Повинишься ты тогда и примешь ты схиму, и сошлю я тебя вновь в Ипатиевскую обитель до скончания твоей жизни. Вот тебе, инокиня, и мое то последнее слово. Кайся и скажи: дашь ли слово, что не будешь перечить браку сына?

– Делай что хочешь… Я ничего… Бог да благословит его… мое материнское сердце истерзано… Убивалась я за ним… за сыном-то, а ты угрозы свои напущаешь… Господь с тобой… я больна… и конец-то мой близок… а ты еще… да Бог с тобой.

– То-то, ты помни только – я все знаю и прощаю… прощаю, ибо ты родила царя Руси Михаила Федоровича Романова, Богом избранного, Богом венчанного… Не подобает по этой причине ставить тебя на позор. Но коли ты не покаешься, так глаголю тебе: горе тебе будет и фарисеям твоим… Теперь еду к царю.

Не дав даже ей благословения, Филарет поехал к сыну.

Царь Михаил после смерти жены совсем раскис: он весь день ходил, как шальной, и то плакал, то хохотал без причины. Называли эту болезнь Бильс и Бальцер, придворные врачи, флуксус церебралис, сиречь, приливом крови в голове, вследствие плача и множества поклонов, которые делал по нескольку раз в день царь.

Патриарх застал его за этим же занятием в его опочивальне.

– Полно те убиваться. – сказал он, – молод ты, да и царствовать нужно. Назавтра Боярская дума – ты и приезжай.

– Да уж очень, очень сердце болит за покойницу… так и стоит в очах моих.

– Полно, говорю тебе, сын мой, убиваться-то. Была то воля Божья, а не наша… Да к слову, вот тебе и жениться снова надоть… невеста уж ждет тебя.

– Как жениться? Коли я не хочу… Да как же после-то Марьи Владимировны, да жениться? – недоумевал царь Михаил Федорович.

– Да так и женишься.

– А коли я не хочу?

– Царь не может, не смеет этого сказать; хоть тресни, да женись – тебе и царству нужен наследник.

– Да как же? Любил одну, та умерла, теперь женись на другой, а та еще снова помрет: плачь, убивайся, да хорони, да поминки справляй, уж лучше не женюсь: уж прошу, святейший отец, не жени. А матушка благословение дает?

– Дает.

– Ну, коли дает, так и я… благослови.

– Спасибо, я знал, что не откажешь.

Патриарх благословил его, поцеловал и хотел уйти, да вспомнил:

– Эх! Да я и забыл-то тебе сказать, кто невеста.

– А кто?

Обрадовался царь, что, по крайней мере, узнает кто невеста.

– Дочь Стрешнева, Евдокия Лукьяновна: девица богобоязненная, прекрасная, будет отличная тебе жена, а нам и земле русской царица.

– Евдокия, Авдотьюшка… ничего… спасибо, святейший отец, что радеешь обо мне, а уж я думал, вовек не женюсь.

– Женим, – проговорил патриарх, уходя поспешно.

– Отец сказал мой: коли царь, так женись, хоть тресни… Этого-то не знал, да и матушка не говорила, – бормотал царь себе под нос.

Возвратясь к себе, патриарх послал за Стрешневым. Тот вскоре явился.

Патриарх испугался, взглянув на его постное, исхудалое лицо.

– Ты болен? – спросил он.

– Здоров, святейший патриарх, да вот лежал в постели.

– Чего же лежал?

– Наказывал ты, дескать, сиди дома, хоша прикинься в болести, я и прикинулся, а дочь-то от себя не отпущал, – все у кровати сидит, а жена на ночь к себе брала… Все сумление что ни на есть…

– Чудак ты, – улыбнулся Филарет. – Да ты, чай, и дочь-то заморил?

– Уморить-то не уморил, а оченно было – не выпущал со двора.

– Так беги же, выпусти ее на воздух, только береги ее пуще прежнего, береги ее… Я прошу тебя, сват.

– Кум, – подсказал Стрешнев.

– Нет – сват… ведь мы теперь сваты; ты не окольничий, а уж боярин, настоящий царский тесть, а дочь твоя невеста царская.

Стрешнев точно обезумел – он пощупал себя за лоб, а потом прослезился:

– За верную-то мою службу не заслужил я глумления, святейший отец.

– Полно-то дурить… Шутки не шутит патриарх всея Руси, да еще с кем, с верным царским холопом. А вот ты подь, да оповести жену и дочь-то свою, Евдокию Лукьяновну, да за попом, да молебен… а девичник мы завтра справим в Грановитой, в царских палатах… а там с Богом и за свадьбу… на то воля царя и благословение наше и материнское.

Стрешнев тогда бросился к ногам патриарха, но тот поднял его и поцеловался с ним.

– Ну, сват Гаврилыч, коли Бог благословит нас и мы отпразднуем свадьбу твоей дочери, так уж и ты, жена твоя и дети твои должны будут не отходить от царицы, – такова воля и царя и моя. Теперь ступай с миром, порадуй семью и помни: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают.