Глава 2
Командировка

Вначале телефон гудел, как трансформатор, потом заиграла «Гудбай, Америка», и только потом, когда уже последние звуки таяли в воздухе, он протянул руку и щёлкнул крышкой телефона, в спешке даже не взглянув, кто звонит. Кто ещё, кроме Лёхи Котова, среди ночи?! – решил он с досады. Только Лёха имеет такие дурные привычки трезвонить ни свет ни заря, только он невоспитан до отвращения к самому себе, только он может начать разговор с фразы: «Прости меня, полного, неизлечимого, хронического идиота! Но именно он сейчас хочет поговорить с тобой!» И долго, и радостно ржать в трубку, как пятнадцатилетний инфантил или как верный Санчо Панса. Однако на этот раз Феликс ошибся. «Спокойно, Бонифаций, спокойно» – погладил себя он по груди, ибо был удивлён.

– Спишь, Родионов? – Узнал он голос Александра Павловича Соломки, главного редактора, своего непосредственного начальника и пренеприятнейшего типа: высокого, сухого, как стручок, белёсого вплоть до ресниц и вдобавок ещё и обладателя глухого, сиплого тенора, который, чтобы расслышать, надо было неизменно напрягаться. Но как говорится, начальство не выбирают. Оно, как родина – или есть, или нет. Александр Павлович всегда говорил монотонно, как допотопный фонограф, без пауз и восклицаний, словно нарочно, прикрывая рот рукой. Понимай его, как хочешь. В общем, что-то у него было от синдрома Альцгеймера, повёрнутого ко всему прочему не на тот градус. Но тот, кто ошибался на этот счёт, через некоторое время понимал, что палец в рот Александру Павловичу не клади и не зевай на поворотах, ибо Александр Павлович был склонен к провокациям и мелким пакостям по службе, как то: сталкивание сотрудников лбами, тонкое издевательство над подчинёнными и доносительство начальству. В общем, полный букет Абхазии, соцветие Сухуми и фимиамы Гагры.

Феликс вспомнил, что, когда только начинал карьеру в газете, Александр Павлович Соломка всячески подстрекал его на то, чтобы он подсиживал Борьку Смирнова – начальника отдела новостей, который, кстати сказать, потом стал приятелем Феликса, и теперь они часто пили пиво и на Ильинке, и на Полянке, и на Тверской, и на Якиманке, и ещё бог знает где. Была в Александре Павловиче такая подленькая черта, за которую в приличном обществе морду бьют, и бьют сильно. Но, видно, в детстве и юности его мало учили во дворе: «Эй, шнурок, принеси мяч!» А ещё Феликс не любил в нём вечные нотации. Вот и сейчас Александр Павлович безмятежно, словно рассевшийся Шолохов на Гоголевском бульваре, продолжил:

– А между прочим, в мире происходят события государственного масштаба, и наш долг донести их до общественности, а то, понимаешь, всё на кризис списывают… а о работе не думают.

Он так и сказал почти помпезно: «События государственного масштаба». А на что он намекал – Феликс не знал и знать не хотел, это было личным делом Александра Павловича, его фантазиями, ибо фантазии главного чаще всего были необузданными и дикими, как всё в этой стране, пропахшей нафталином и серой. С недавнего прошлого Феликс вообще перестал обращать внимание на игру слов главного и уже не искал в них потаённого смысла. Не было там никакого смысла – одно фанфаронство и звенящая пустота. Витал Александр Павлович Соломка в облаках, а не твёрдо по-репортёрски ходил по земле, хотя и не пересекал черту, за которой начинается откровенное сумасшествие, но всё шло к этому. Его монотонные сентенции Феликс выслушивал по двадцать раз в день, и они у него уже в зубах завязли, потому что Александр Павлович Соломка хотя кровью и потом и выбился из первой волны посткризисных журналистов, но так и не научился красиво жить и радоваться жизни и свободе. Как известно, мировой кризис имеет особенность возвращаться и проделывал это не единожды. Последнее десятилетие – особенно часто и особенно почему-то в России. Так что все пребывали в состоянии перманентного ожидания развала карточного домика. Женщины Александра Павловича не интересовали, по барам теперь свободно не находишься, а на что-то большее он просто не был способен. Страсти не хватало. И вообще внутри у Александра Павловича Соломки залита холодная оконная замазка, а не человеческие чувства. Пропустить своё время – это тоже надо уметь. Но зато в редакции он ощущал себя на коне, этот Александр Павлович – нытик, безбожник и импотент. Про себя Феликс называл его Рыбой. Впрочем, если бы не «новая свобода» после трофимовского феодализма и заржавевшего поколения, то сгинул бы Александр Павлович в пучине времени, как до него сгинули многие. А «новая свобода» на то она и «новая», чтобы дать ему шанс, и он им великолепно воспользовался. Рулил теперь «Единогласием», как ему заблагорассудится, тем более на зарубежные деньги, и в ус не дул. Разумеется, он много не хапал, но кое-что, несомненно, прилипало к его потным лапкам. Впрочем, меня это мало касается, думал Феликс, каждому своё, но до поры до времени, разумеется.

– Я вас слушаю, Александр Павлович, – ледяным тоном произнёс он, чтобы только перевести разговор в деловое русло.

Мало того, что разбудил меня среди ночи, подумал Феликс с раздражением, так ещё отчитывает без повода, как мальчишку. Единственное, чего мне хочется в эту ночь – так это забраться в холодильник, где стоит бутылка «Невского», припасённая на утро. Вчера мы с Лёхой в ресторане «Над Москвой-рекой» перебрали: джина, водки и шампанского, но зато было весело. И девушки тоже были весёлые, только я не знаю, какие и куда они потом делись, с трудом припоминал Феликс. Просто в какой-то момент они пропали, и всё, а может, я отключился? Нехорошо отключаться в твоём возрасте, думал он, нехорошо. Надо контролировать себя. Год пить не буду, дал он себе слово, нет, два года. Да, два года, твёрдо решил он, этого вполне достаточно.

– Вот я и хочу тебе сообщить, что наш долг… – завёл старую пластинку главный.

– Александр Павлович, о долге вы уже сообщали, – перебил его Феликс. – Говорите, куда ехать и что делать, – сдался он, хотя имел полное моральное право отказаться под любым благовидным предлогом, ибо было раннее утро воскресенья и жизнь катилась совершенно в другую сторону.

– Ну да… разумеется… куда бы вы без меня делись… – все тем же бесстрастным голосом посетовал Александр Павлович. – В общем, так, записывай: в Минеральных Водах тебя ждёт машина, стоит в стойле нашего филиала, заправленная под завязку.

– Зачем мне машина?.. – удивился Феликс, ещё плохо соображая, что главный просто так не звонит с полночи.

– Ты что, телевизор не смотришь?

– Сейчас ночь, – мрачно напомнил Феликс и красноречия ради шмыгнул носом.

– Не ночь, а пять часов утра, – менторским тоном уточнил Александр Павлович.

– Знаю, – ответил Феликс, садясь в постели и потягиваясь до звона в мышцах. – На часы гляжу.

– Если бы ты посмотрел новости, то не задавал бы дурацких вопросов. На Кавказе назревает заварушка. Моджахеды жаждут освободить Россию.

– Когда? – наконец сообразил Феликс.

Освободить, это хорошо, подумал он. Это прекрасно! Полная абсолютная свобода! Будет, о чём написать.

– Через три дня, в ночь на двадцать пятое.

Ого, какая точность, удивился Феликс и деликатно напомнил, чтобы начальство не расслаблялось:

– Это не телефонный разговор.

– Не волнуйся, теперь никого ничего не волнует.

Феликс понял, что Александр Павлович намекает на полную лояльность сил безопасности, которую перетрясли десятый раз, как мешок с отрубями. Выкинули оттуда всех паршивцев и поставили кого нужно. Даже если нас подслушивают, то это никого не волнует, понял Феликс. Продолжается большая игра. Кому надо, знают, что армию сливают любой ценой – этот дряхлеющий оплот трофимовщины. Зачем нам армия, если мы делаем ставку на Америку? Пусть ЦРУ старается и Шестой флот США. Однако даже самый последний журналист понимает, что в открытую нельзя – народ не поймёт, получится «болотная» наоборот, не дай бог, конечно. Нельзя взять и развалить армию вне логики, а только с умом. К народу надо прислушиваться – это азы политологии. Всего-то требуется отрубить последнюю голову, как Лернейской гидре. Вот и надо сделать так, чтобы армия оплошала по всем статьям, тогда и наступит абсолютная «новая свобода», тогда я получу место начальника «военного отдела» и буду гонять по всему свету, с тихим восхищением думал Феликс, ох, и жизнь начнётся, предался он мечтам: девочки, вечеринки, большие люди, но пока придётся вкалывать до седьмого пота на родной ниве. Место начальника «военного отдела» ему было обещано давным-давно, практически как только он попал в газету, он считал его своим и сросся с ним позвоночником. Ясно, что решение принимается не местным руководством, а за океаном. «Везде должны быть наши люди», – говорил мистер Билл Чишолм, куратор и наставник Феликса. Умнее человека Феликс не встречал. Мистер Билл Чишолм умел так всё разложить по полочкам, что жизнь представлялась ясной и простой до умопомрачения. Легко было работать с мистером Биллом Чишолмом, так легко, что Феликс испытывал к нему сыновние чувства. К родному отцу не испытывал таких чувств, разве что только в глубоком детстве, а здесь словно прорвало. И выпить мог мистер Билл Чишолм, и поболтать на разные темы, и даже мягко наставить на путь истинный, весьма в скромных рамках, разумеется, не говоря уже, что вводил Феликса в самые различные журналистские круги Нью-Йорка и Вашингтона. Очень умный мужик, думал Феликс с благодарностью, очень даже умный, за исключением одного недостатка. Феликс один раз видел, как мистер Билл Чишолм своими руками, поросшими короткими рыжими волосами, едва не задушил человека, задавшего ему нелицеприятный вопрос. Так вот, в тот момент у мистера Билла Чишолма были ужасные, даже не просто ужасные, а смертельно ужасные глаза – буравящие, яростные и неукротимые, как у одержимого. Если бы не Феликс, мистер Билл Чишолм убил бы того несчастного репортёра. С тех пор Феликс в глубине души побаивался мистера Билла Чишолма. Пытался он забыть его глаза, но не мог, то было выше его и засело, как заноза, в подкорке, пытался он выдернуть ту занозу, да не мог. Не по силам ему было, и ему часто казалось, что волосатые руки мистера Билла Чишолма смыкаются на его шее. Крайне неприятное ощущение.

– Согласен, но предосторожности ради… – сказал Феликс, отбрасывая неприятные воспоминания, как использованную салфетку.

Всё-таки гордость у меня есть, думал он, считая, что «старички», как ни странно, и мистер Билл Чишолм в том числе, в своём стремлении к «новой свободе» действуют слишком прямолинейно и очень даже могут перегнуть палку. Хитрее надо и осторожнее, а то палка сломается. Ясно, что им не терпится закрепить успех на веки вечные. Хорошо, что в обществе сейчас эйфория от этой самой «новой свободы». А потом? «А потом – суп с котом», – говорил он сам себе. Ещё одна революция? В России слишком много революций. Такая страна, ничего не поделаешь. А это плохо. Пожалуй, надо остановиться и подумать. Он понимал, что мысли его более чем крамольные для мистера Билла Чишолма и абсолютно не в духе времени. Получалось: ты своего достиг, а остальные – как получится. Недемократично, зато в русле времени.

Разумеется, он ни с кем не делился подобными мыслями, разве что с Лёхой. Но Лёха был в доску своим и абсолютно аполитичным, что было весьма и весьма редким явлением, но ценилось «старшим братом». Поэтому Лёха Котов и служил в газете «Единогласие», не будучи ни под чьим колпаком. То, что колпак существует, Феликс даже не сомневался. Кто же пустит на самотёк такую отлаженную машину, как пресса. Даже в советские времена никто не позволял себе такой вольности. Поэтому все эти разговоры о демократии Феликс считал не более чем лицемерием по отношению к наивной публике. И эту наивность в ней надо подпитывать, думал он, дуракам закон не писан, а то моё светлое будущее не состоится.

– Ты что, меня учить будешь? – чуть изменил голос Александр Павлович.

– Нет, – уступил Феликс, полагая, что на этот раз начальство умнее его.

– Поезжай. Ты прекрасно знаешь, что нужно сделать.

– Знаю, – ответил Феликс. – Как обычно, гвоздь программы.

Незаметно для самого себя он принялся грызть сгиб большого пальца. Он всегда так делал, когда попадал в затруднительное положение. Конкретно, сейчас это затруднительное положение выражалось в больной голове и слабости во всём теле. Хотелось завалиться в постель поспать ещё минут шестьсот.

– Ну и ладушки, – обрадовался Александр Павлович. – Инструкции я тебе сбросил по почте. Это как раз по твоей части.

– А почему так рано, – удивился Феликс, – целых три дня?

– Целесообразней, – туманно пояснил Александр Павлович.

Странно, удивился Феликс, грызя костяшку пальца, такой спешки ещё не бывало. Неужели Соломка что-то заподозрил и провоцирует меня, подумал он вдруг и заволновался, чего за собой никогда не наблюдал. Нет, не может быть, ведь это же игра. Во-первых, я ни разу нигде не прокололся, а во-вторых, веду себя, как целомудренная девица, в-третьих, не возбуждаю ничьей зависти. Просто я нервничаю, решил он, и, отбросив эту мысль, как прах с ног, поинтересовался:

– Заварушка, от которой вздрогнет мир?.. – бодро сказал он в телефон.

– Что-то вроде этого, – согласился Александр Павлович. – Хорошая фраза для передовицы. Я всегда знал, что ты профессионал даже в три часа ночи. Далеко пойдёшь!

– Спасибо… – сказал польщенный Феликс. Всё-таки умеет начальник когда и где надо поджечь порох. Неплохой мужик Александр Павлович. Совсем даже неплохой, стану начальником отдела, буду с ним на равных виски пить, тогда он не посмеет будить меня ни свет ни заря и учить жизни.

В спальню падал тусклый свет фонарей, колыхалась штора, и сквозь открытое окно был слышим вечный шум вечного города. Кризис кризисом, а машины мчатся по-прежнему и по-прежнему не дают уснуть. Интересно, где все берут бензин? Мне положено по долгу службы, тихо радовался он, за меня платит фирма, а остальным? Неужели жгут свои клапана «самопалом». Самопальным бензином называли всю ту муть, которую продавали умельцы по обочинам дорог и которой можно заправлять разве что тракторы или ездить до тех пор, пока не застучит движок. И тогда прости-прощай, любимая техника. А по нынешним временам – это дорогое удовольствие, не для простого смертного.

Рядом под одеялом кто-то шевельнулся, обозначая голое плечо и золотистые локоны. Феликс вытаращил глаза. «Спокойно, Бонифаций, спокойно», – прошептал он, заикаясь.

Если фразу, почерпнутую из какой-то проходящей статьи, он запомнил и даже повторял раз десять на дню, то где подобрал девицу, хоть убей, не знал. Вот, бля, неприязненно по отношению к самому себе подумал он, видать, вчера я был хорош. Вообще-то девиц из баров и ресторанов я не цепляю, не в моих правилах. Последнее время он стал снобом, чуть-чуть брезгливым и чурался случайных знакомств, предпочитая старых приятельниц, надёжных и безотказных, как советские броневики. Но эта девица не из моего стойла, присмотрелся он. Точно, не из моего. Я её не знаю.

– Вот именно, заварушка на весь мир, – мерно, как асфальтовый каток, продолжал Александр Павлович. – Неплохая находка. Где взял?

«Где-где? – мимоходом думал Феликс, выскакивая из постели, как из проруби. – В Караганде». Но, разумеется, не произнёс вслух. К чему дразнить гусей, хотя с некоторого времени его так и подмывало ответить грубостью на грубость. Он вообще удивлялся, как долго терпит Александра Павловича и как тот так долго сидит в главных. Видать, он пил водку с кем-то повыше меня, рассуждал Феликс, и хотя задирал сотрудников в своей иезуитской манере и всем порядочно надоел, его не выгоняли и даже ко всеобщему огорчению не понижали, ему даже не ставили на вид за его фокусы, и он, разумеется, не знал удержу. Бывает же такое счастье – человек не знает своего горя. А всё потому, что лижет зад очень высокому начальству. Хотя мне-то что? Это же он лижет, а не я.

– Как насчет сверхурочных?.. – спросил Феликс, обходя необъятную, как поле, кровать и не отрывая восторженного взгляда от девицы.

Пятки у неё были похожи на поросячьи пятачки – розовые, крепкие и задиристые. «Вот это да-а-а…» – подумал он, и девица вроде ничего, судя по курносому носику, даже симпатичная. Но он зря отвлёкся, потому что за всё надо расплачиваться, и за удовольствие – тоже.

– Опять ты за старое? – услышал он противный голос Соломки. – Сколько раз можно говорить…

– Ну а как же?.. – перебил он его, надеясь, что начальство всегда должно быть умнее подчинённых. – Вы, Александр Павлович, извиняюсь, вытаскиваете меня из постели в три часа ночи…

– Не в три, а в пять, – уточнил Александр Павлович безапелляционным тоном.

Похоже, ему было глубоко наплевать на это обстоятельство.

– У нас что, отменили трудовое законодательство, – зло полюбопытствовал Феликс, – или профсоюзы?.. Сегодня, между прочим, воскресенье.

– Нет, конечно… – признался Александр Павлович так, словно во всём был виноват исключительно один Феликс. – Но…

Хотя за окнами кризис был в полном разгаре, законов ещё не отрицали – их тихо игнорировали, кто хотел и как хотел. Выгнать с работы Феликса никто не мог, даже если бы очень и очень возжелал, потому что он был из касты неприкасаемых. Его работу курировали, он только догадывался, кто именно – учредители из Лэнгли^[7] и лично мистер Билл Чишолм. Пока я делаю всё правильно, меня не дёргают, думал он, а правильно я делаю всегда по определению. Таков «принцип благополучия». Чтобы его соблюсти, надо совсем немного: надо правильно ориентироваться в «новой свободе». Для этого достаточно Александра Павловича, а уж его-то я как-нибудь обведу вокруг пальца.

Предположим, думал Феликс, учредители снимут Соломку, пришлют нового, возможно, ещё более худшего дурака, хотя куда уже хуже. Будет лезть из кожи вон, соваться во все дырки, бизнес мой испортит. Пока сработаемся, пока то да сё. Ещё неизвестно, как новая метла пометёт. А Соломку, если озвереет, можно прижать и другими способами, например в подъезде собственного дома. Но это запасной вариант, о котором лучше не думать, а спрятать в самый дальний уголок памяти. С другой стороны, стукачество в компании не поощрялось, хотя тот же самый Соломка имел подобный контингент, например Глеба Исакова. Впрочем, стучать можно только на тех, кто ниже уровня главного редактора. А так как Соломка демагог и любил красоваться, то и набор фраз у него, как у граммофонной пластинки, строго регламентирован. Мало того, он любит выражаться штампами. Как только кто-то из сотрудников газеты, а особенно Глеб Исаков, начинал говорить голосом Александра Павловича Соломки, становилось ясно, что этот человек из его команды. В обойме Александра Павловича были как женщины, так и мужчины, и судьба их складывалась по-разному: кому-то очень везло, и он, как в масле сыр катался, кому-то – нет, и он перебивался мелкими репортажами, мучаясь на безденежье. Но Феликса это волновало меньше всего. Он находился как бы над битвой, даже над тем же самым Александром Павловичем, и подозревал, что в корпорации ещё есть такие же люди. Всё началось, когда Феликс Родионов учился и стажировался в Англии в тех же самых таблоидах: к нему приглядывались, должно быть, люди из политической разведки. Всех карт ему, конечно, не открывали, но он и сам догадывался. Ненавязчиво, в ресторане или на корпоративной вечеринке. Две-три фразы там, здесь, например, как я, например, отношусь к книге Джина Шарпа^[8]