– Кажется… всё! – заторопилась Алла Потёмкина, окидывая хозяйским взглядом кучу пакетов. – Ах, нет! – утёрла нос жеребёнку, жестом фокусника явила на свет божий откуда-то из-за шторы витую итальянскую трость тонкой работы.

Оказывается, вот за чем она бегала в бакалею. Я был потрясён. В моём тесте на профпригодность не было такой графы, потому что женщины не делали мне подарков, кроме жены на день рождения в виде привычных носков и одеколона для бритья.

– Ты меня разбалуешь, – сказал я невольно, ощущая, что жеребёнок Инна, в свою очередь, готова испепелить Аллу Потёмкину взглядом своих мультяшных глаз в опушке макияжа и килограмма туши.

– Надеюсь, это произойдёт не быстрее, чем ты опомнишься, – многозначительно сказала Алла Потёмкина, и ввела меня в лёгком недоумение, что, надеюсь, тоже было частью её тайной стратегии.

Мы едва загрузились. Трижды возвращались за покупками. Нам помогали Виктор Петрович и жеребёнок Инна. На прощание она сунула мне в карман записку. Я весело вертел итальянскую трость и в новом тёмно-синем костюме походил на лондонского денди; по крайней мере, я так себе его представлял.

– На сегодня твой рабочий день окончен, – сказала Алла Потёмкина, чтобы охладить мой пыл в отношении девушки Инны, и велела везти на новую квартиру. – Завтра полдесятого за тобой придёт машина, – сказала она, всё ещё не привыкнув к моему новому обличию, и косясь на меня, как на манекен в витрине.

Всё же одежда сильно меняет внешность человека: то я был никем – вояка с большой дороги, а теперь – почти что московский джентльменом.

Странная эта штука, жизнь, подумал я, ничего не обещает, но держит сильнее любого капкана. И расслабился, хотя, конечно же, гадал, останется ли она со мной на ночь или жеребёнок Инна напрочь испортила ей настроение?

Не осталась, и в этой ситуации весьма походила на мою жену, которая была очень строга и терпелива. Если бы только Алла Потёмкина знала, что это большущий минус, а не маленький плюс для тридцатисемилетнего мужчины, то подарила бы мне хоть какую-то надежду, впрочем, мне было всё равно. Прошлась по квартире, цокая каблуками. Ни намёков взглядом, ни фривольностей в жестах. Строгим взглядом клинера оценила качество уборки, даже провела пальчиком в поисках пылинки. Я тащился следом, как хвостик, таращась на обстановку комнат, похожую на стерильную операционную: минимализм и конструктивизм в объятьях друг друга. Несомненно, что квартиру даже обработали антисептиком. В зале Алла Потёмкина полюбовалась сквозь французские окна на голубые огни «Сити».

– Красиво! – искренне сказал я.

– А я не люблю, – вдруг ответила она.

– Почему? – удивился я.

– Я почти родилась здесь. Здесь жила моя бабушка, здесь были парки, скверы и кофейни. Потом всё снесли и Москву окончательно испоганили.

– Всё равно красиво, – сказал я, глядя на подсвеченные небоскребы.

Москва – город молодых, я это сразу понял. Даже я для неё был уже старый.

– Торчат, как мёртвые зубы. Впрочем, тебе понравится, – намекнула она не понятно на что и ушла, оставив в стерильной чистоте лёгкий запах дорогих духов.

Главное, подумал я, что я не вызываю у неё отвращение.

Я не рискнул сделать заход. Я, вообще, не знал, нужен ли я ей в качестве мужчины, хотя порой её синие глаза многозначительно задерживались на вашем покорном слуге. И мне страшно захотелось выпить. Однако бар в кабинете, где помимо его находились стол на железных ножках, кожаное кресло с высокой спинкой к нему, диван и торшер в виде зеркальной гильзы, был пуст, а в холодильнике на кухне, стилизованном под гильотину – шаром покати. Да-а… хороший приёмчик, укорил я неизвестно кого и поехал было по старой памяти к Репиным поживиться, но с огорчением вспомнил, что Валик до двадцати пропадает на «Мосфильме», а Жанна Брынская – в своей аптеке. Сбагрили всё-таки котёнка, подумал я, и мне стало одиноко.

Потом я спохватился: у меня же у самого куча денег, карточка с кэшбэком в придачу и ещё одна непонятного назначения. Поэтому я с превеликим удовольствием оделся во всё новое, джинсовое, на ноги – жёлтые фасонные полуботинки на толстенной подошве, на голову – енотовую шапку, рассовал по карманам банкноты, вышел, чувствуя себя жирафом в лапсердаке, и пошёл искать выпивку. Мне захотелось новизны чувств и приключений. Но вместо этого я увидел странный район – ни одного супермаркета, в которым я привык к маленьких городках, какие-то забегаловки, ларьки в подворотнях, где торговали пивом и «твиксами», салоны связи, кофейни, парикмахерские, даже хлеба купить было негде, и только на Большой Дорогомиловской я нашёл более-менее крупный магазин – «Магнолия», где безостановочно звучала двенадцатая песня «Наутилуса Помпилиуса», а ведь прошло всего-навсего каких-нибудь тридцать шесть лет. Мастер! – так время выносит мозги, и так рождаются легенды.

Глава 3 Жеребёнок

Я так долго не имел больших денег, что мне захотелось тут же все их потратить. Пришлось взять две тележки, которые я забил деликатесами и выпивкой по края, так что стало сыпаться. Взял бы третью, но не знал, куда девать трость. Кроме этого я купил дорогой портмоне, дорогой айфон, ещё более дорогие армейские часы с ярко-синим циферблатом (я питал слабость к часам такого цвета), в корпусе из вольфрамовой стали, на браслете из металла, которые, кроме всего прочего, продавались в чемоданчике из красного дерева с гравировкой на золотой пластине; супер-пупер какую-то экзотическо-электрическую бритву, которой можно было бриться под душем; и огромный, просто громадный, пакет косметики, обклеенный стикерами. Расплатился я карточкой, вывез всё это добро на тротуар. Поймал такси, погрузился и поехал домой, едва не забыв на обочине свою итальянскую трость.

Ещё полчаса я носил добро в лифт, загружал необъятный холодильник и, как мальчишка, радовался красивым часам и бритве; косметику я даже не стал доставать из пакета, а так и отнёс её в ванную; часы оказались такими массивными, что при случае ими можно было убить укрофашиста; потом наступила реакция: мне срочно нужен был напарник. Я мог бы напиться в одиночестве, но это было бы уже откровенным свинством, я не хотел погружаться в прошлое, обычно это кончалось тем, что у меня начиналось посттравматическое расстройство – я мог валяться сутками, ничего не делая, тогда хоть вой на луну, всё равно не поможет, процесс мог тянуться неделями и месяцами, нужны были антидепрессанты, а я их уже целое ведро выпил. Легче было не переходить Рубикон.

И тут я вспомнил о жеребёнке Инне с её изумрудно-мультяшными глазами и позвонил ей без всякой надежды на удачу, полагая, что безысходность даёт мне право на маленькую радость в жизни – вдруг девочка настоящая, а не магазинный шпунтик, помешанный на работе. За окном уже серел зимний московский вечер, редкие снежинки пролетали перед стеклом. Вдали ярко горели огни «Сити», кабинетные винтики и шпунтики которого пыхтели над добыванием денег до темна.

Однако, оказалось, она только и ждала моего звонка. Через полчаса консьержка сообщила профессионально-милым голосом о молодой особе «в белых сапогах и серебристой шубке», которая «рвётся к вам в гости». Я подтвердил её притязания, должно быть, она неслась, как пуля, вышел и заплатил за такси, осчастливив на всякий случай консьержу пятьюстами рублями. А жеребёнок, минуя все стадии знакомства, первым делом, повисла у меня на шее и, одарив крайне чувственным поцелуем, сбежала, кокетливо роняя шубку, перчатки, белейшие сапоги на дичайшей шпильке, которые так поразили консьержку, кажется, в спальни, или в одну из них, их было две, на выбор, а я отправился на кухню, чтобы откупорить бутылку шампанского и одновременно разлить арманьяк в хрустальные рюмки, которые обнаружил в серванте, в большой комнате с красным персидским ковром во весь пол.

Она звонко крикнула:

– Я сейчас!

И подалась в ванную; я услышал, как льётся вода, и едва удержался, чтобы не потереть жеребёнку спинку и не подать полотенце.

– Не торопись, – ответил я, собираясь с мыслями, ибо это была целая проблема для меня – моментально изменить свой образ жизни, потому что я привык к аскетизму. Но, видно, настало такое время, когда ты пересматриваешь свою жизнь и оцениваешь её по-новому после окопов и войны. И я думал, что она, эта жизнь, у меня не удалась. Слишком много в ней было потерь, особенно в последние два года; и едва с такой реальностью не вернулся в унылое состояние души, однако, вовремя остановившись над пропастью, чтобы влить в себя пару рюмок арманьяка, иначе сегодняшний вечер мог закончится, не начавшись.

Я успел нарезать французский окорок «жамбон» – с ярко-красной корочкой и с тонким слоем жира, плебейские бочковые корнишоны и чёрные «бородинский» хлеб, посыпанный тмином, о котором мечтал полдня, как только Алла Потёмкина сообщила о пятикомнатной квартире. Надо было быть настойчивей, но я не решился. Интересно, как бы она среагировала? Обмишуриться раньше времени тоже не входило в мои планы; так что в моём лице она нашла достойного противника по части тактики и стратегии.

Я открыл коробку шоколадных конфет и вспомнил, что в детстве обожал их до трясучки, и в Боярке, в санатории для детей военных, воровал их у Вовки Ефремова, который умел лепить из пластилина чудные фигурки и даже «слепил» оборону Брестской крепости. Я наполнил вазочки мандаринами, апельсинами и виноградом. Я вскрыл килограммовую банку осетровой икры и переложил сливочное масло в маслёнку, чтобы оно стало мягким. Я порезал сёмгу и посыпал её свежей петрушкой. Я разогрел в микроволновке мясо камчатского краба и разложил на две порции. Я бы ещё что-нибудь сделал, но устал ждать, и, чего греха таить, попробовал ещё коньяка «сараджишвили» десятилетней выдержки, и нашёл, что он даже совсем не так плох, как казалось. Я любил отечественные коньяки, они были настоящими мужскими напитками, а не слабой водичкой типа хвалённого «наполеона».

Инна наконец явилась в белом махровом халате, босиком, тоненькая, изящная, соблазнительная, как стаканчик итальянского мороженого, и капризно спросила, окинув стол изумрудным взором:

– А помидоров свежих нет?

Если бы она знала, что свежими помидорами меня удивить невозможно, ибо на Донбассе помидоры – продукт повсеместный и круглогодичный.

– Сейчас сбегаю, – сыронизировал я.

– Ладно, ладно… – смилостивилась она, засовывая себе в рот обеими руками всего понемногу. – Зато огурцов навалом! Мамочка подарила тебе квартиру? – оглянулась она на стены, на которых, надо отдать должное вкусу устроителей, даже висели картины современных художников: «Арбат в дожде» или «Жёлтый переулок под красными крышами», по-моему, чудовищная бульварная копиистика.

– Это служебная, – отрёкся я, чтобы не казаться снобом и чтобы не забыть об окопах, хотя жеребёнку было всё равно, как, впрочем, любой другой женщине, окажись она на её месте.

Я чувствовал себя временщиком, человеком, который рано или поздно должен вернуться к серьёзному делу, а не прозябать на московских палатях.

– Служебная! Фу! – Она состроила дивную мордашку, что означало и восторг, и презрение одновременно. – У тебя отдельные душевая и ванная! – воскликнула она с осуждением.

– Я не знал, – покраснел я.

– Иди ты! – не поверила она и сделала глупое лицо, которое чрезвычайно шло ей. Чёрная икринка повисла у неё на губе. И мне нравилось, что в ближайшие несколько дней жеребёнок будет послушная и лояльна, а потом, видно будет.

– Серьёзно, – сказал я, – я только что въехал. А где ты халат нашла?

Я специально делал жизнь простой и понятной, чтобы потом не сожалеть ни о чём, ведь прошлое безжалостно и если выдаёт что-то авансом, то требует потом стократ.

– В спальне.

– Да? – удивился я.

Это тоже было для меня новостью. А вдруг Алла Потёмкина оставила его для себя? То-то будет скандал. Но мне было наплевать, ведь я здесь временно во всех отношениях: и смерть под ножом хирурга, или – на поле боя, какая разница.

– А твоя мамочка не приревнует? – в глазах у жеребёнка плавал смех юности и беспечности, когда тебе всё прощается и сам ты всё ещё способен прощать.

Я подумал, что не имею никаких обязательств перед Аллой Потёмкиной, и совесть меня абсолютно чиста после шестнадцати лет супружеской жизни. Наташка Крылова вышла за меня замуж и автоматически получила право мною помыкать, с тех пор ни одной из женщин я принципиально не позволял это делать, хотя знал, что в семейной жизни надо уметь договариваться, но почему-то делал это через пень-колоду. То количество сил, которое я потратил на жену, вполне хватило бы на маленькую термоядерную войну на Ближнем Востоке. Больше у меня ни на что сил не было. И тем не менее, даже лет через десять, приходя на свидании с ней, я каждый раз удивлялся, как она идёт мне навстречу с грациозностью лани, выставляя вперёд то правую, то левую ногу, словно модель, и её глаза сверкают, подобно маяку в темноте, а копна блестящих, коричневых волос колышется в такт движению, и мне всякий раз хотелось оглянуться, потому что казалось, что всё это великолепие предназначено не мне, а ком-то другому у меня за спиной; так я любил её.

– Не думаю, – сказал я не очень уверенно, полагая, что о жеребёнке Алле Потёмкиной лучше даже не подозревать и что осторожности ради надо стереть в айфоне её номер.

Заметив мой интерес к её тату, она сказала с бравадой:

– Я ещё не придумала, что на левой нарисовать. – И добавила. – Я знала, что ты мне позвонишь! – и прыгнула ко мне на колени.

Я едва не кончил. Пахло от неё молочным щенячьим запахом, который я приметил ещё в магазине. Этот запах мне напоминал о детстве: мы жили на севере, я ходил на сеновал, где собака Розка принесла выводок щенков. Я жевал конфеты «золотой ключик» и выманивал ими щенков из норы. Так вот, жеребёнок пахла совсем точно так же, как те щенки. Одного из них я взял домой и назвал Рексом.

– Ничего ты не знала, – сказал я так, что она поморщилась. – Я сам не знал, что позвоню.

– Я тебе не верю, – самоуверенно возразила она, в упор глядя мне в глаза. – Я сразу тебя приметила. Выглядишь ты монументально! Лицо у тебя такое…

– Какое? – мне сделалось смешно, и спросил я на всякий случай, семимильными шагами заполняя в самолюбии всё те пробелы, которые со школьной скамьи культивировала во мне моя жена, хотя я её любил и люблю до сих пор. Просто другого в этом прошлом нет и не было, и ничего изменить было нельзя.

– Такое… в общем, человека, которому нечего терять. Люська Митрохина к тебе побоялась подойти. А я – нет! Вот я какая!

– Смелая! – похвалили я её, потянувшись за шампанским.

Ножка у жеребёнка была маленькая, аккуратная, с золотым маникюром. И вообще, она больше тяготела к породистости, только весёлый курносый носик подвёл. Я её захотел ещё в магазине, но сдерживался по суровой, мужской привычке.

– А ещё у тебя в голосе камушки перекатываются, – сообщила она, задохнувшись от возбуждения.

Дались им эти камушки, подумал я и сказал:

– Не усложняй жизнь. Помогай лучше!

Она потянулась за бокалами, в разрезе халата я увидел её грудь с тёмными сосками, и горло стиснул обруч. Мы выпили, и больше я терпеть не мог. Я поднял её. Она охнула, глаза её расширились, словно от удивления. Фужер упал на пол и покатился под ноги. Я перешагнул и фужер, и коридорчик; в ближайшей спальне оказалась широченная кровать и огромной пуховое одеяло, в которое мы рухнули, как в безвременье.

Это было не то. Суррогат. Ширпотреб. Эрзац. Другие запахи, другие звуки, всё показалось мне ложным. Но на фоне многолетнего воздержания, вполне можно было принять за любовь. Я не стал привередничать и отключил память, нашёл тайный тумблер, который не позволял мне думать о прошлом. В моём положении теперь это было роскошью. И чем больше я находился без памяти, тем было лучше. Таков был мой гениальный план беглеца.

Потом, когда за окнами уже стемнело, а часы на тумбочке показывали час пятнадцать ночи, потом, когда мы разворошили идеальное ложе и искусали подушки, когда наполнили своим дыханием и нашими запахами стерильную атмосферу спальни, мы с превеликим трудом вернулись в реальность, и я понял, что суррогат дополнился ещё и профессионализмом. Только я не знал, может, это московский шарм? Но жеребёнок была то ли уставшей, то ли уже кем-то объезженной не далее, как сутки назад. Ну да бог с ней, решил я, отдав на откуп жеребёнку её привычки. Что я, жениться собрался? – подумал я. Может, она не добирает восторга? А может, это её здравый, московский стандарт? И не стал привередничать, не в моём положении привередничать: красивая, весёлая девушка пришла развлечься. Бог с ней. Будь великодушным, и гори оно всё синим пламенем, плюнул я, полагая, что лучше уже не будет, что надо начать новую жизнь, и пересилил себя в том смысле, что надо ещё поглядеть, что из этого всего выйдет.

Мы вернулись на кухню, весёлые и голодные, как зверьки, и уничтожили всё, что находилось на столе и частично в холодильнике.

В госпитале я долго привыкал к медленному течению жизни. Я до сих пор испытываю наслаждение от размеренности времени и знаю, что за закатом обязательно наступит рассвет. На войне ты в этом не уверен, на войне твои мысли занимают сотни обыденных вещей. Ты живёшь от одной мысли к другой, ты не ждёшь завтра. Оно может предстать в виде разных образов или действий, но абсолютно не так, как ты о нём думаешь. Завтра может также и не наступить. Смерть – это только мгновение. Хуже так, как со мной: застрять в безвременье, как над пропастью, и мучаешься прошлым, словно несварением в желудке.

– Ты был на войне? – спросила она, не таясь, вытирая руки о халат.

Я понял, что она имеет ввиду шрамы, о которых я только что подумал, ведь они тоже знаки времени, только оставленные на твоём теле.

– На какой? – решил я узнать, разбирается ли она в географии.

Я забыл, кто я такой и что здесь делаю. Мне хорошо было с жеребёнком Инной, и я не хотел вспоминать безжалостное прошлое, которое кромсает всех без разбору.

– В Сирии? – спросила она наивно.

– Ха-ха-ха! – я услышал собственный смех. – Нет, что там делать? – и запахнул халат (в шкафу их была целая дюжина), чтобы она понапрасну не пялилась на то розовое безобразие, которое разукрасило моё тело.

– А где? – удивилась она.

Странно, что она, вообще, задала такой вопрос. Впрочем, опыта по этой части у меня не было. Так глубоко в мою жизнь никто не заглядывал, потому что я мало кому был интересен.

– Ближе, – сказал я. – Гораздо ближе, – потянулся я за коньяком, пряча глаза, чтобы не обидеть её жёсткостью, потому что я начал твердеть как эпоксидка, а ещё потому что война – это не тема для откровений и любовных разговоров.

Я не хотел, чтобы она касалась моего прошлого. Оно ещё болело. Это было моё личное прошлое, я даже ни с кем не мог его разделить, чтобы было не так муторно. Я знал, что в жизни ты никому не нужен, что интерес к тебе носит временный характер, что люди одиноки и себялюбивы, приходят и уходят, когда им вздумается. Даже Ника Кострова не прошла этот тест, а ведь, честно говоря, я надеялся на неё. Но она не появилась, и я всё время вспоминал её.