Он развернулся и, покинув бал и казино, вышел наружу, чтобы выкурить сигарету, пытаясь проанализировать свои чувства. Ярость? Да, ярость, но какая-то глупая, неразумная и безосновательная. Ревность. Ревность, иррациональная, которой он не мог управлять. А еще – грусть, пустота, идущая откуда-то изнутри, с голосом, который говорил: «Ты никогда не будешь таким же счастливым, у тебя никогда не будет такой женщины, той, которую ты мог бы назвать своей. Каждый творит свою собственную судьбу, и свою ты уже сотворил. Ты не живешь собственным счастьем, а всего лишь той его малой частью, которую тебе удается украсть у других». Ему вдруг стало тошно от себя самого, от своей жизни, от своего «я», от свободы, еще недавно вызывавшей в нем такое восхищение. Бал был окончательно испорчен. Отдых сделался невыносимым. Он чувствовал себя птицей-чужаком, оказавшейся не в своей счастливой стае, счастливой как-то по-глупому и необъяснимо. Луиш-Бернарду покинул бал как раз, когда там началось какое-то оживление, и спешно направился назад в отель. На стойке администрации он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему подготовили счет, посмотрел расписание поездов и лег поверх покрывала, сняв лишь фрак, и так и заснул одетым рядом с окном, глядящим на океан.

Он проснулся раньше других постояльцев, чтобы не опоздать на поезд из Мафры, отбывающий в 10:30. Дети уже завтракали в буфете вместе со своими нянями, пока взрослые досыпали часы, проведенные на вчерашнем балу. Он шел, рассеянно ступая вниз по ступенькам, ведущим к выходу из отеля, когда вдруг сердце его замерло, и он остановился, буквально остолбенев от того, что увидел перед собой. Между двумя лестничными пролетами, глядя на него таким же окаменевшим взглядом, стояла Матилда в белом платье с легким декольте, позволявшим ему сверху видеть, как от тяжелого дыхания вздымается ее грудь, напоминая своим трепетом раненое животное.

Со стороны они были похожи на две статуи, смотрящие друг на друга. Луиш-Бернарду был первым, кто нарушил молчание.

– Матилда! Вы здесь, так рано? Я был уверен, что после вчерашнего вечера вы еще спите.

– А вы, Луиш, что вчера с вами произошло? Вы исчезли…

– Да. Балы – это не совсем для меня. Мне нечего было там делать, и поэтому я вернулся.

– Нечего делать? Что вы хотите этим сказать? Разве на балы ходят не для того, чтобы танцевать?

– Мне не с кем было танцевать…

– Ах, какой вы требовательный. Так уж и не с кем?

– Я увидел вас, и мне показалось, что вы очень счастливы.

– Да, я танцевала со своим мужем…

Напрасно Луиш-Бернарду ловил хоть какой-то сигнал, хороший или плохой, в том, как она это произнесла. Тщетно. Это было сказано так, как будто было самым естественным в мире ответом. Он вздохнул, призвав себя вернуться к реальности. Оглядел ее снова: красивая, такая беспечная и счастливая, еще недавно бывшая в объятиях своего мужа, живущая в мире, который Луишу-Бернарду не принадлежит и где ему нет места.

– Ну, что ж, Матилда, вы только не сказали, что вы здесь делаете так рано.

– Я провожаю в Лиссабон свою тетю, ее поезд уходит в половине одиннадцатого.

– А, ну тогда мы поедем вместе. Я тоже еду этим поездом.

– Вы едете в Лиссабон?

– Да, для меня отдых закончился… – и чуть засомневавшись, он добавил, – после вчерашнего бала.

Матилда промолчала. Она посмотрела ему в глаза, и ему показалось, что в ее взгляде он увидел сострадание. Луиш-Бернарду казался себе беспомощным и нелепым. Восемь утра, темный лестничный пролет, и вот он здесь, не знающий, что сказать, рядом с женщиной, которая околдовала его в ту лунную ночь на террасе. Он протянул ей руку:

– Что ж, осталось попрощаться, так ведь?

Она пожала протянутую ей руку. Рука была холодной, а ее, наоборот, горячей. Это было обыкновенное рукопожатие, которое продлилось ровно столько, сколько длятся подобные рутинные вещи. В ее поведении не чувствовалось ни спешки, ни намерения продлить эти секунды…

– Прощайте, Луиш-Бернарду. До встречи, когда-нибудь.

– Хорошего окончания отпуска.

– Спасибо, – она начала подниматься наверх, направляясь к тому месту, где он только что находился. Инстинктивно он отстранился, чтобы позволить ей пройти. Они разошлись, не глядя друг на друга, однако он почувствовал ее так близко, словно холодок, пробежавший по телу. Он стал спускаться по лестнице, слыша позади себя, как ее шаги удаляются. Удаляются навсегда из его жизни. Его горло схватил спазм. Луиш-Бернарду уже почти дошел до ступеньки, откуда не мог бы больше видеть ее и слышать ее шаги. Он остановился, развернулся и, не успев толком совладать с собой, позвал ее севшим голосом:

– Матилда!

– Да? – Она тоже остановилась. Теперь все было наоборот, она смотрела на него сверху вниз, а он поднял голову вверх, чтобы видеть ее.

– Я вас больше не увижу?

– Меня? Не знаю. Кто знает? Если люди живы, они всегда встречаются, не так ли?

«Ну, все, хватит, – подумал он про себя. – Эта женщина – какой-то кусок льда. Весь разговор более чем абсурден, а вся эта затея – полное безумие, которое может закончиться только фарсом».

– Нет, оставаться живым недостаточно. Все зависит от того, как жить. Находят не только то, что находят, но и то, что ищут. Мы не листья на ветру, не звери, бредущие неизвестно куда. Мы люди, обладающие собственными желаниями.

– И ваше желание, Луиш-Бернарду, заключается в том, чтобы снова со мной встретиться?

– Да, Матилда. Мое желание – встретиться с вами снова.

– А могу я спросить, для чего?

– Я и сам не знаю, для чего или почему. Может, для того, чтобы возобновить разговор, не законченный тогда, в ту лунную ночь.

– Но ведь столько разговоров остаются незаконченными! Может, мудрость как раз в том и заключается, чтобы не пытаться возобновлять их, а оставить навсегда на том самом месте, на котором они остановились?

– Вы, Матилда, задаете столько вопросов и почти не даете ответов.

– Если бы они у меня были, Луиш! – Ее вздох был таким глубоким, а голос идущим настолько издалека, что на мгновение он испугался, что этот вздох разбудит весь спящий отель, и тогда некоторое количество постояльцев выглянут из дверей, дабы выяснить, что же стало причиной этого женского вздоха, который их всех разбудил. «В любом случае, – подумал он, – больше сказать нечего».

В некоторые моменты своей жизни Луиш-Бернарду удивлял себя самого тем, что был способен находить внутренние силы, буквально выстреливать вперед, когда оказывался загнанным в угол, когда выхода уже не было и пробиться разумными средствами было уже невозможно. Именно в ту секунду, не отдавая себе отчета в том, что делает, так, будто его тело подалось вперед, не завися от его разума, он вдруг начал медленно подниматься по ступенькам вверх, продолжая смотреть Матилде прямо в глаза. Она, не сдвинувшись ни на миллиметр, увидела, как он приближается, почувствовала как, подойдя к ней, он положил обе руки ей на плечи, как наклонился и как потом поцеловал ее в губы. Матилда закрыла глаза, по-прежнему не двигаясь, одна рука ее продолжала держаться за перила, а другая безвольно повисла вдоль тела. Она ожидала, что он сейчас же отпрянет от нее, но он мягко усилил свой поцелуй, и почему-то теперь их сухие губы стали влажными; она почувствовала, как его язык медленно проник в ее рот и задержался там настолько, что это показалось вечностью. Потом наконец он отстранился и запечатлел на ее губах еще один нежный короткий поцелуй. Она услышала, как он тихо сказал «до свидания, Матилда», слышала, как он спускается вниз по лестнице, ступает на кафель первого этажа и уходит. Только тогда она открыла глаза, медленно опустилась и села на верхнюю ступеньку лестницы, а потом еще долго, без единой мысли в голове, смотрела перед собой какое-то время и вряд ли смогла бы сказать потом, длилось ли это пятнадцать минут или целый час.

* * *

Э́вора. Полдень. Поезд подошел к станции, расположенной в самом сердце Алентежу. Около двадцати пассажиров сошли, и примерно с десяток зашли в вагоны. Продавцы прохладительных напитков и еды обходили вагоны с внешней стороны состава, предлагая свой товар – овечий сыр, колбаски, мед, фрукты и лечебные травы. Одна цыганка с тремя детьми, грязными и в рваной одежде, протягивала руку к окнам, в то время как смущенные пассажиры отстранялись от нее вглубь вагона. Чуть в стороне пожилая женщина, с головы до ног в черном, установила прямо на земле скамейку с сухофруктами в маленьких деревянных ящичках. Двое мужчин у здания станции, опершись о свои трости, наблюдали за происходившим в полной тишине так, будто ничего более интересного, чем прибытие поезда из Баррейру в тот день не произошло.

«Вот и родина, во всем ее блеске!» – подумал Луиш-Бернарду. Он тоже стоял у окна своего вагона. Потянувшись всем телом, он стряхнул с себя сонливость, охватившую его за четыре монотонных часа путешествия. До Вила-Висозы, к которой вела недавно сооруженная дополнительная ветка, оставался еще час с небольшим. Злые языки говорили, что ветку проложили специально для сеньора Дона Карлуша и Семьи.

Луиш-Бернарду уже прочел все газеты, что вез из Лиссабона, уже успел полчасика вздремнуть, так что не очень понимал, чем еще можно себя занять. Снова присев, он закурил сигарету как раз в тот момент, когда поезд дернулся и стал медленно набирать ход, оставляя позади белые дома Э́воры. В своих мыслях он вернулся к Матилде, к их расставанию на лестнице Гранд-отеля Эрисейры. С тех пор уже прошло три месяца, и теперь их разделяла уже целая осень.

Матилда жила в семейном поместье своего мужа в Вила Франка де Шира, неподалеку от Лиссабона. Можно было с таким же успехом сказать, что она жила в провинции. В обычных обстоятельствах они могли бы так провести год, даже больше, и не встретиться: если встречи не ищут, она не случается. В октябре он написал ей письмо, которое доверил передать Жуану, понадеявшись на его осмотрительность, о чем, кстати, сразу же пожалел. Жуан страстно воспротивился роли сводника, которую отвел ему Луиш-Бернарду, аргументируя это тем, что его кузина замужем, и он очень уважает ее мужа. Он спросил, чего Луиш-Бернарду добивается этой своей мальчишеской и довольно опасной игрой. Стоило большого труда убедить его передать письмо, но самое плохое было то, что Луиш-Бернарду и сам вдруг понял, что то, что в итоге получилось, не стоило их совместных усилий: письмо вышло каким-то вымученным, бездушным, бессмысленным, и, когда он спросил Жуана, какой была реакция Матилды, тот сказал: «Да никакой. Положила письмо в карман, без комментариев и даже не спросила, как ты».

Первого ноября, в день поминовения усопших – почему он и запомнил эту дату, – было воскресенье, у всех был выходной. Луиш-Бернарду сидел дома один и наблюдал, как за окном идет дождь. Побродив по дому с ощущением полной бессмысленности происходящего, он вдруг представил себя здесь же, но через двадцать лет: та же мебель с неизменным тонким слоем пыли, в зеркале он же, но уже с сединой в волосах, морщинами от каких-то забот; под ногами скрипят половицы; на стене с незапамятных времен висит портрет родителей в серебряной рамке, его контора по-прежнему ждет его появления утром в понедельник, а «Каталина», «Катарина» и «Катавенту» с каждым годом все медленнее рассекают воду…

Луиш-Бернарду сел за свой секретер со стопкой листов белой бумаги и принялся за подробное письмо Матилде. Он вложил в него всю душу и сердце, написал все, рискуя всем, чем только можно, и в самом конце попросил прощения, добавив, что, если не получит никакого ответа, то никогда, никогда больше не потревожит ее.

В конце месяца она ответила. Жуан приехал на улицу Алекрим, чтобы передать ему письмо.

– На, держи. Это от Матилды, она просила тебе передать. Чует мое сердце, все это закончится плохо, и я никогда не прощу себя за эту дурацкую роль почтового голубя.

Луиш-Бернарду ничего не ответил. Наверное, надо было что-то сказать, чтобы успокоить друга, что-нибудь, что оправдало бы Матилду и как-то скрыло бы чрезвычайную важность для него этого письма. Но он так ничего и не сказал. Едва сдержав себя и подождав, пока Жуан уедет, Луиш-Бернарду с явным удовольствием начал раскрывать письмо, не спеша, оставаясь внимательным к каждой детали – к качеству бумаги, к тому, как она его сложила, к его запаху.

«Луиш-Бернарду,

Я отвечаю на Ваше второе письмо, не на первое. Отвечаю на тот Ваш поцелуй на лестнице, а не на игру словами, которыми Вы пытались вскружить голову бедной глупышке, живущей вдали от расставленных ловушек, в которых вы, похоже, знаете толк. Я отвечаю не вашему умению соблазнять, а той вашей растерянности, которая показалась мне очевидной в Вашем взгляде.

И, наконец, я отвечаю не злу, которое вы можете мне причинить, а добру, которое, как я полагаю, мне удалось в вас разглядеть. Такого человека мне нечего бояться, потому что он не сделает мне плохо. Разве не так, Луиш-Бернарду? Вы ведь не сделаете мне плохо? И мы сможем продолжить разговор, прерванный в ту лунную ночь на летней террасе?

Конечно, я знаю, что задаю слишком много вопросов. Однако, если Ваш ответ на них – «да», то тогда я подам вам знак, через Жуана, чтобы мы могли снова встретиться. Однако до тех пор прошу Вас ничего не предпринимать. Когда же Вы соберетесь прийти, то со злом, прошу Вас, лучше не приходите. Я стану Вас уважать за этот отказ еще сильнее. И буду хранить о Вас только самые нежные воспоминания».

Знак был подан накануне. Когда он столкнулся с Жуаном на выходе из «Бразилейра», в районе Шиаду, и тот сказал ему, будто это было самой обычной в мире вещью:

– У меня для тебя записка от Матилды. Передам завтра, за ужином в «Центральном». Ты сам-то идешь?

«Столько всего сразу, – подумал Луиш-Бернарду. – Столько всего в один-единственный день: и король, и принцесса».