– При всем этом, – повторил ходок, – вы не избавили меня от сомнений, и я много раз читал, что столкнутся два блукающих рыцаря, слово за слово, слово за слово, и потихоньку, цеплял друг друга колкостями и грубыми словами, они переходят из спокойного и взвешенного состояния к гневу и агрессии, чтобы наконец придя в неистовство, идут искать хорошее поле, а затем, уже без разговоров, разъезжаются в разные стороны, и потом несутся навстречу друг другу, и пока разгоняются, то посвящают свои мысли своим дамам и то, что обычно происходит от их встречи, заключается в том, что один падает на карачки, пронзённый копьём противника, а другой, куоторому так же хорошо, как и первому, и он тоже готов свалиться с коня, цепляется меж тем что есть сил за гриву лошади и таким образом остаётся сидеть на лошади что не имея гривы его не может перестать приходить на землю. И я не знаю, как пронзённый рыцарь мог изыскать время, чтобы предстать перед Богом, когда всё это развивается в таком бешеном темпе. Лучше было бы, если бы слова, которые он потратил на пустословие, посвящённое своей даме, он потратил на то, что должен, и был обязан как христианин, и вовремя обратился к Богу со словами святой молитвы. К тому же у меня нет никакой уверенности, что всем рыцарям есть, к кому обратиться, ведь не все из них имеют дам, которым можно поклоняться, да и не все они всегда влюблены!.

– Этого не может быть! – ответил дон Кихот, – Я говорю и утверждаю, что этого не может быть, чтобы был ходячий рыцарь без своей леди, потому что это так естественно и так же свойственно Матушке Природе, чтобы быть влюбленным, как небо, звёзды и Солнце, и, конечно же, вы никогда и нигде не видели истории, где ходячий рыцарь был бы без любви и любимой. И нет такого рыцаря в мире, чьё сердце не было бы полно какой-нибудь дамой!

А если в славные ряды бродячего рыцарства и затесался такой, то его никто бы не считал за законного рыцаря, а все считали бы ублюдком, который вошёл в святой рыцарский орден, не через ворота, а перелезачя через забор, как ролщелыга и вор.

– При всем этом, – сказал ходок, – мне кажется, если я не ошибаюсь, но я где-то прочитал, что у Дона Галаора, брата храброго Амадиса Галльского, никогда не было дамы, которой он мог бы поручиться, и несмотря на это, он был очень храбрым и знаменитый рыцарем.

На что ответил доблестный наш Дон Кихот:

– Сэр, одна ласточка весны не делает! Причём я хорошо осведомлён, что этот рыцарь был очень сильно влюблён, хотя как я помню, попутно влюблялся во всех хорошеньких женщин, какие попадались ему на пути, и постоянно плкенялсяих красотой, что совершенно естественно, с этим уж ничего не поделаешь, такова природа человека. Но при этом он оставался верен только одной, он прекрасно знал, что у него есть только один выбор – выбрать ту, которую он сделал своей повелительницей, которой он доверял свои тайны, ибо только она была способна хранить его секреты в полной тайне.

– Тогда, если вы действительно хотите и верите в то, что каждый ходячий рыцарь был влюблен, – сказал ходок, – вы должны признать, что и ваша милость – не исключение. И если ваша милость не прельщается всегда оставаться неразгаданной тайной, как дон Галаор, то мне только остаётся вкупе со всеми остальными присутствующими умолять вас от имени всей этой честной кампании просить вас назвать нам имя, происхождение, а также описать качества и красоту вашей дамы, дабы она была осчастливлена, узнав, что она любима и служит такому славному рыцарю, как ваша милость.

Здесь Дон Кихот вздохнул, и сказал:

– Видит Бог, я не могу утверждать, любит ли меня моя милостивая вражина или нет, и угодно ли ей, чтобы весь мир узнал, как верно я служу ей, могу лишь только сказать, отвечая на ваши упрёки, что её имя Дульчинея, её родина, Тобоссо, и родилась она в селении Ла Манча, её качества таковы, что она, по крайней мере, должна быть принцессой, ибо она королева и госпожа моя, её красота воистину сверхчеловеческая, ибо в ней сосредоточены все истинные свойства и атрибуты женской красоты, которыми поэты наделяют своих дам: её волосы золотые, лоб её как Елисейские поля, брови её как луки небесные, очи её, как два солнца на небе, щеки её как розы, её губы – кораллы, зубы – жемчуг, шея – алебастр, грудь её как мрамор, её руки – слоновая кость, её кожа бела, как снег, и те её части, которые скрыты от человеческого любьотытства целомудрием и скромностью, таковы, как я думаю, что человеческая фантазия могут только восхищаться ими и превозносить их совершенное превосходство, ибо ничего сравнимого с ними в мире не наблюдается!

– Огласите весь список пожалуйста! Какая неё родословная, каково происхождение, кто её родители, хотели бы мы знать, – возразил Вивальдо.

На что ответил ему дон Кихот:

– В её роду не наблюдается ни бывших Куриев, ни древних Гаев, ни Римских Сципионов, ни современных Колонов и Урсинов, ни Монкадов ни Каталонских Реквисинов, ни Ребеллов и Валенсийских Вильянов, Палафоксов, Нусов, Рокабертов, Корелов, Лун, Алагонов, Урреусов, Фоксов и Гарреасов Арагонских, Сердов, Манриксов, Мендоз и Гузманов Кастильских, Аленкастров, Палласов и Менезов Португальских, но она происходит из Тобоссов Ламанчских, и род её, хотя и современный, но не тянет на сугубую древность, однако такой, что может дать щедрый старт для самых знаменитых семейств грядущих веков. И не повторяйте мне об этом! Я не советую вам цепляться за эти мелкие детали, если не хотите, чтобы я предъявил те же условия, какие предъявил Маттерхорн у горы Роландова оружия, в котором говорилось:

Лишь тот способен овладеть судьбой,

Кто может дать Роланду смертный бой!

– Хотя моя – из щенков Лэрдонских, – ответил путник, – я не осмелюсь поставить её с Тобоссо из Ла-Манчи, ибо, по правде говоря, такая фамилия до сих пор не достигала моих ушей!

– Такого быть не может! – отрезал дон Кихот.

Все присутствующие, навострив уши, с великим вниманием слушали речения дон Кихота, и когда он наконец замолк, все слушатели как один, и даже туповатые козлопасы и пастухи осознали полное и окончательное безумие дон Кихота. Только Санчо Панса, который знал дон Кихота, как говорится с младых ногтей, по-прежнему считал, что то, что говорит его хозяин – абсолютная правда, и если в чём-то и сомневался, то только в том, чтобы поверить в существование милой Дульчинеи Тобосской, потому что никогда такое имя или сведения о принцессе в здешних краях никогда не достигали его ушей, и он никогда о таковой не слыхал, хотя он жил вблизи от Тобоссо и знал там почти всех.

Проводя время в этих мирных беседах, они увидели, что их расселины между двумя высокими вершинами гор показались не менее двадцати пастухов, все в чёрных шерстяных тулупах, увенчанных траурными гирляндами, которые, как потом оказалось, были частью из тиса, а частью сплетены из кипарисовых ветвей. Шестеро мужчин влачили носилки, усыпанные и украшенные множеством цветов и букетов, увидев которые один из козлопасов сказал:

– Те, кто там шествуют, – это те, кто несут тело Гризостома, а у подножия вон той горы – место, где он повелел похоронить себя!

Увидев погребальную процессию, они ускорили шаг и поспешили туда, где собиралась толпа, и надо сказать, вовремя, потому что пришедшие уже уложили тело на землю, и четверо пастухов острыми кирками стали копать могилу прямо под большой, нелюдимой скалой.

Дон Кихот и пастухи вежливо поприветствовали друг друга. И тогда Дон Кихот и те, кто пришёл с ним, стали оглядываться, и они увидели прежде всего мёртвое тело, одетое по-пастушески, это был человек лет тридцати, и хотя это было лицо мертвого человека, оно казалось необычайно оживлённым, такое это было красивое и гармоничное лицо. Вокруг него лежало несколько книг и множество рускописей и свитков, частью свёрнутых, частью – развёрнутых. И так случилось, что все присутствующие, и те, кто открыл могилу, и все остальные, которые там были, хранили чудесное молчание, пока один из могильщиков не сказал другому:

– Посмотри хорошенько, Амвросий, то ли это место, о котором нам говорил Гризостом, ежели вы хотите, то, что он оставил в своем завещании, было неукоснительно выполнено!

– Не сомневайтесь! То самое! – ответил Амброзио, – именно здесь он много раз рассказывал мне свою печальную историю. Он рассказал мне, что тут впервые встретил этого смертного врага человеческого рода, и именно здесь он впервые открылся, как честный и открытый влюбленный, и именно здесь Марцела пренебрегла им и ввергла его в великую печаль и горе, к несчастью, положив конец трагедии его горестной жизни. И здесь, в память о многих испытанных несчастьях, он хотел, чтобы его опустили в недра вечного забвения.

И, повернувшись к Дон Кихоту и путникам, он продолжил свою речь:

– Это Тело, Господа, на которое такими благочестивыми глазами вы сейчас взираете, склонив головы, было вместилищем души, в которую небо вложило бесконечное количество божественных совершенств. Это тело Гризостома, который был уникален в остроумии, и не только в нём, никто не мог бы сравниться с ним в благородстве, соревноваться с ним в трепетной нежности, он был истинным Фениксом в дружбе, щедрым в своём великодушии, бесконечно серьёзным по сути своей, радостным без слабости, и, наконец, первым во всём, что является предпочтительным у лучшмх, и последним во всем скверном. Он любил, ненавидел, поклонялся, презирал, он умолял зверя, бросался к мрамору, бежал за ветром, дарил голоса одиноким скалам, служил неблагодарности, от которой получил воздаяние!

Ему была подарена смерть, быть и он достался смерти, сражённый в рассвете сил и лет, на полпути к самым высоким своим достижениям, к которым он шёл, он получил свой конец из рук пастушки, которую он чаял обессмертить в памяти народа, о чём неоспоримо свидетельствуют все эти бесценные рукописи, которые, как вы видите, разбросаны здесь в полном беспорядке, и которые могли бы навеки прославить его имя, если бы он пред смертью не повелел мне сжечь их в бушующем огне после того, как его охладелый прах будет навсегда предан холодной, равнодушной земле.

– Не будете ли вы, исполняя это указание, ещё более жестоки строги, чем их суровых хозяин, – сказал Вивальдо, – ибо нечестно и неуместно исполнять волю того, кто приказывает, находясь в состоянии аффекта, вне всякого здравого смысла. Мы бы не стали слушаться и самого Цезаря, если бы он согласился исполнить то, что божественный Мантуанец оставил в своем завещании! Я надеюсь, что, господин Амброзий, предав тело своего друга земле, вы не захотите предать его труды забвению, ведь он давал распоряжение в состоянии обиды, и то, что вы собираетесь исполнить, ох, как нехорошо. Прежде чем вы это сделаете, подумайте, не стоит ли оставить их в живых, и пусть в мире всегда живёт память о жестокости Марцелы, чтобы она служила укором для всех живущих, дабы им удалось избежать падения в такие бездонные пучины. Я, равно как и те, кто пришёл сюда, все мы знаем историю вашей дружбы и любви к нему, знаем о его глубоком отчаяньи, знаем причину его ухода из этого мира, и знаем о том, что он заповедовал вам после своей смерти! Из этой печальной истории можно сделать вывод о том, какой была жестокость Марцелы, какой была любовь Гризостома, какой была вера в вашу дружбу, и что может случиться с теми, кто, подобно ему, устремится по пути, по которому любовь гонит бесстрашное, опрометчивое сердце. Вчера вечером мы узнали о смерти Гризостома и о том месте, где он должен был быть похоронен, и поэтому в сочувствии и жалости, мы отклонились от нашего пути и согласились прийти и узреть собственными глазами то, что так сильно огорчило и опечалило нас. И теперь, находясь в печали, жалости, и сообразуясь с мыслями, которые родились от всего перечувствованного нами, всем тем, что рождено здесь, если это возможно, умоляю тебя, о Амброзий, по крайней мере, умоляю тебя я лично, перестань обнимать эти бумаги, и позволь мне взять кое-что из этого.

И, не дожидаясь ответа пастуха, он протянул руку и взял те из рукописей, кто были ближе всего к нему. Увидев это, Амвросий сказал:

– Из вежливости я разрешаю вам оставить у себя те из них, господин, которые вы уже взяли, но вы напрасно будете думать, что я отдам вам и все остальные, вместо того, чтобы сжечь их все подряд!

Вивальдо, желая посмотреть, что написано в одной из рукописей, развернул один из свитков и увидел, что у него в руках «Песнь Отчаянья». Амброзио посмотрел на него внимательно и сказал:

– Это последнее произведение, которое написал несчастный, и даже по одному этому заглавию вы видите, сэр, сколь велики были его несчастья, прошу вас, сделать так, чтобы все услышали то, что там написано! Времени у нас довольно, ибо могилу отроют ещё не скоро, и у вас есть достаточно времени для того, чтобы послушать!

– Я охотно сделаю это! – сказал Вивальдо.

И так как у всех присутствующих было одно желание, они тут же кругом обступили его, и он стал читать ясным, дрожащим от волнения, но очень внятным голосом: