Глава 6. Нелюбящий и нелюбимый

Верлак объезжал очередную круговую развязку промышленной зоны Карпантраса, торопясь выехать из этого мрачного города на шоссе дю Солей, которое в субботу вечером могло оказаться забитым. После звонка комиссара Полика они с Марин, уже забившей сумку открытками с римскими мозаичными птицами, договорились, что она будет до вечера проверять работы, а он вернется к ужину, поскольку Крийон-ле-Брав менее чем в двух часах езды. Верлак сможет допросить секретаршу покойного и поговорить с Поликом и Ивом Русселем – прокурором, который решил начать уголовное расследование и по телефону передал дело Верлаку.

Куря сигару и слушая баритон-саксофон Джерри Миллигана, он думал о Хемингуэе, о его идеальных фразах и скорби в старости – за год до смерти – о том, что когда-то обманул и бросил свою первую жену. Книга эта была, в сущности, адресованным ей любовным письмом.

– Хедли, – сказал Верлак, притормаживая и перестраиваясь на полосу автоматической оплаты. Зазвонил сотовый, и Верлак включил громкую связь.

– Да, Полик. Сейчас въехал на платную дорогу возле Ласона, так что мне до Экса еще полчаса.

– Отлично. Давайте я введу вас в курс дела. – Бруно Полик глотнул теплый кофе, купленный в университетском автомате. – Доктор Буве говорит, что Мута ударили по голове сегодня ночью, между часом и тремя. Уборщица обнаружила тело около восьми, когда пришла на работу. Дверь кабинета оказалась открыта, замок не взломан – значит, у убийцы был ключ или его впустил сам профессор Мут, а может, дверь вообще не была заперта. В кабинете обнаружены свежие отпечатки. Одни принадлежат Муту, два других в картотеке не числятся, а четвертые мы идентифицировали как принадлежащий аспиранту Янну Фалькерьо.

– Быстрая работа. За Фалькерьо что-то числится?

– Привод в семнадцать лет, по малолетке. Взломал дверь и проник в мужской клуб своего отца, проказы ради, видимо. Делу хода не дали, но парижские полицейские нагнали на него страху, бросив на сутки в камеру и сняв отпечатки пальцев.

– Понимаю. А то, что отпечатки этого парня оказались в кабинете, это не в порядке вещей? Он же был аспирантом факультета, который возглавлял Мут?

– И да, и нет. Жорж Мут был дуайеном, со студентами и аспирантами общался мало. Но пальчики Фалькерьо найдены на ручке двери, на папках на столе Мута, на стальных подлокотниках его кресла – оно опрокинулось, когда профессор упал. Мы с Русселем уже допросили Фалькерьо у него на квартире. С ним был еще один студент – Тьери Маршив, – и они тут же сознались, что ночью проникли в кабинет дуайена.

– Что? Они понимают, к чему это может привести? И как они вообще попали в здание?

– Я проверил дверь, которую они вскрыли. С этим бы и моя дочка Лея справилась. И – да, мальчишки очень нервничали… и не могли перестать болтать. Один все молол что-то про изображение святого Франциска, а другой – как не дал разбиться вазе из Нанси эпохи конца прошлого века.

Верлак слушал, но не комментировал. Вообще-то невиновный человек на полицейском допросе часто нервничает, но тут один из студентов раньше попадался на взломе. И странно, что оба парня говорят о каких-то предметах в кабинете, когда на полу лежал мертвым их дуайен.

Верлак затянулся сигарой и решил, что ваза была Галле. Дуайен мог себе такое позволить?

– Что они говорят о профессоре?

– Что увидели, как он там лежит, и решили, что у него был сердечный приступ. Сбежали, чтобы их не застигли в кабинете.

– А что они вообще там делали?

– Хотели посмотреть, кто получил какую-то там стипендию – оба на нее подавали. Вот на этот мотив и напирает Руссель: обвиняет их, что убили профессора ради этой награды.

– Merde, Руссель, – шепотом выругался Верлак. – Что за идиот.

Уважая Русселя за многие качества – в том числе трудолюбие и храбрость, – он постоянно злился на импульсивность прокурора и терпеть не мог его плоских шуток и манеры быть в любой компании самым громким. Синдром коротышки, подумал Верлак, который у марсельца вдвое сильнее.

– Вы слушаете?

Верлак стряхнул упавший на пиджак пепел и сказал в микрофон:

– Простите, Полик. Продолжайте, пожалуйста.

– Я направил бригаду на осмотр квартиры профессора Мута, и мы вызываем всех, кто был на приеме в этот вечер – у секретарши Мута есть список. Я велел тем, с кем мы установили контакт, завтра присутствовать в зале собраний факультета в девять утра, несмотря на воскресенье. Но некоторые уехали на уик-энд, и с ними связаться не удалось.

– Завтра утром – это отлично, благодарю вас. А с остальными можем побеседовать в понедельник. Я уже с минуты на минуту приеду.

Верлак отключился. Он понял, что сегодня к вечеру ему в Крийон-ле-Брав не вернуться, так что придется оплатить Марин такси до дома. Вдруг он ощутил желание поехать в Марсель и остановился поискать телефон своего нового друга – обожателя Марселя Оливье Мадани. Он позвонил этому режиссеру и предложил пообедать в своем любимом марсельском ресторане на улице Санте. Его держала семейная пара, поменявшаяся привычными ролями: жена работала на кухне, муж принимал гостей в зале. Каждый раз, входя в этот ресторан, Верлак чувствовал, будто попал домой – или в такое место, каким должен быть настоящий дом: теплый, с приглушенным светом, с искренними и дружелюбными хозяевами. Посетители ресторана все друг друга знали, пересаживались от стола к столу, как будто играли в музыкальные стулья. Верлаку было приятно, что можно подойти к кухне, сунуть голову в отодвигающееся окно и поздороваться с Жанной, спросить, что она для него готовит в этот вечер. Жанна готовила еду из местных продуктов по многочисленным рецептам, еду сытную и острую и в то же время изысканную. «Забавные блюда», – называла их Эммелин, когда он приводил ее сюда. Сейчас Жанна и Жак уже состарились, и Жак передвигался от стола к столу с тросточкой. Верлак подумал, что вскоре они уйдут на покой, а ресторан закроют. От этой мысли стало грустно.

Кусочек солнца, который он видел над вершиной Венту из окна отеля, теперь исчез. Верлак въехал в Экс и остановился напротив дома, который назвал ему Полик, увидев, что надпись на доме соответствует названию улицы – Жюля Дюма. Свой древний темно-зеленый «Порше» он втиснул между двумя полицейскими машинами. Трое молодых людей – видимо, студенты – подошли к его машине и осмотрели ее.

– Красавица, – донесся голос одного из них.

Верлак вышел, кивнул студентам. Они застенчиво улыбнулись в ответ и вернулись к прежнему занятию – смотреть, как входят и выходят в здание полицейские. Им эта процедура несколько наскучила, но почему-то они не могли от нее оторваться.

Из здания, построенного в стиле ар-деко, вышел Бруно Полик и направился к своему начальнику. Они поздоровались – и комиссар досадливо застонал.

– Что случилось, Бруно? – спросил Верлак.

Полик закатил глаза, и Верлак обернулся. Перед ними был мужчина в инвалидной коляске, говорил с двумя студентками, загипнотизированными полицейской суетой.

– Вон отсюда! – прокричал этому человеку Верлак, подходя быстрым шагом. Девушки в ужасе уставились на судью.

– Эй, минутку! – сказала та, что была пониже, с пирсингом брови и кольцом в носу. – У этого человека – физические ограничения!

– Этот человек отмотал срок. А вам бы, девушки, почему бы не пойти в кафе?

Та, что повыше, в очках и плохо сидящей одежде, схватила подругу за руку и увела прочь.

– Ты что тут делаешь, Лемуан? – спросил Полик, возвышаясь над креслом. – У тебя же судебный ордер: не подходить близко к школам и молодым девушкам!

– А это не школа, это университет! И девушки вполне способны отдавать отчет своим поступкам, – презрительно бросил Лемуан.

Верлак подошел ближе.

– Ты меня помнишь, Лемуан?

Тот явно помнил судью, устроившего ему максимальный срок за два случая неподобающего поведения: оскорбление словом и действием двух девочек-подростков прямо рядом со зданием школы.

Полик оперся на подлокотники кресла и качнул пару раз, потом отпустил. Лемуан стал торопливо разворачиваться.

– Все, уезжаю, уезжаю!

– Я почему-то думал, что он из Экса исчез, – вздохнул Верлак.

Полик стоял на тротуаре, чтобы Лемуан его видел, и обратил внимание, что судья провожает его взглядом, пока он не скрылся за углом. Верлак вспомнил слова Филиппа Ларкина, что любой человек, богатый или бедный, красавец или урод, – обречен на разочарование. Поэт цинично разделил людей на две группы: тех, кто не любит, и тех, кого не любят. Лемуан, решил Верлак, попадает в обе. Родители самого Верлака были нелюбящими, а брат? А брат – нелюбимым.

– Ручаюсь, он поехал в парк Журдан, – сказал Полик.

– Надеюсь, что нет. – Верлак подумал, что в такой серый день в парке будет мало народа. Девушек. – Вы обратно в здание?

– Нет. Секретарша Мута ждет вас на четвертом этаже. – Полик слегка улыбнулся, что Верлаку показалось странным, но он ни о чем не спросил.

– Хорошо, тогда увидимся здесь же завтра утром.

Он вошел в здание и тут же вспомнил свои студенческие годы – хорошее время, вдали от всего, что случилось в Париже. Быть студентом – это роскошь (как ни странно, самими студентами мало ценимая): иметь возможность читать и писать весь день.

Он поднялся по лестнице и встретил высокую белокурую женщину в полицейской форме, с волосами, увязанными в тугой пучок, и едва заметной бледно-розовой помадой на губах.

– Здравствуйте, господин судья!

Она протянула тонкую руку.

– Добрый день, – ответил он, не вспомнив, как ее зовут, но глядя ей в глаза. Она уж точно не из несчастных Ларкина?

Верлак поднялся до четвертого этажа, прошел по коридору и увидел полицейского на стуле возле дверей кабинета. Молодой человек при его появлении вскочил как ошпаренный.

– Господин судья! – воскликнул он.

– Привет. Сидите, сидите! Вам что, никто даже кофе не принес?

Полицейский недоуменно посмотрел на него.

– Да как-то… нет.

Верлак улыбнулся:

– Я вам организую при первой возможности. С сахаром?

У парнишки было такое лицо, будто ему предложили шампанского.

– Да… один кусок. Если это не трудно.

Верлак улыбнулся, вошел в кабинет и был встречен пронзительным воплем:

– Ну наконец-то!

Он выглянул в коридор, посмотрел на рыжего новичка. Тот приподнял плечи, улыбнулся и покрутил пальцем около виска. Верлак рассмеялся.

– Прошу прощения? – сказал он, возвращаясь в кабинет.

Голос принадлежал миниатюрной женщине лет тридцати.

– Я жду уже целую вечность! – пожаловалась она. – В свой выходной день! Мой патрон убит, а я тут сижу и мне никто ничего не говорит!

– Очень скоро вам сообщат всю информацию. Пока же…

– Убит! – перебила она. – А в понедельник учебный день, у меня полно работы… Семестровые оценки уже должны быть, а некоторые преподаватели – всегда одни и те же – тянут время и оценки передают мне в последний момент! А студенты, естественно, хотят свои результаты знать немедленно. И вот с этим со всем…

– Тихо, пожалуйста! – От более резких выражений Верлак смог удержаться. Женщина удивленно уставилась на него. Он воспользовался моментом: – Как вы сами сказали, ваш патрон убит, так что имейте уважение к смерти. Ведите себя тихо и делайте, что вам говорят.

Для большего эффекта Верлак оперся на ее стол. Он вспомнил Полика, нависшего над коляской Лемуана, но понимал, что ему такого эффекта не достичь, комиссар – бывший регбист два метра ростом.

– Хорошо, мсье, – ответила она еле слышно, сопроводив вздох небрежным пожатием плеч, будто поняла, за что ее отчитали, но ей на это в высшей степени наплевать. Она стала перелистывать бумаги, делая вид, что не замечает Верлака, пока он не сказал:

– Я знаю, что вы провели полицию по кабинету, но не могли бы вы сделать еще раз, мадемуазель…

Она снова вздохнула, еще полистала бумаги – первостепенной важности, несомненно, и встала из-за стола, направляясь к двери в кабинет Мута.

– Мадемуазель Захари, Одри, – произнесла она наконец. Перевела дыхание. – Ничего не пропало, как я уже говорила комиссару. Самый ценный предмет – ваза Галле, и она на месте.

– Вы уверены, что та же самая? – спросил он.

Секретарша рассмеялась.

– Конечно! И вообще, – добавила она, закатив глаза, – вазы Галле не столько стоят, чтобы вор платил за фальшивку. Я изучала историю искусства, – пояснила она, хотя никто не спрашивал.

Верлак промолчал, потому что понятия не имел, сколько может стоить ваза Галле. Он вспомнил, что видел их в Малом дворце в Париже, но даст ли себе кто-нибудь труд такую воспроизвести? Он лично думал, что они стоят кучу денег.

– Вы были на приеме вчера вечером?

– Bien sûr^[7]. Я уже говорила комиссару и дала ему список гостей.

– Долго ли вы там оставались?

Мадемуазель Захари подбоченилась.

– Я? Где-то до одиннадцати вечера. – Голос ее слегка дрогнул, и Верлак это немедленно отметил. Или нервничает – или в чем-то виновата.

– И направились оттуда прямо домой?

– Нет. Мы с моим молодым человеком встретились в баре «Золя». Там засиделись далеко за полночь, а оттуда домой. – Снова ее голос чуть просел, и она добавила: – Ушли около двух ночи, можете спросить тех, кто там работает.

– А пост дуайена… какой там срок пребывания? Четыре года, пять?

Мадемуазель Захари засмеялась:

– Пожизненно. Но вряд ли его убили ради…

– Всего хорошего, – перебил Верлак, заканчивая беседу.

Не поблагодарив, он как можно медленнее вышел из ее кабинета. Терпеть ее присутствие он больше не мог, а некоторые ответы будут, как он надеялся, завтра к утру.

Обернувшись, он сказал:

– И моему сотруднику принесите кофе. С одним куском сахара. – Она хотела возразить, но он добавил: – Немедленно. А к завтрашнему заседанию будьте добры подготовить список профессорско-преподавательского состава, технических работников и аспирантов с контактной информацией по каждому. Очень полезны будут также фотографии. Да, и расписание занятий.

Мадемуазель Захари хлопнула по столу книгой, отчего молодой полицейский в коридоре ухмыльнулся до ушей.

«Ну и сноб!» – подумала она. Ясно было, что судья видит в ней малообразованную секретаршу, а не человека с дипломом по истории искусств. Вздохнув, она припомнила, что сегодня суббота – еженедельный визит к родителям. Смотреть, как они воркуют над идеальным младенцем старшей сестры Лиз и волнуются, хватает ли Лиз и ее мужу (оба врачи) времени поспать. Про Мишеля, ее молодого человека, они никогда не спрашивают, и хватает ли у нее времени поспать и достаточно ли она ест, тоже их не интересует. Зато сегодня ей будет что им рассказать интересного. Новый зубик у младенца – это начисто проигрывает убийству.

Родители сожалели, что она не стала продолжать обучение, это она знала, но упустить работу с полной занятостью в Эксе – это было бы безрассудством. К тому же ей нужны деньги: Мишель мало зарабатывал официантом, а работа в университете гарантировала нахождение в своей среде. Мишель уж точно не интеллектуал, но они созданы друг для друга. Работа на дуайена имела свои преимущества, и она не хотела, чтобы его сменили, кто бы ни был преемником.

Мадемуазель Захари села, провела руками по стеклянному прессу для бумаг, который ей подарил дуайен на день рождения, и поняла, что ей будет не хватать этого старого дурака.

Верлак вышел в ранний вечер и начинающуюся морось. Пусть мадемуазель Захари и красавица, подумал он, но эта едкая манера разрушает любое обаяние, если таковое у нее окажется. Она нелюбима – или не способна любить? А полицейская на лестнице, похожая на танцовщицу? Любящая.

Верлак вспомнил о сегодняшнем утре в отеле. Его терзало чувство, будто он сделал что-то не так.

Вдали зазвонили колокола Сен-Жан-де-Мальт, и он пошел своей дорогой, плотнее запахнув воротник.