Читать книгу «Пейзажи этого края. Том 2» онлайн полностью📖 — Ван Мэн — MyBook.
image

Глава двадцать пятая

Обстановка в комнате Майсума и необыкновенный ужин с песнями
Ядовитые цветы всех пороков

Правую руку Майсум приложил к груди, согнувшись в глубоком поклоне почтительного приветствия. Потом он развернул обе руки, словно собираясь принять дар – правая впереди, левая чуть сзади, ладони раскрыты и обращены вверх, как в танцевальной позе, – и крайне льстиво, очень мягко и трогательно произнес:

– Начальник большой бригады Кутлукжан, старший брат Кутлукжан, душа моей жизни и жизнь души моей, драгоценнейший из всего на свете друг мой, о мой уважаемый аксакал! Я надеюсь на щедрость широкой вашей души, надеюсь, вы не будете на меня в обиде за мой безрассудный неурочный визит. Если позволите, я хотел бы произнести слова, которые давно хотел, но не решался вам сказать. Говорить ли, не говорить ли – я примерялся, я колебался, я сомневался… Позвольте спросить, уважаемый брат начальник: могу ли я высказать свою надежду, мое сердечное желание, мою нижайшую просьбу? Можно ли мне сказать?

Даже в неверном отсвете от свежевыпавшего снега было видно, как лицо Майсума играло при этих словах: брови взлетали высоко вверх, глаза вращались, рот кривился. Майсум то и дело шмыгал носом. Как же искренне и трогательно!

Оторопевший Кутлукжан молчал.

Руки Майсума вернулись к груди и вцепились в нее, словно собирались вынуть наружу сердце; с согбенной спиной, обращенным вверх взглядом и трогательно вытянутой шеей он продолжал:

– Но – умоляю! – не говорите «нет»! Я давно собирался пригласить вас почтить своим посещением мое бедное убогое пристанище. Хотя бы на двенадцать минут: двенадцать минут – это ведь всего-навсего семьсот двадцать секунд. Дружеская беседа не только избавляет от тоски и душевных мук – она суть кладезь мудрости и знания. Конечно, ваше положение, ваши величие и строгость, ваша занятость не позволяли мне, недостойному, решиться сказать об этой своей несбыточной мечте. Однако чем так вот говорить про завтра или послезавтра, уж лучше – сегодня; чем откладывать на потом, через два часа, через три – так уж лучше сказать сейчас. Сейчас, разрешите спросить именно сейчас, в эту минуту и эту секунду: можете ли вы направить драгоценные ваши шаги в сторону скромного убогого приюта, где накрыт недостойным для вас стол, и почтить его своим лучезарным посещением?

– Что? я? сейчас? к вам домой? – у Кутлукжана затуманилось сознание от эпической поэмы Майсума, однако голос Майсума и поза немного его успокоили. И Кутлукжан, в соответствии с привычкой и положенным ритуалом, сказал в ответ: – Благодарю вас, не стоит!

– К чему благодарить? Зачем отказываться? Да, да! – не унимался Майсум. – Я знаю, знаю, насколько вы загружены работой: ваша голова полна забот о делах всей большой бригады – ни староста Махмуд, ни бек Ибрагим не управлялись никогда с таким множеством земельных угодий и населением – вы же отец наш. Разве не следует именно поэтому слегка расслабиться хорошему человеку, так горящему работой, прямо-таки поджаривающему себя ради нас всех? Разве не следует со всем нашим искренним уважением и почтением дать вам возможность на миг расслабиться и чуточку повеселиться?

Двенадцать минут спокойно посидеть – ну ни малейшим образом это не помешает. Всего-то надо двенадцать минут, ни минутой больше. Но зачем очерчивать запретный круг, к чему себя ограничивать, сдерживать, не решаться сказать то, что хочется, замирать в нерешительности? Ответьте мне, ответьте, пожалуйста: «Так!» – О! О мой старший брат! – похоже было, что Майсум вот-вот заплачет.

«Чего ему все-таки надо?» – думал Кутлукжан. Начальник большой бригады уже взял себя в руки, но был полон сомнений и не мог решиться. Он нехотя сказал:

– Ладно, я приду. Потом.

– Дело вот в чем, – руки Майсума повисли, голова опустилась, словно у провинившегося ребенка; боязливо, без пауз он быстро заговорил: – У нас, узбеков, всегда отмечают день свадьбы. Сегодня – день нашей свадьбы с Гулихан-банум. Сегодня десятая годовщина нашей с Гулихан-банум свадьбы. Нет дорогих гостей и нет угощений, мы словно на пустыре среди сухой травы. Но я не думаю, что всех приглашать было бы уместно – ведь уйгуры не имеют обычая отмечать годовщину свадьбы. Но вы – другое дело, вы же элита, культурный, знающий мир человек, вы были в СССР с официальным визитом, вы ездили в Пекин и видели великих Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая. У вас есть голова на плечах. Если вы не придете – бедная женщина приткнется в углу и будет лить слезы, забыв обо всем от печали…

Что-что-что?..

– Я?

– Ну да! в этой большой бригаде – нет! – во всей коммуне, в уезде, во всем этом округе! – моя жена уважает только вас. Конечно, если вы считаете, что следует еще кого-нибудь пригласить, то…

– Не стоит. – Кутлукжан принял решение. Анекдот, право! Чтобы он так колебался из-за приглашения к столу? За такую нерешительность Майсум его просто уважать перестанет. Он отряхнул рукава, проверил пуговицы, прочистил горло и сказал: – Пошли!

Пока шли, Кутлукжан успел прикинуть расклад. Судя по тому унылому виду с каким явился Майсум, они прекрасно понимают друг друга без слов – их интересы совпадают. Он немало для него сделал, у Майсума нет причин выступать против него. Эта его выходка сегодня днем – Кутлукжан сам ее спровоцировал, не догадывался, что этот черт знает кое-какие его секреты. Однако у него тоже есть пока не разыгранный козырь: когда в прошлом году здесь был секретарь Салим, Майсум написал это идиотское, мерзкое анонимное письмо. Кутлукжан, конечно, это письмо сжег – большая глупость с его стороны, старого расчетливого интригана. Но ведь сжег или не сжег, Майсум-то не знает, а ведь этого письма вполне достаточно, чтобы показать: после неудавшегося отъезда Майсум вовсе не стал честным и покладистым, он, напротив, повсюду сует свой нос и вынашивает разные замыслы. Пусть только попробует снова его шантажировать – он тотчас же объявит Майсуму что передаст его письмо прямо в коммуну. А если не выйдет? Тогда и будем дальше думать. Сейчас-то он зачем к себе пригласил? Поесть? Вот рот, вот живот. Поговорить? Вот уши, вот голова. А если что другое, то – увольте. Надо быть очень бдительным, оставаться начеку; каждая пора кожи должна стать внимательным глазом, каждый волос на голове – антенной, следящей за Майсумом, за каждым его движением, за каждым словом – чтобы найти щель, ниточку, лазейку и из обороняющейся превратиться в атакующую сторону.

Майсум шел близко, сзади, по пятам, ссутулившийся, опустивший втянутую в плечи голову – как и должен идти за своим начальником послушнейший подчиненный; а когда подошли к дому – он заторопился, побежал вперед. Топнул на бросившуюся было вперед черную собаку и вытянул руку, жестом приглашая гостя:

– Прошу!

«Раздавленный» было Кутлукжан шел рядом со сжимавшимся, съеживавшимся Майсумом и постепенно как бы распрямлялся. Он решительно поднялся на крыльцо, шагая все шире и шире, прошел через полную запахов переднюю комнату, в которой и готовили и спали, вошел в просторную гостиную, где дышалось уже легко. Войдя в гостиную, он сначала остановился в дверях, развел руки, словно принимая дары, и пробормотал вполголоса что-то из священного писания; одновременно, кося глазами, он оценивал обстановку и убранство этой гостиной.

Пол был устлан тремя большими коврами с ярким крупным красным и зеленым узором на темно-коричневом фоне. Прямо посередине комнаты был поставлен низкий круглый стол, застеленный расшитой скатертью. На столе стояли два оранжевых стеклянных подноса на высоких ножках. На них были кусочки рафинада, конфеты, урюк, дикие оливки и прочие сладости. Слева от стола лежал пухлый небесно-голубого цвета атласный матрасик. Это явно было почетное место для особого гостя – и Кутлукжан почувствовал некоторое удовлетворение. Когда входишь в комнату, где все приготовлено для тебя, расставлено так, чтобы тебе услужить, то будь ты почтенный человек или отъявленный негодяй – все равно приятно, не правда ли? Кутлукжан, принимая как должное ухаживания учтиво-внимательного Майсума, водрузился на этот мягенький голубенький атласный матрасик.

– Садитесь как вам удобно. Вытяните ноги – пусть отдохнут, – говорил Майсум, неся огромные белейшие подушки из утиного пуха и подкладывая их Кутлукжану за спину высокой горкой; потом сам чинно сел наискосок напротив гостя.

Вошла Гулихан-банум, неся в правой руке мельхиоровый кувшин – такие кувшины формой похожи на цветочные вазы, носик у них длинный, тонкий, изогнутый, и служат они главным образом для омовений. В левой руке у Гулихан-банум был медный таз, внутри которого лежало перевернутое вверх дном оловянное ситечко – специально для того, чтобы не было видно стекающей в таз грязи от мытья рук и лица; такой вот, прикрывающий неблаговидное, эстетический атрибут.

Хоть и была зима, хотя огонь горел во внешней комнате (и в гостиной, следовательно, было довольно прохладно), одежды на Гулихан-банум было немного. На ней было тонкое, почти газовое, розовое платье, сверху – фиолетовая вязаная кофточка с двумя маленькими желтыми хризантемами на груди, из-под платья виднелись длинные чулки от бедра и ниже, обута Гулихан-банум была в темно-красные полусапожки на молнии. На лице ее был макияж: «черная красавица» сегодня была с белым лицом и черной шеей. Мелкими дробными шажками она приблизилась к гостю, чтобы дать ему омыть руки. Кутлукжан почувствовал резкий, бьющий в нос аромат. Гулихан поглядывала на него искоса, словно застенчивая девочка-подросток, сквозь зубы пропищала «якши» в ответ на его вежливое приветствие. Потом она ушла в прихожую и вернулась с большим квадратным черным лаковым, расписанным узорами подносом, на котором стояли две изящные маленькие фарфоровые пиалы; в каждой было немного чая – на донышке. Гулихан-банум обеими руками высоко подняла чайный поднос, и Кутлукжан поспешно потянулся взять его, но Гулихан легким движением ускользнула и протянула поднос мужу Чай ли, еду ли – сначала принимает муж, а уже потом сам предлагает гостю; неизвестно – для большей торжественности или чтобы подчеркнуть правило: мужчины и женщины, если они не родственники, ничего не передают друг другу из рук в руки и не принимают – но только этот очень утомительный обычай действительно древний.

Майсум предложил гостю чай и сам взял пиалку, затем тремя пальцами захватил со стеклянного подноса разом четыре кусочка сахара и все положил в пиалу Кутлукжану подал крошечную мельхиоровую ложечку и, раскрыв ладонь, сказал:

– Прошу! Чай!

Гулихан-банум, пятясь, ушла, и из наружной комнаты раздался звон кастрюль и поварешек, донесся запах горячего рапсового масла и острый аромат горчичного семени.

Кутлукжан не скромничал. Он поднял пиалу, отпил глоточек и принялся внимательно все рассматривать. У стены стоял длинный стол, на котором громоздились самые разнообразные предметы всех цветов и сортов – как детские игрушки.

В середине лежали несколько толстых книг в солидных изысканных переплетах, обвязанных цветными шелковыми лентами. Очевидно, книги эти были только для украшения. На них стоял прислоненный к стене большой керамический поднос с нарисованным огромным цветком пиона – прямо на уровне глаз гостя. По сторонам от подноса стояли по четыре использованных и уже негодных батарейки «Белый слон».