Глава вторая

Утиный хвост, сын и высокие ботинки

Господин Максимов из Общества советских эмигрантов

Кутлукжан недавно переехал – поселился в доме из только что построенной первой очереди нового жилья по плану развития, прямо через дорогу от штаба большой бригады. Ворота свежевыкрашены темно-бордовой масляной краской, на створках – два кольца. Плотно закрыты. Ильхам постучал пару раз, потом громко крикнул и в ответ услышал беспорядочное щенячье тявканье. В легкой рубашонке, в закатанных высоко и забрызганных грязью штанах худющий мальчишка открыл ворота и, не ответив на приветствие – даже не посмотрев на Ильхама, – тут же снова прыгнул в глинистую жижу и продолжил месить ее босыми ногами. На просторной совершенно новой веранде появился Кутлукжан. Он громко со смехом приветствовал гостя и повел его в дом.

– Входи-входи! Садись! – Кутлукжан распахнул дверь комнаты.

– Спасибо, не стоит! – с поклоном вежливо отказывался Ильхам, усаживаясь скрестив ноги скрестив ноги и усаживаясь на уголок кана^[3]. Первым, что бросилось в глаза, была изящная клетка на подоконнике. В ней сидела птица с белой головой и черным оперением.

– Смотри, я стал женщиной! – Кутлукжан указывал на край кана, где на разделочной доске были только что нарезанные баранина, лук и картошка, а в пиале замачивались вяленые помидоры и сушеный красный острый перец. Как оказалось, он готовил.

– Я слышал, что вы мастер готовить. А разве уважаемой Пашахан нет дома?

– Твоя уважаемая сестра пошла в село на работу.

– Как она? Здорова ли? – Ильхам вспомнил, что жена Кутлукжана Пашахан всегда выглядела понурой и изможденной.

– Даже если и нездорова, что с того? Сейчас члены семей кадровых работников должны первыми выходить на работу. Тут уж ничего не поделаешь! – Кутлукжан потыкал пальцем в свой висок. – Вот где у членов коммуны все проблемы. И немаленькие! Очень низкий процент выходит работать, а те, кто вышел, работают кое-как.

Кутлукжан большим, похожим на кинжал традиционным уйгурским ножом закончил нарезать овощи, снял закипевший чайник, разворошил угли в очаге и стряхнул золу с решетки, отчего огонь разгорелся ярче. Он взял кухонную тряпку и стал протирать котел, чтобы поставить его на огонь.

– Рано еще, – сказал Ильхам.

– Что рано, что поздно? У нас на селе никогда не смотрят на часы. Захотел есть – ешь, есть что пить – пей, гость пришел – готовь обед!

Кутлукжан достал бутыль литра на три, налил булькающего масла в котел.

– За что ни возьмись – без масла никак. – Кутлукжан держал наготове черпак, ожидая, когда масло начнет дымиться, и рассуждал вслух: – Люди заставили шайтана из песка плов варить, а шайтан говорит: «Масло давай!» – значит, если есть масло, можно даже из песка вкусный обед приготовить. А в нашей жизни и в работе есть свое масло – слова. Умные, красивые, увлекающие, которые заставляют все колесики послушно крутиться, – правильно я говорю, брат?

Ильхам улыбнулся.

– Правильно! Это вы очень верно сказали, – похвалил он. Масло нагрелось, Кутлукжан бросил в него мясо, тут же зашкворчавшее, и стал перемешивать. Помещение наполнилось запахом горячего рапсового масла и баранины. Кутлукжан продолжал:

– Беда старины Лисиди в том, что именно этого он и не понимает. Когда он делает что-нибудь, то делает вроде как на сухую – жарит вовсю, печет, а масла не добавляет, вот и получается сухо, жестко. В позапрошлом году, в самом конце года, начальник отдела в уезде, Майсум, и еще с ним несколько человек, приехали к нам в большую бригаду – выпрямлять работу кооперативов. Ну, выпрямлять так выпрямлять, такая сверху политика, это у нас каждый год. Мы ведь кадровые работники, проверяйте-критикуйте: бюрократизм, неправильное планирование, недостаточное внимание… Раза два каждый год такие проверки и критика. «Товарищи члены коммуны!» «Братья-сельчане!» – Кутлукжан со знанием дела воспроизводил интонации и шаблоны. – Наш уровень еще очень низкий! У нас еще много недостатков, и нам так стыдно, мы словно свалились в грязную канаву, пожалуйста, помогите нам, вытащите нас из этой грязной канавы!» – ну и в том же духе, разве это так сложно? А Лисиди – нет, он всегда будет стоять насмерть и упираться рогом – это вот можно проверять и критиковать, а это вот нельзя, вот это – можно осуждать, а вон то нельзя отрицать… В результате разозлил начальника Майсума…

– Лисиди неправильно поступил? – с сомнением спросил Ильхам. – Председатель Мао тоже говорит, что партия больше всего ценит искренность. Лисиди – хороший товарищ…

– Конечно хороший товарищ! – посерьезнев отвечал Кутлукжан. – Мы вместе работаем больше десяти лет! Честно говоря, я бы хотел, чтобы он был первым, главным, а я – вторым, его помощником. Большие дела – ему, а я бы занимался капитальным строительством, подсобными промыслами, организовывал бы работников и материалы на строительство каналов – и было бы ладно и мирно. Но так вышло, что сейчас ноша секретаря свалилась на мою голову. А ведь есть и такие, которые скажут, что я хотел быть первым и копал под Лисиди.

– Разве так можно? Бессмыслица!

– Ты, значит, так не считаешь? Хороший ты, брат! Но некоторые так думают. Ты, наверное, еще не знаешь – у нас ведь «головы замотанные», как раньше говорили (уйгуры и сами так себя в шутку называли из-за обычая носить чалму)… Если ты рассердился – значит, силы у тебя нет, глаза маленькие, ты нетерпим к людям; ты стал секретарем, на тебя смотрят – видят, что ты сердишься… хо-хо!.. Так не пойдет! Только что сам ведь видел, в коммуне? Ладно, не будем устраивать комендантский час; но раз пропало зерно – значит, все под подозрением!

– Как это все под подозрением? Подозревать всех? Почему?

– В ту ночь дул сильный ветер; а чем сильнее ненастье, тем неспокойнее на душе у тех, на ком ответственность лежит. Я сел на лошадь и поехал по селу смотреть, не случилось ли чего. У дома брата Асима смотрю – о Небо! – в стенке большого канала размыло дыру. Дальше смотрю – Нияз, который отвечает за полив, спит как убитый! Я его разбудил, послал звать людей на помощь – дамбу заделывать. Кто ж знал, что он приведет Абдуллу, который был на дежурстве, а эти негодяи воспользуются тем, что сторожа нет, и уворуют зерно? Это значит, что и я, и Нияз, и Абдулла – все под подозрением. Мало того, некоторые подозревают и Лисиди…

– Почему Лисиди?

– Как, ты еще не знаешь? – Кутлукжан понизил голос. – Талиф разве не сказал тебе? Грабители, когда уносили ноги, имели при себе бумагу с подписью Лисиди. И еще говорят, что с Уфуром проблемы.

– С каким Уфуром?

– Ну с каким же еще! С начальником Четвертой бригады. Уфур-фаньфань. Фаньфань – потому что раньше разводил голубей, которые – «фань-фань» – кувыркаются в воздухе; а тут его зовут Уфур-спорщик, потому что он упрямый и всегда другим перечит. Не знал?

– И что с ним?

– Как пропало зерно, так с тех пор лежит дома и на работу не выходит. Говорят, он тоже получил документ советского эмигранта; тесть его из Казани прислал ему письмо… О Небо мое! я и сам уже запутался – кому теперь верить? Советский Союз был лучшим другом китайского народа, а теперь наоборот – враг, и не просто, а заклятый враг – ты представляешь? А наши сельчане, наши соседи, братья наши – сегодня они китайцы, а завтра уже стали иностранные эмигранты…

Кутлукжан сокрушенно покачал головой и вздохнул.

– Зачем так расширять круг подозреваемых? – спросил Ильхам.

– Правильные слова! Никому это не нужно. Нельзя все руководство большой бригады обвинять, это как будто мы сами украли. Мы лучше скинемся и возместим пропажу.

– А так разве можно? – удивился Ильхам.

– Нельзя, конечно, надо расследовать до конца! Нужны улики и доказательства, чтобы вывести негодяев на чистую воду. Только откуда их взять? Негодяи-то уже «туда» убежали.

– А вы утром говорили, что надо арестовать Ульхан…

– Конечно, надо. Если не ее, то кого? Разве ее можно отпускать? Ах ты ж!.. – Кутлукжан учуял запах горелого и сорвал крышку. – Вот беда, пригорело! Твою-то…

Вот такой он, Кутлукжан, непонятный. То совершенно серьезный, сосредоточенный, то рассеянный и безалаберный; вот сейчас у него все четко, рассудительный – а через минуту пышет жаром, одни эмоции. Бывало, на собрании начнет критиковать кого-нибудь – и глаза сверкают гневом, и лицо как из железа – ничего личного, но потом, когда этот раскритикованный придет в себя и станет оправдываться, – Кутлукжан уже весело смеется и бьет его по плечу или толкает в бок. Однако в следующий раз снова может задать хорошую взбучку. Ильхам Кутлукжана не один год знает, но так и не может понять его до конца. Его слушать – как по лабиринту ходить: тут тебе и марксизм, и Коран, да впридачу притчи и разные истории, в том числе из личного опыта, дельные советы и просто болтовня; не поймешь, когда он говорит серьезно, а когда шутит или нарочно выворачивает все наизнанку. Он может быть с тобой крайне открытым и дружелюбным, жаловаться на свои проблемы и даже делиться секретами, давать искренние советы, честно и по-доброму А в другое время он вдруг на людях начнет тебя провоцировать, вышучивать довольно резко, мешая пополам правду и вымысел, так что и не знаешь, куда деться. Например, он может при всех ни с того ни с сего сказать тебе: «Все слышал от людей! В тихом омуте, как говорится… Ты, товарищ, поосторожней! К тебе накопилось много вопросов – говорят, ты беспорядочно вступаешь в отношения с замужними женщинами!» А если не реагируешь, продолжит: «Мы уж все уладили, что ты натворил, но будь поосторожней, в следующий раз так не делай!» Если же ты растерялся и смутился, или, наоборот, возмутился и стал возражать – тогда он закатит глаза, скорчит рожу и, запрокинув голову, рассмеется так, что дойдет до кашля и слез, а потом повернется и пойдет искать новый объект для шуток…

К образу Кутлукжана примешивалась одна тень, одно воспоминание, от которого Ильхаму и хотелось бы избавиться, но никак не получалось; так, одно небольшое событие из детства, мелочь, пустяк… Мелочь она и есть мелочь. Но сегодня, выйдя из коммуны, Ильхам всерьез размышлял: принимать или не принимать приглашение Кутлукжана прийти к нему домой выпить обеденного чаю; он уговаривал себя, что нельзя из-за мелких эпизодов прошлого сомневаться в товарище по партии – к тому же одном из руководителей большой бригады; особенно сейчас, когда обострилась борьба, на каком основании ему держаться отстраненно и настороженно по отношению к секретарю партячейки? Так он и добрел до ворот Кутлукжана. Однако, послушав его, Ильхам снова почувствовал поднимающуюся откуда-то изнутри волну неприятия. Как он ни предупреждал себя, что нельзя подменять чувствами партийные принципы, все-таки внутренний голос ему твердил: «Все знают: хитрая лисица обманывать и вправду мастерица!»

Лепешки, чай и мясо были уже на столе. Вдруг раздался хохот, и в раскрывшуюся дверь вошли двое: мужчина и женщина, ханьцы.

– Секретарь якши^[4]? – сказали они одновременно.

Мужчине было за пятьдесят. Высокий, худой, слегка сутулый. Со шрамом на лице, в круглых очках в черной оправе. У женщины все лицо морщилось от смеха, и только войдя в комнату она согнала с него выражение буйного веселья.

– Это Бао Тингуй, наш новый член коммуны, хороший мастер, – представил Кутлукжан.

– Моя жена, – сказал Бао Тингуй, указывая на женщину.

– Меня зовут Хао Юйлань, – сказала та громко и не робея. Ильхам уже встал, вежливо уступая место, и эти двое, совершенно не церемонясь, тут же уселись поудобнее.

– Это Ильхам, прежний начальник вашей Седьмой бригады, – представил Кутлукжан Ильхама по-китайски. – Он только что вернулся из Урумчи. Товарищ Ильхам не то что я – он очень принципиальный человек. Вам следует внимательно слушать его указания, не то он вас быстро поставит на место, ха-ха-ха!..

– Пожалуйста, окажите нам помощь, начальник Ильхам – не оставьте своим вниманием! – Услышав слова Кутлукжана, эти двое поспешно изобразили смиренные улыбки и снова стали жать Ильхаму руку.

– Они живут на селе, днем приходят работать сюда, в большую бригаду, а на обед домой ходить не могут – вот я и зазываю их иногда на чай; укрепляю, так сказать, межнациональное единство. Кое-кто говорит, что Кутлукжан имеет особенную наклонность к ханьцам, но я на это не обращаю внимания…

Бао Тингуй, похоже, понял, о чем говорил Кутлукжан; он поднял большой палец и сказал:

– Секретарь – вот такой руководитель!