«Скажи мне, что они себе думают?» – сказал Гади жене Малке перед отходом ко сну, лежащей рядом на их супружеском матраце.
Малка едва дышала от усталости после всех этих приготовлений к Пейсаху, нервы сдавали, и потому следует простить ей резкость ответа:
«Не вмешивайся».
«Не вмешивайся, не вмешивайся. Это плохо кончится. Они не могут здесь сидеть, жениться, в то время как дети находятся в руках этого дьявола, и он их тащит – Бог знает куда».
«Перестань произносить имя Господа всуе», – рассердилась Малка, пытаясь унять дрожь, прошедшую по всему ее телу. Вопрос был снят с повестки ночи. Малка вернулась к требованию завтра с утра исправить печь для выпечки мацы, обвинив Гади в лени и безответственности. Гади сказал: «Ладно, ладно» и поцеловал ее в затылок, так, что исчезло желание спать, и она повернулась на спину.
Перегородки в доме удивительно проглатывали все звуки. Гади и Малка возбудились, вспоминая двух маленьких служанок потаскушек, которые были у Гади полгода назад, в Кохоли, и каждая стоила ему кувшина меда.
Деби быстро заснула, считая в уме узлы вязки своего свадебного платья.
Ахав ворочался на своем матраце, наконец-то лег на живот и заснул. Перед сном он с удовольствием вспоминал то, что сказал Деби в этот вечер: «Я и минуты не могу дышать, чтобы не восхищаться тобой. Поэтому каждый вздох – это ты, ты, ты, Деби, Деби, Деби.
Она не ответила. Он просто еще не знала, как отвечать на такие страстно повторяемые слова.
Эсти и Дуди лежали на складе, в обнимку, голые, за исключением пояса невинности на ней, прикрывшись мягкой стороной мехового одеяла, и все обсуждали стадо оленей, встреченных ими, ветвистые их рога, ссоры и перемирия между влюбленными, их смех и сердитые пререкания. Эсти любила рассказывать о днях детства, проведенных вместе с сестрой и братом, о деде, который тогда еще жил и будил их рано утром громким и грозным голосом. Ой, как они его боялись, ой, как смеялись. Это ведь был дед-герой, убивающий всех демонов.
Наконец, они оделись, опять обнялись и заснули.
Только брат девиц Довелэ лежал в одиночестве, без жены, без девушки, без уважения, ощущая бессмысленность своего существования.
Утром встал, с гневом подступил к отцу и, наверчивая пейсы на пальцы, сказал: «Что здесь происходит? Если они не собираются вернуть детей, я их верну». Но и этот кризис постепенно утихомирился, как и все прежние кризисы, и вновь было отложено то, что должно быть сделано. «После Пейсаха, – сказал отец Гади, – поедем в Кохоли. Следует привезти масло, соль, гвозди, нанять мастеров, приобрести два ТАНАХа и два Талмуда для обоих домов, купить ткани для свадебных платьев твоих сестер. После пасхальных дней отловим коней, и затем ты поедешь. И если останешься там три недели, ничего не случится. Сейчас нет особых дел. Пчелы летают в поисках нектара, мед накапливается в сотах, так что, все в порядке. Если же появится новый рой, так я уже научил Дуди ловить рой в мешок. Учиться он быстро, есть у него странный талант к пчелам. Такого еще не встречал. Езжай, Довела, развлекись немного. Ты молод, и Кохоли предлагает многое для таких парней, как ты».
Но отец не поделился с ним информацией о тех двух потаскушках в соседнем городке, которых можно купить за кувшин меда. Гади не верил в такие беседы с сыном и дочерьми. Каждый из них сам должен обрести опыт в этом деле.
Начал Довела мечтать о длительной поездке в Кохоли, думая лишь о приятном.
Услышала Деби, что брат собирается в Кохоли, – расстроилась. Вовсе не полагается ему такое везение, как ей, которая обрела жениха.
После утомительного дня работы по выпечке мацы и ужина сказал ей жених Ахав: «Пойдем, прогуляемся».
«Только не сейчас, нет у меня желания», – сказала Дебора.
«Случилось что-то?» – спросил Ахав сварливым голосом, уничтожив самый малый шанс на то, что она согласится.
«Ничего не случилось» – сказала Дебора. Он коснулся ее рукой, что было еще одной ошибкой с его стороны. Она отбросила его руку. Он сжал губы, и лицо его выглядело обозленным.
«Извини», – сказала Дебора очень тихим и сладким голосом.
И Ахав подумал, что такое извинение снимает всяческое непонимание между ними. Он обнял ее и она не воспротивилась. «Пойдем, – сказал он, – на наше место».
Откуда он мог знать, что это слово «наше» до крайности ее рассердит?
«Не говори мне о «нашем» месте. Ну, правда, Ахави, я устала. Я просто убита этой выпечкой мацы, хочу спать».
И ушла от него, но вовсе не спать. Пришла к матери и сказала: «Почему только Довеле едет в Кохоли, да еще на три недели? Я тоже хочу».
«Ты выходишь замуж, Дебора, Господи Боже мой, ты что, сошла с ума?»
«А-а? Ты еще ругаешь отца, что он произносит имя Бога всуе? Так-то, все вокруг лицемеры. Весь этот мир насквозь фальшив», – подумала про себя Дебора, вслух сказала «Да», кипя от злости.
Теперь она и вправду пошла спать, но не могла заснуть в полном расстройстве мыслей, пытаясь себя успокоить. Мысли-то явно двигались в нехорошем направлении: она не хотела ни свадьбы, ни этого Ахава.
Прекрасен был пасхальный ужин пять тысяч шестьсот двадцать первого года. Вокруг стола, покрытого белоснежной скатертью, собрались все. Давно такого числа людей не было в этом одиноко стоящем доме. Великолепно получились «кнейдлэх», которые приготовила Дебора из перемолотой в муку свежей мацы.
В этом пустынном месте, далеком от любого поселения, все надо было делать своими руками, даже муку для мацы, которую каждый в просторах империи покупал на рынках, забитых народом в преддверье Песаха. Но в этом было свое преимущество: множество баек возникало во время перемалывания мацы.
Всего было четыре книги пасхальной Агады, и до того, как их начали читать, умывая руки, причесываясь и ожидая, когда Малка выйдет из ванной, сказал Гади сыну Довелэ: «Привези из Кохоли также еще две книт Агады для двух твоих сестер, которые сейчас основывают свои дома, и обязательно с цветными картинками, чтобы понравились внукам», и рассмеялся.
Лицо Эсти просветлело, а Дебора не отреагировала. Но про себя рассердилась, и не знала, что делать с этой злостью. Это было какое-то темное не отстающее ощущение.
Читали Агаду. В этот час, при свечах, читали это миллионы евреев в миллионах домов, в сотнях тысяч мест поселения, малых, больших и очень больших, по всей Хазарии, но ни в одном из них так не сверкал серебряный поднос, как у пчеловодов Гади и Малки.
Каган сидел за пасхальным столом в своем дворце, в столице Итиль, и с ним сидели послы Византии, империи Багдадского халифа, Швеции и Каролингов, представители племен, подчиненных Хазарии, союзники болгары, турки, и даже, впервые, представители агрессивных печенегов, кровожадность которых наводила страх на всех. Острые зубы их сверкали в улыбке, обескураживая сидящих за этим чистым столом.
Но впереди всех послов наций, народов и племен сидели, в порядке важности, раввин из Испании, раввин из Кордовы, глава ешивы из Вавилона с женой.
Военачальник всех войск восседал за пасхальным столом со своими подчиненными в крепости на вершине скалы, на восточном берегу Хазарского моря, одного из самых больших морей в мире, которое простиралось под скалой, и солнце погружалось в него в огромном красном облаке.
Он бросал последний бдительный взгляд на военный лагерь. Слабые волны колыхались в бухте, где укрывались в дымке корабли Хазарии и Швеции. Шведы оставили все работы, избавились от квасного, уважая обычаи властителей Хазарии. При последнем проблеске солнца, он совершил традиционный ритуал хазарского полководца в Песах и подписал свиток об освобождении тысячи пленных, которые выйдут на свободу и не будут проданы в рабство. Радостные клики неслись из заднего двора, когда он поднял свиток и обвел им вокруг себя.
Затем встал и ушел в свои комнаты. Он очень устал, и даже душ не придал ему сил. Одел огромный церемониальный головной убор из меха. Быстрыми шагами пошел в гигантский зал, где вдоль столов сидели тысячи бойцов крепостного гарнизона. С ними солдаты – отличники службы из разных подразделений, которые были выбраны для читки фрагментов Агады. Среди них впервые был солдат из Йемена. Военный ансамбль Хазарии запел знаменитую песню «Расцветали яблони и груши» в тот момент, когда военачальник вошел в зал. Все солдаты встали по стойке смирно, пока он не сел и не раскрыл книгу, не поднял бокал и не прочел первые слова. Тогда все сели с большим шумом, перебрасываясь словами, которые мгновенно были прекращены под взглядами офицеров.
Рядом с военачальником сидела вторая его жена, тонкие волосы которой стекали по плечам как сухой песок. И атмосфера этого чудесного праздника навеяла ему тоску по первой его жене, и он все время не переставал спрашивать себя: «Где она сейчас, и за каким пасхальным столом встречает праздник?»
Пели пасхальные песнопения, стучали по столу ножами и ложками, распевая «Один – кто знает? – Это Всевышний, что на небе и на земле. Два – кто знает? – Это скрижали Завета…»
Ахав не отрывал взгляда от Деборы, одетой во все белое, поющей и смеющейся, радостной. Казалось, злой дух покинул ее. И такой она была красивой в белом, так нежна кожей.
Дом сиял множеством толстых темного воска свечей. Еда была вкусной, хрен – острым. После того, как отмолились и спели, собрана посуда и скатерти, вылили остатки вина из бокалов, все пересели на диваны вдоль стен. Гади явно переел. Фаршированная рыба в этот год была отличной, и он съел три порции. Очень любил он куриный бульон с мучными шариками и съел две тарелки, затем еще немного риса, немного салата, немного гороха, и все это с мацой, которая так вкусна в первый день праздника. К этому следует прибавить главное блюдо – куриное и говяжье мясо и на десерт – лесные ягоды в медовом сиропе, свежую морковь. Еще немного, и Гади почувствовал, что живот его лопнет.
Только Ахав ел и не чувствовал никакого вкуса от еды. Есть такая сентенция – «Даже у лучших яств мира привкус праха». Слова эти, которые еще в школе Ахав начертал для украшения библиотеки – вернулись к нему сейчас печальной мелодией в часы праздничного застолья.
Девицы встали, смеясь над поясами невинности, которые после столь обильной еды давили им на животы, но смех Деби не был столь ликующим, как во время пения. Она лишь повторяла, что очень устала, словно бы это должно было всех интересовать.
Ахав ощущал одиночество и обиду. Он решил не просить ее при всех – выйти на ночную прогулку. Сидел в удобном углу, на цветных подушках, лишь говоря про себя «Идем со мной, Деби, возьми меня к звездам».
Она не пришла, не присела рядом. Лишь сказала: «Ладно, я иду спать», и вышла.
Малка оглядывалась по сторонам, как человек, увидевший вора, крадущего шампунь в супермаркете, и не в силах понять то, что видит. Наконец-то сообразила, и лицо ее напряглось. Вышла вслед за дочерью.
«Что происходит, Деби? – спросила, зайдя к ней в комнату.
Та стояла спиной к двери. Она уже сняла рубаху, готовясь лечь в постель, и не ответила.
«Не хочешь говорить – не говори», – сказала Малка, не скрывая, что это ей неприятно, и она хочет знать причины такого поведения дочери.
– Случилось что-то? Ты заставляешь Ахава страдать. И это, в общем-то, не очень красиво, я думаю».
Деби села на кровать. Мать села рядом. Кровать не была поднята от пола, и надо было сидеть на ней, скрестив ноги. Малка отодвинулась и нечаянно села на незаконченное вязанье. «Не скомкай это» – закричала Деби. Стало тихо.
«Мама, я хочу поехать в Довалэ в Кохоли». Опять пауза.
«Мама, я не хочу замуж за Ахава… И сними ты с меня этот пояс невинности. Я больше в нем не нуждаюсь».
Малка рассмеялась от изумления. Это уже было слишком. Деби разрыдалась: «Ты смеешься? Ты еще смеешься?» Бросилась на постель, спиной к матери, лицом – к стене.
Малка встала, оперлась о деревянный столб, подпирающий крышу в середине комнаты. Столб был гладким, ибо об него опиралось уже два поколения семьи. Малка была в смятении, она не знала, как говорить с плачущей дочерью, о чем ей и сказала. И Деби попросила мать покинуть ее комнату и объяснила, насколько ей неприятно, что мать всегда хочет знать каждую мелочь ее жизни и требует отчета о каждом чувстве в душе дочери, о том, что творится в ее сердце, в котором она сама, Деби, не в силах разобраться.
Деби смахнула слезы. Она не была плаксой, хотя знала, какое это наслаждение выплакаться. Наоборот, она была активной, сильной девушкой, четко знающей, что позволено ей, и что нет, каковы запреты и каковы обязательства, и она гордилась своим характером, но всегда была недовольна собой. Долг свой явно запаздывала выполнять, небрежна была к запретам, проявляя легкомыслие, но услышав о ком-либо другом, ведущем себя таким образом, бывала шокирована и бурно выражала недовольство, осуждая его.
«Так ты портишь пасхальный вечер?» – решила Малка сыграть именно на этом свойстве характера дочки. Снова присела на кровать, заставив Деби повернуться к ней.
«Мама, я сдерживалась до этого пасхального вечера, чтобы все было нормально, как полагается быть, чтобы не нарушить ваш с отцом надуманный покой и умиротворение, чтобы вы были счастливы, что у дочери есть жених. В общем, чтобы все было как надо, – выпалила Деби и снова залилась слезами, – вот видишь, что ты сделала? Видишь?» – обвиняла она мать сквозь слезы.
«Не будет у тебя много таких возможностей. Ахав отличный парень. Он тебя очень любит, это можно видеть», – сказала Малка. Она считала, что это ее долг уравновешенного человека объяснить дочери то, что молодые не видят. И все же как-то немного боялась этого. Почему? Что, она не имеет права?
«Я знала, что именно это ты мне скажешь, я знала», – сказала Деби, перестала плакать, смотрела в потолок, на котором плясали тени от пламени свечей. Она вздохнула глубоким вздохом. Так вздыхают только иудеи.
«Ты вздыхаешь, как столетняя старуха», – попыталась рассмешить ее мать, но ничего из этого не получилось. Не страшно. Деби обрадовалась попытке матери помириться. Она не выйдет замуж за Ахава. Она не может больше терпеть его прикосновения. Что будет? Будет хорошо. Она поедет в Кохоли с братом. Почему это только он должен ехать? И, может быть, там найдет себе кого-то другого. И не следует так о ней беспокоиться и заботиться, она не останется старой девой (Именно это, в конце концов, и случилось). Чего это они хотят от нее так быстро избавиться. Можно подумать, что она им мешает.
Деби чувствовала себя несчастной и отторгнутой. Она понимала, что должна расстаться с тем, кто ее любит, и это ее ужасно печалило. Она чувствовала себя угнетенной и удрученной, и в то же время потрясена была тем, насколько приятны эти чувства. И еще интересное открытие: удивительно, какая сила заключена в этой печали, влияющей на все вокруг.
Потому нахмурила лицо, сжала губы, уставилась в дальнюю стену и сказала:
«Сними с меня этот пояс, мама. Я в нем больше не нуждаюсь. Он ужасно давит после каждой трапезы, и нет у меня для кого и для чего так страдать».
«Но что будет с Ахавом?» – спросила мать, пропустив мимо ушей просьбу дочери.
«Не знаю, действительно не знаю. Он не виноват, бедный. А, может, и виноват. Ты знаешь, он ведь не собирается обзаводиться детьми? Я не могу любить такого мужчину. Когда я услышала о его долгах, я почувствовала, что это кто-то другой, не знакомый мне человек, которого я больше не люблю». Про себя она думала: Ахав слишком любит меня, а я не в силах любить того, кто так меня любит. Это ненормально, я знаю. Уф.
Трудно было ответить на претензии дочери. Они были слишком справедливы. Но других мужчин не найдешь в этой части страны. Потому Малка ласкающими слух эпитетами описывала поведение Ахава, философски оправдывая все его действия и промахи. Но это не убеждало маленькую Дебору, и надо сказать, что именно поэтому мать весьма была горда дочерью.
И все же она просила по поводу пояса невинности повременить с решением.
«Думай до утра», – сказала она Деборе и вышла из комнаты.
Малка нашла Ахава пьющим вино прямо из кувшинов, нос его был красен.
«Доброй ночи, – сказала ему, – Деби устала и не очень хорошо себя чувствует. Поговорите утром».
Эсти и Дуди не были там, и она догадывалась, где они, эти два разгоряченных голубка. «У Эсти с этим никаких проблем», – думала про себя Малка и поторопила мужа идти спать. В постели рассказала ему о Деби. Он не дал никаких советов или указаний. Он понимал, что это не в их силах заставить дочь изменить решение. Но он начал искать выход из этой запутанной ситуации и с этим заснул на вздутом от праздничного обжорства животе.
Утром спали поздно, проснулись при закрытых окнах.
«Малка», – прошептал Гади, раскрыв глаза.
О проекте
О подписке