Глава 8

Эрик Юсля, в простонародье Ерёма, молодой человек с самонадеянным видом и наивными глазами, уверенной походкой двигался по Сумской в сторону Ботанического Сада, на ходу куря папиросу как простой бродяга.

Задумавшись и замечтавшись, он настолько начал этой папиросой размахивать, что чуть было не прожёг платье какой-то мадам следовавшей ему навстречу.

– Ну! Ну! – громко закричала она на Эрика, замахала руками и Эрик даже растерялся.

– Простите, простите, – пробормотал он раскланиваясь и не обращая внимания на её крики, и только прибавил шагу.

Позади ещё слышалась интеллигентная брань, которая вскоре стихла.

Эрик, глядя себе под ноги, думая теперь только о том чтобы мадам не пустилась за ним в погоню прихватив какого-нибудь купчишку-лавочника, или не дай Бог городового, спешно спрятался в толпе.

Сумская всегда была живой и шумной. Настоящие харьковчане предпочитали левую её сторону, ту самую где была знаменитая «стометровка». Тут толкались, шумели, ругались, спорили и мешали друг другу, но на обратную сторону переходить никто не спешил. Правая сторона всегда была пустая и тихая. Почему? Очевидно, дело было в том, что «стометровка» пряталась в тени и именно по этой причине местные купцы расположили тут свои лавки. Потом, когда-то, на этой стороне высадили тот самый Ботанический Сад. А ещё погодя, построили прекрасное здание театра…

Выйдя на «стометровку», Эрик перешёл на правую сторону, остановился и поискал глазами знакомых.

– Божидар! – окликнул он худого гимназиста с грустным лицом, – Божидар!

Божидар нехотя обернулся, махнул Эрику рукой, перебежал дорогу и подошёл к нему.

– Здорово, Богдан! – по свойски хлопнул его по плечу Эрик, – а ты тут что?

– Эм… – подумал Божидар, – у нас тут встреча, возле Жён Мироносиц. Не желаешь поучаствовать?

Эрик, оценил шумевшую неподалёку от монастырской церкви Жён Мироносиц, компанию молодых, и не очень молодых, людей. Всего, их было человек десять. Молодёжь не-то ругалась, не-то спорила, не-то собиралась на митинг.

– Я вижу почтенная публика? – кивнул на кампанию, Божидару, Эрик, – ваш футуристический литературный кружок?

Божидар, махом руки поправил свисавший на глаза чуб.

– Сегодня мы встречаем великого поэта! – огласил он торжественно.

– Какого поэта? – Эрик не мог понять намёков и мыслей Божидара.

– Владимира Маяковского! – с видом конферансье объявил Божидар.

– Это тот самый футурист? – удивился Эрик и решил подойти ближе к толпе.

– Господа! – крикнул Божидар едва они приблизились, – господа! Разрешите представить вам всем моего друга! Эрик Юсля! Будущий мастер харьковского синематографа и король нашего театра!

– Ура!!! – зашумела толпа приветствуя Эрика, махая руками, шляпами и кепками.

– Очень рад, здравствуйте, – растерянно улыбаясь поздоровался со всеми сразу Эрик.

Навстречу ему, вышел высокий, широкоплечий молодой человек с выразительными глазами.

– Я верю, что за синематографом большое будущее, – гораздо скромнее кампании улыбнулся он, просто протянув Эрику руку, – Владимир Маяковский это я. Не желаете принять участие в нашем собрании?

– Я здесь именно для этого, – улыбнулся Эрик и пожал руку Маяковскому, – а зачем тут, на улице? Идёмте ко мне домой? Я с сёстрами живу неподалёку, на Чернышевской. У нас есть чай, самогон, красное вино и три ведра замаринованного шашлыка. А в саду превосходная беседка! И самое главное, мои сёстры обожают Ваши стихи, Владимир. Вы не представляете насколько они будут рады увидеть Вас! Особенно впечатляет «Ночь», из «Пощёчина общественному вкусу»!

Он немного помолчал, будто собираясь мыслями.

– «Багровый и белый отброшен и скомкан,

В зелёный бросали горстями дукаты,

А чёрным ладоням сбежавшихся окон

Раздали горящие жёлтые карты…»

– Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги. И раньше бегущим, как жёлтые раны, огни обручали браслетами ноги, – продолжил Маяковский, рассмеялся и по дружески обнял Эрика, – так вы наши люди? А веди! – махнул он усмехнувшись, – обещаю, что всё будет прилично!

Он посмотрел на друзей.

– Господа! Следуем в гости к господину Эрику! И чтоб собрание не превращали в пьянку! – пригрозил он пальцем, улыбнувшись, – смотрите мне, поэты!

Все зашумели, и с этим радостным шумом на всю улицу, громко обсуждая всё на свете, двинулись вслед за Эриком и Маяковским вверх по Сумской…

– Катя, Катя! – вбежала в библиотеку Маша Юсля и заставила Катю испуганно отбросить книгу, – Эрик ведёт кучу гостей! – взволнованно проговорила Маша.

Катя вскочила со стула и только растерянно посмотрела на сестру.

– Каких гостей? Какие могут быть гости? – удивлённо ответила она сестре и не дожидаясь ответа со всех ног бросилась к парадной, чтобы остановить брата и выгнать всех его друзей вон.

Но, едва добежав до прихожей она остановилась. Эрик уже вошёл. Рядом с ним стоял высокий молодой человек с характерным лицом.

– Вы? – не смогла найти слов Катя, – но… этого не может быть… Владимир Маяковский?

– Здравствуйте, барышня, – улыбнулся Маяковский и подал руку Кате.

Та протянула руку ему.

Маяковский бережно взял Катю за руку и поцеловал её.

– Не хотело Вам докучать, но Ваш брат очень настаивал.

– Я так рада… – совсем растерялась Катя, – я не ожидала увидеть Вас воочию, Владимир, и прошу простить мою растерянность.

В прихожей показалась Маша. Она уже поняла, что эти гости останутся тут надолго.

– Вы так и будете стоять в дверях? – прервала Маша знакомство, – я думаю, что в саду будет всем удобней. У нас знаете какая большая беседка?

– Да, уже наслышаны! – смеясь ответил ей Маяковский, – ну так мы не с пустыми руками. По дороге кое-что прикупили в лавке у мясника и в пекарне у кондитера. Так что не особо объедим Вас.

– Прошу всех в дом и в сад! – обрадовалась Маша.

Катя взволнованно моргала глядя на Маяковского.

– Вы проходите, – проговорила она и Маяковский, слегка улыбнувшись, подал ей руку…

Уже был вечер. Кто-то, наигрывая на гитаре, тихо пел романс. Катя даже заслушалась…

– «Белой акации гроздья душистые

Вновь аромата полны,

Вновь разливается трель соловьиная

В тихом сиянии яркой луны…»

Маяковский был не такой, каким она его себе представляла. Он оказался лучше. Он был мягкий, весёлый, добрый и обходительный. Он словно берёг Катю, стараясь везде оказаться раньше и сделать всё, чтобы Кате понравиться.

Сейчас она рассмотрела его ближе. Большие глаза были не глазами злого гения, а добрыми глазами волшебника. Не было никаких здоровенных кулачищ кузнеца. Были руки, тонкие, изящные пальцы пианиста, в которых он ловко удерживал чёрную трость с серебряной шишкой.

Когда Катя Маяковского впервые увидела, она ожидала услышать громогласный бас, но… прозвучал мягкий и нежный голос. Его голос сейчас казался Кате самым-самым тихим и спокойным. Да он таким и был.

– Вы скучаете, – прервал её размышления Маяковский.

– Нет, – улыбнулась Катя, – слушаю как поют. И даже не знаю кто это.

Она усмехнулась посмотрев на Маяковского.

– Начинающий певец, – ответил Маяковский, – приехал со мной из Киева. Саша Вертинский. Он уже выступал на одном вечере, вместе Шаляпиным. Но успеха, рядом с маэстро, не имел.

– Боже, тут такие люди, а я и не слышала о них! – рассмеялась Катя.

– Никто не знает судьбы другого, не говоря уже про себя, – улыбнувшись, кивнул Маяковский Кате, – я слышал вы собираетесь в Америку?

– Уже совсем скоро. На следующей неделе будем выезжать, – ответила Катя.

– В начале, как я понимаю, поедете железной дорогой? – спросил Маяковский.

– Да, билеты уже взяты, – кивнула Катя.

– Всенепременно приду Вас провожать, – ответил Маяковский, – и обязательно принесу Вам самый лучший букет. Какие Вы любите цветы?

– Розы, – улыбнулась ему Катя, – но зачем же букет?

– Чтобы скрасить Вам тоску в пути, – улыбнулся Маяковский.

Он подумал.

– А что в Америке?

– Мы не надолго, – сказала Катя, – может на год. Эрик хочет убедить одного человека поддержать его дело. Он ведь занимается синематографом и уже давал сеансы. Но мечтает про большой зал и широкий экран. А наши харьковские мещане его не понимают и считают, что маленького сарая в переулке достаточно. Вот он и решил, что Арно обязательно поможет ему с деньгами.

– Арно, скорее поможет Эрику создать собственную студию, – подумал Маяковский, – хотя он не бедный человек и я бы сказал, в некотором роде фанатик. Эрик не говорил о своих проблемах.

– Это он от скромности, – улыбнулась Катя, – он стыдится своих собственных идей и считает, что в России его не поймут.

– В этом он прав, – кивнул Маяковский, – для того чтобы тут начался прогресс, нужна, наверное революция в головах у людей.

Он посмотрел на Катю.

– Я видимо кажусь Вам вульгарным?

– Ну что Вы, – улыбнулась Катя, – продолжайте. Я слушаю Вас с большим интересом.

Маяковский подумал.

– Я не говорю про революцию, о которой постоянно рассказывают эсэры, или коммунисты. Я о другой революции. Я о том, что люди должны по иному посмотреть на свою обыденность. Синематограф, скоростные пароходы, быстрые автомобили и поезда, аэропланы, должны стать обыденностью. А что у нас обыденность сейчас? Нищие на паперти, мальчишки продающие сигареты, сплетницы и склочники, еврейские погромы и увешанные иконами бородатые мужики, при этом пьяные и не умеющие читать и писать. И дети, умирающие от болезней о которых в Европе давно забыли.

Он вздохнул.

– А вот когда наших людей не будут удивлять аэропланы, когда грязь станет не чем-то привычным, а возмутительным явлением, тогда нам будет место в этой стране… в нашей любимой, родной до боли, России.

– Так будет? Как Вы думаете? – спросила тихо Катя.

– Будет… обязательно будет, – подумал Маяковский.

Глава 9

РОССИЯ; ХАРЬКОВ; МАРТ 1912 ГОДА

Харьковский вокзал, который местные называли «железкой», по народному названию железной дороги, был нечто среднее между муравейником, клоповником где постоянно возились нищие, и дорогим залом для торжеств. В этот зал пускали всех кого не лень. Там постоянно было шумно и тесно, и сквозь толпу было порой не пробиться. Это были пассажиры, спешившие, или вовсе не спешившие на паровозы.

Паровозы эти пыхтели, свистели, гудели и увозили этих пассажиров на север, юг, восток и запад.

Тут можно было встретить русских лапотников, малороссийских шароварников, иудейских хасидов, чопорных франтов, солдат, жандармов, офицеров, юнкеров, кисейных барышень и мамочек в окружении дюжины детишек. И постоянный шум и гам, от которого очень скоро раскалывалась голова и мозги переставали думать.

Катя молча наблюдала за тем, как мадам Панула пересчитывала своих сыновей, о чём-то долго рассуждая с Аннушкой. Потом, Амалия Абрамовна посмотрела на Катю, молча ей кивнула и приказала детям грузиться в вагон. Грузчик, тут же затаскивал один за одним саквояжи и узлы, над которыми, явно нервничая стояла мадам Панула.

– Милые соседи? – услышала Катя знакомый голос, обернулась и прямо перед глазами увидела огромный букет роз.

– Владимир? – удивилась она, – Вы пришли меня провожать и принесли… мои любимые розы!

– Я же обещал? – протянул ей розы Маяковский.

– Я так польщена, – покраснела Катя.

– Надеюсь, что через год, тут же, на этом же перроне я Вас встречу, – сказал Маяковский.

– Владимир, очень рад! – показался из вагона Эрик.

– Взаимно, Эрик! – махнул ему Маяковский, – надеюсь, что твоя поездка в Америку принесёт нам всем много пользы!

– Я тоже на это надеюсь, – ответил Эрик, – мечтаю всех вас увидеть в своём синематографе. Это будет революция, Владимир! Вот увидишь!

– Тише, тише, – рассмеялся Маяковский, – не надо такие слова кричать подле жандармов!

– Ой, да ладно, – махнул Эрик, – они все мои будущие зрители!

Он посмотрел на то, как Амалия Абрамовна наконец-то погрузила пожитки в вагон и бросила взгляд на перрон.

– Бедная мадам Панула! – усмехнулся Эрик, – ей придётся терпеть нас в соседнем вагоне, аж до самого Гельсингфорса!

– Да, – так же улыбнувшись, кивнула в ответ Катя, – но её старший сын, Эраст, будет очень рад твоей компании.

Она глянула на Маяковского.

– Мадам Панула, на самом деле очень несчастна. Ей можно посочувствовать, но она сама этого не хочет.

– Почему? – не понял Маяковский.

– Человек упивается своим горем и заставляет других постоянно вспоминать о нём, – ответила Катя, – она как канарейка, просто заливается своим грустным пением и ничего вокруг не замечает. Часто не видит даже того, что для её же детей, есть более важные вещи.

– Канарейкин быт… – усмехнулся Маяковский, посмотрев на Амалию Абрамовну, – мне её даже жаль.

– Такие люди губят и себя и других, – проговорила Катя, так же глянув на Амалию Абрамовну, – мне жаль её деток.

– Понимаю Вас, – кивнул Маяковский, – Вы добрая и чуткая.

Катя посмотрела на него.

– Вы заставляете меня в Вас влюбиться, – улыбнулась она, – и я очень расстроюсь если Вы меня не встретите через год.

– Я тоже, – ответил Маяковский.

Паровоз дал гудок.

Катя зашла в вагон и повернулась к Маяковскому, с улыбкой посмотрев на него.

– Я буду ждать Вас! – махнул Кате рукой Маяковский.

Поезд тронулся…

– Через год! Тут же! Слышите? – прокричала Катя.

Маяковский в начале шёл за вагоном, что-то говоря, крича, глядя на Катю. Потом побежал и остановился только тогда когда закончился перрон.

Катя становилась всё меньше и меньше. Потом он уже не мог разобрать её лица. Потом она растворилась в поезде и он стал маленьким, словно игрушечным и исчез совсем…

Маяковский опустил глаза и почувствовал, что ему хочется плакать…

– Дурак… – проговорил он, – зачем ты отпустил её… Она могла бы уехать с тобой в Москву…

Глава 10

АНГЛИЯ; ФУЛЕМ; МАРТ 1912 ГОДА

Прикурив папиросу, Фредерик присел на табурет возле поломанного автомобиля, который пригнали ему в мастерскую с утра и деловым взглядом оценил его.

– Эннис! – позвал Фредерик своего помощника и посмотрел на то, как тот копается в углу в ящике с инструментами.