Родные люди

У меня всегда были запоздалые реакции на что бы то ни было. С отсрочкой во времени, если можно так сказать. Стресс или паника накрывали не в тот момент, когда нужно, а спустя день или даже два. Поэтому можно было сказать, что мои истерики случались на пустом месте. Ну во всяком случае так считалось, когда я была маленькой. Когда падала, плакать начинала не сразу, как все дети, а спустя, например, пару часов. Так что воспитательница в детском саду никак не связывала мой плач с падением во время прогулки. Забытую в садике вечером куклу я начинала оплакивать утром и не понимала, почему мама думает, что я не хочу идти в сад. Я хотела, очень. Мне же нужно было забрать куклу! Когда лучшая подружка Настя случайно села на моего ежика, слепленного из пластилина, я тоже не сразу начала переживать. Настя немедленно залилась слезами, обещая помочь мне слепить нового, поделиться пластилином и даже отдать своего – она лепила гораздо лучше. Воспитательница вообще ничего не поняла – вроде бы успокаивать нужно меня, а не Настю, и сказала: «Разбирайтесь сами». Плакать я начала через два дня, когда работы стояли на шкафчиках, включая, кстати, моего ежика, восстановленного Настей. Мы уже лепили корзинки с яблоками. Вот тогда я и разрыдалась, оплакивая ежика. Воспитательница опять ничего не поняла, решив, что у меня не получается корзинка. Я же гадала, почему никто, включая Настю, не понимает, отчего я плачу.

Впрочем, в школе история продолжалась. У меня уже сложилась репутация девочки, которая может вдруг расплакаться. На ровном месте. А так да, вполне спокойная, уравновешенная. Любые неприятности воспринимает с холодной головой. Удивительное качество. Даже перед отчетными концертами не волнуется. Всех трясет, а она стоит и улыбается. Поэтому меня выставляли на все конкурсы, выступления и вызывали к доске во время открытых уроков. Знали, что я выйду и все сделаю как надо. А то, что спустя два дня буду лежать с температурой, мама спишет на то, что случилось резкое похолодание, а я ушла без шапки, или на съеденное мороженое, а вовсе не на стресс от выступления или выхода к доске. Полученная двойка за решающую контрольную по алгебре тоже, как всем казалось, меня вовсе не беспокоила. Когда Настя – мы попали с ней в один класс и сидели за одной партой – рыдала в туалете, твердя, что «мать ее убьет», я монотонно твердила, что «не убьет, все будет хорошо».

– Тебе что, наплевать? – возмущалась Настя.

– Не знаю, – честно признавалась я.

– Ну ты даешь! – как всегда восхищалась подруга.

Безутешно рыдать по поводу двойки я начинала на следующий день, когда выяснялось, что в году тройка не выйдет, потому что учительница Алиса Артуровна разрешит всем переписать контрольную.

– Мне тоже класс двоечников не нужен, – сокрушенно говорила Алиса Артуровна, деликатно удаляясь на заднюю парту проверять тетради. – Получается, я вас ничему не научила. Значит, я тоже двоечница. Только как я могу вас научить, если вы не хотите? Не могу же я вас заставить. Ладно, списывать тоже надо уметь – знать откуда и что именно. Давайте сегодня попрактикуем этот навык. Очень пригодится в институте.

Как же я завидовала Алисе Артуровне, не понимавшей своего счастья. Почему? Да хотя бы потому, что она обладала таким прекрасным именем-отчеством. И не менее прекрасной фамилией – Белл. Ее появление в классе для меня всегда сопровождалось звоном колоколов.

К чему я рассказываю про свои реакции и Алису Артуровну? К тому, что мне достались не просто обычные имя и фамилия, а просто издевательски обычные – Аня Иванова. Прибавьте к этому отчество Ивановна. Да, Иванова Анна Ивановна. Впрочем, из Анечки, Анюты, Аньки, Анны я очень рано превратилась в Аннуванну. Такова судьба врачей и учителей. Я же стала учителем русского и литературы в школе. Не то чтобы мечтала об этом, но мне нравилось преподавать, общаться с детьми. Не призвание, конечно, не веление сердца, но работала я с удовольствием, что уже немало. Забавляло, что многие ученики, когда я обращалась к ним на «вы», оглядывались. «Вы» для них – непременно толпа. Но потом они привыкали, как-то расправляли плечи, хотели соответствовать моему «вы». Это я к чему? К тому, что мои отсроченные реакции прекрасно объясняют, почему я лишь в сорок пять лет решила пройти путь, который обычно проходят подростки. Да, откровенно говоря, я бы и не стала его проходить. Не было нужды и интереса. Но вдруг захотелось. Так бывает. Наверное. Я не знаю. Может, только у меня такое «позднее зажигание», как всегда говорила Настя.

Я точно помню, когда для меня началась эта история. В день после юбилея, чтоб его. В школе, конечно, поздравили, слова говорили приятные – про призвание как раз, про преподавательский дар и так далее. Шутили про «бабу-ягодку», как без этого. Физрук Дмитрий Саныч уверял, что «ни за что бы не дал». Потом, когда выпил, зуб давал. Большим пальцем щелкал по зубу и уже пьяно и оттого восхищенно восклицал: «Ну не дашь!» Я кивала и улыбалась. Дмитрий Саныч без особой надежды приобнял меня ниже талии. Мне было приятно, не скрою. Все-таки физрук у нас был молодым специалистом двадцати восьми лет. Когда Дмитрий Саныч прилег на стульях, устроившись головой на коленях географички, я подумала, что и сама себе не дала бы. Ну какие сорок пять? Я ощущала себя на тридцать. А иногда и меньше. Не знаю, у всех так или только у меня. Когда кажется, что тебя, ребенка, засунули в другое тело и решили, что ты взрослая женщина. И никого нет за спиной, чтобы оглянуться и спросить, что делать, как поступить.

Настя говорила, что я была взрослой еще в детском саду, в отличие от нее. А мне казалось, что все с точностью до наоборот. Настя, отплакав, быстро успокаивалась и начинала действовать. Она умела принимать решения и за себя, и за меня. Всегда находила выход из положения. Как с ежиком, которого она перелепила для меня, сломав свою старую поделку. Как с контрольной по математике – именно она убедила Алису Артуровну не портить показатели успеваемости класса. Наверное, поэтому она сейчас мать троих детей, и ей приходится нести за них ответственность. А иногда и за мужа, и за свекровь, и за своих родителей. У Насти большая семья, и в этом только ее заслуга. Она решала, выходить замуж или нет, рожать детей или нет. Я ею восхищаюсь. Не понимаю, как у нее получается все успевать. У меня детей нет. Не получилось. Да и семья – я и муж Степан. Есть еще моя мама, но мы почти не видимся. Ни братьев, ни сестер, ни других родственников. Но у меня есть ученики, Настя, ее дети, которых я считаю родными… племянниками, близкими… не важно. Спасибо, что она мне позволила считать себя названной сестрой, тетушкой. Наверное, большего я бы и не потянула – эмоционально, прежде всего. У меня из-за Настиных детей сердце обрывается, за учеников я переживаю. Но опять же не сразу, а спустя пару дней накрывает паника, доходящая до болезни. На экзаменах я всегда спокойна, отвожу детей в другую школу, где они сдают ЕГЭ, чтоб его. Ношу с собой воду, шоколадки. Подбадриваю их как могу. Но когда они начинают писать и сообщать баллы, как правило, очень высокие, чувствую, как подступает тошнота. Плакать я себе давно не позволяю, все же уже возраст. Наутро проснусь без глаз и с опухшим лицом, будто меня покусал целый пчелиный рой. Но убегаю в ванную – начинается рвота, подскакивает давление. Пока от звонков и сообщений разрывается телефон: «Аннаванна! У меня девяносто два балла! Аннаванна! У меня девяносто шесть!» – я тихо умираю.

В этой истории именно Настино слово стало решающим. Она меня не подтолкнула, нет. Сказала так, как говорила своей старшей дочери, тогда еще малышке Марусе: «Пока не наденешь шапку, из дома не выйдешь». Маруся терпеть не могла шапки. С раннего детства. Сдирала с себя с остервенением. Настя выводила ее на прогулку, замотанную в шарфы, шали. Повзрослев, Маруся по-прежнему соглашалась на все головные уборы, кроме шапки. В какой-то момент Насте надоело убеждать дочь, что шапка ей жизненно необходима, особенно в мороз минус десять. Вот тогда мать и выдвинула ультиматум. Маруся рыдала, сидя в коридоре. Настя сидела напротив и ждала, когда дочь натянет на себя ненавистную шапку. Маруся же считала себя достаточно взрослой, чтобы ходить вовсе без головного убора. Младший Кирюша отчаянно вопил в коляске, запарившись в комбинезоне, средняя Кирочка возилась со шнурками. Если у Маруси были особые отношения с шапками, у Кирочки обнаружилась страсть к шнуркам и завязкам во всех видах. Она отказывалась выходить из дома, не завязав самостоятельно шнурки на ботинках, тесемки на куртке и не скрутив из шарфа подобие узла. Обувь и одежду Кирочка проверяла на наличие шнурков и наотрез отказывалась носить, если вместо шнурков на ботинках были липучки, а на куртке – вовсе ни одного не имелось, ни на капюшоне, ни на поясе. Настя гадала, какие странности возникнут у Кирюши, но тот пока был слишком мал, чтобы выразить свое отношение к деталям или предметам гардероба.

– Так, встали и вышли! – Настя взяла себя в руки. – Быстро!

Настя умеет говорить так, что ее страшно ослушаться. Маруся тогда напялила шапку, Кирочка добровольно отказалась от шарфа. Кирюша, даром что младенец, предпочел замолчать.

– Пока ты с этим не разберешься, так и будешь страдать. Хорошо, не страдать, но будешь думать. Надо уже это сделать один раз и успокоиться, – строго рявкнула на меня Настя, так же, как тогда на детей.

Я послушалась и закрутила всю эту историю.

А в день моего юбилея, когда еще ничто не предвещало, коллеги подарили букет угрожающего размера. В корзине. Еле дотащила. Оставила внизу в подъезде, заливаясь слезами и соплями.

– Ну чего так убиваться-то? Не конец жизни! – попыталась успокоить меня консьержка. – Точно оставите? Может, все же заберете? Букет-то дорогущий!

– Не могу. Аллергия на цветы, – прохлюпала я.

– Ну да, ну да. Аллергия. Конечно. Мне уже шестьдесят пять, я и то не убиваюсь. У вас-то сейчас, вон, все возможности. Были бы деньги. И подбородок второй убрать, и жир, где не надо, откачать и куда надо влить. Не то что мы: детский крем на все места. – Консьержка в аллергию не поверила, а поверила в то, что я так тяжело переживаю достижение возрастной планки.

Дома я выпила сначала одну таблетку от аллергии, потом еще одну. Ну и от головы хватанула, потому что сил уже не было терпеть боль. Уснула на диване, не раздевшись. Хорошо, что завтра суббота. Это я успела отметить, прежде чем провалиться в бессмысленный, пустой и тяжелый, как всегда под таблетками, сон.

Мой муж Степан зашел, прикрыл пледом. Я это почувствовала, но сделала вид, что сплю. Не стал меня ни о чем спрашивать, спасибо ему за это. Он у меня вообще очень деликатный человек. Никогда первым не спросит, не потревожит. Наверное, поэтому я вышла за него замуж. Знала, что не придется отчитываться, объясняться. Что буду жить так, как сочту нужным, не докладывая, куда поехала и зачем. Я не терпела контроль ни в каком виде. К счастью, в школе это быстро поняли и оставили меня в покое. Я считалась опытным педагогом, который стабильно выдавал высокие показатели успеваемости. Мои ученики побеждали на олимпиадах или занимали призовые места. Когда я выходила замуж за Степана, с абсолютно холодной головой, без всякой страсти или хотя бы влюбленности, мне казалось, что его деликатность и умение уважать чужое личное пространство достаточны для нашей семейной жизни. Да, у нас получился долгий брак, спокойный и размеренный. Брак, в котором не случилось ни одного скандала, ни одной пролитой мною слезы. Такой крепкий союз уважающих друг друга людей, но не более того. Любви в нашем браке не зародилось. Наверное, поэтому и детей не было. Дети ведь рождаются от любви. Не смейтесь, я в это верю. Настины дети родились и росли в любви. Настин муж Леша обожал и жену, и детей. Жизнь за них готов был отдать. В их квартире никогда не было тихо, как у нас со Степаном, когда слышно, как тикают часы в соседней комнате. У Насти с Лешей всегда была какофония – кто-то рыдал, кто-то смеялся. Настя пыталась всех перекричать. Леша тоже вопил, что сейчас оглохнет. Они ругались, мирились, снова ругались. Но в этих криках, страстных разрывах и не менее страстных примирениях слышалась и чувствовалась настоящая любовь. Такие страсти могут полыхать только у людей, которые не равнодушны друг к другу. Так оно и было. Настя безумно ревновала мужа, а Леша переживал, что Настя, после родов расцветшая, ставшая невероятно женственной, мягкой и нежной, найдет ему замену. В том, что ей это удастся сделать хоть с тремя детьми, хоть с целой группой детского сада, он не сомневался.

Кому-то наши со Степаном отношения покажутся странными. Настя так и вовсе таращила глаза, когда я ей рассказывала про него. Мне иногда казалось, что, если я пропаду на три дня, он даже не позвонит. Чтобы, не дай бог, не поставить меня в неловкое положение. Всегда сначала пишет «можно тебе позвонить?» и звонит только после разрешения. Будто не муж родной, а посторонний человек. Очень вежливый. После десяти вечера так вообще ни за что и никогда не станет беспокоить – неприлично. Как-то я задержалась с коллегами – отмечали день рождения завуча. Всем моим коллегам мужья уже телефоны оборвали. Биологичка Надежда Львовна сорвалась и убежала, не попрощавшись – муж уже форменный скандал закатил. Она считала себя счастливой – раз муж так ревнует, значит, любит. «Ну к каждому столбу», – с гордостью сообщала на педсовете Надежда Львовна, поправляя шейный платок. Она всегда ходила в шейных платках, которые заматывала с исключительным мастерством. Ревнивый муж регулярно обещал однажды ее задушить. И Надежда Львовна, прикрывая на шее очередной синюшный след, верила, что так оно рано или поздно и случится, поэтому неслась с работы, когда еще звонок с последнего урока не прозвенел.

– Зачем такое терпеть? – спросила как-то я.

– Со своей жизнью разберитесь, а потом спрашивайте, – резко ответила Надежда Львовна.

Да, она была права. Я не могла разобраться со своей жизнью. Вот, решила. В сорок пять лет.

А тогда, на том праздновании, одна я сидела спокойно, убрав телефон в сумку и выключив звук.

– Анна Ивановна, если нужно позвонить, предупредить, вы не стесняйтесь, – разрешила завуч.

– Все хорошо, спасибо, – ответила я.

Но поскольку завуч смотрела на меня так, будто я сморозила глупость, пришлось позвонить мужу.

– Степан, все хорошо, немного задерживаюсь. С коллегами, – сказала я настолько громко, чтобы это слышала Гнездо. Это ее дети так прозвали за прическу. Ну и я заодно. Про себя, конечно. Ведь правда гнездо на голове.

– Который час? – удивился Степан. – Почему ты звонишь в такое время?

Да, в двадцать минут одиннадцатого мой супруг не готов отвечать на телефонные звонки. Если бы со мной что-то случилось или позвонили ночью из морга, Степан счел бы это неприличным и попросил бы перезвонить после девяти утра.

Почему я рассказываю про Степана? Потому что его деликатность тоже имеет не последнее значение в этой истории. Если бы он полюбопытствовал или хотя бы спросил, возможно, я бы не стала ждать до сорока пяти лет. Спустя годы мне хотелось разбить ему тарелку об голову. За его равнодушие, которое я считала исключительной деликатностью.

Мне хотелось кричать, вопить на весь дом, но кому кричать? Степану? Он бы не понял. Он не знал про мои отсроченные реакции. Поэтому, когда я вдруг заливалась слезами спустя два дня после педсовета или другой неприятности, он молча приносил мне рюмку с валокордином и воду. В последние годы, когда я стала мучиться давлением, приносил тонометр и упаковку с таблетками. Подавал стакан воды.

Как-то рано утром приехали Настя с Марусей.

– Возьми ее с собой в школу. Пусть посидит у тебя. Свекровь с радикулитом свалилась, Киру надо к стоматологу, Кирюшу на прививку в поликлинику. А у этих учительница заболела, замены нет. Сидят и ерундой страдают. Заберу в час, – попросила Настя.

Маруся побежала в комнату и включила мультики. Настя пошла следом.

– Ого, кто-то спит с мужем, а кто-то с тонометром, – заметила моя подруга. Я знала, что она перешлет мне двадцать пять телефонов врачей и будет звонить каждый день, требуя, чтобы я сходила на консультацию. Вот поэтому Настя была взрослой, а я – нет. Она все знала про стоматологов и прививки, говорила, кто куда должен пойти и что делать. А я не знала, правда. У меня был исключительно деликатный муж, который даже не поинтересовался, почему у нас нет детей. Да, это так. И такое случается. За все годы замужества – ни одного вопроса. Если бы он спросил… Возможно, я бы пошла на ЭКО, решилась бы взять ребенка из детского дома. Или мы бы вместе прошли лечение. Пытались, старались, не теряли надежды, как мне говорили врачи. Но я не знала, что думает об этом Степан. Как ни собиралась спросить, все было не вовремя. Сейчас чего уж сетовать. Поздно.

Если бы муж, тогда еще жених, спросил, почему на нашей регистрации брака в загсе нет моих родственников, даже матери, я бы рассказала. Наверное. Не знаю. Но его это нисколько не смутило. Свадьба была тихой – его мама, двоюродная сестра с мужем, которых Степан видел, кажется, второй раз в жизни, Настя с Лешей. За все годы мой деликатный супруг так и не поинтересовался, есть ли у меня родственники, хоть седьмой воды на киселе. Как не спросил, почему я не могу родить ребенка. Я ждала этого разговора каждый день. Придумывала ответы, проговаривала про себя варианты. Подбирала слова… Ведь по всем анализам выходило, что я абсолютно здорова и могу зачать ребенка хоть завтра. Врачи говорили, что нужно обследовать супруга и лишь после этого делать выводы и назначать лечение. Но Степана наша бездетность вовсе не беспокоила. Моя свекровь скончалась спустя год после нашей свадьбы, так что мне не перед кем было оправдываться. Мы хорошо жили. Спокойно. За ужином я рассказывала про сочинения учеников, про проделки, жизнь школы. Степан ел, уставившись в книгу. Он всегда ел, ходил в туалет, принимал ванну, мыл посуду только с книгой. Степан читал мемуары политиков, общественных деятелей. Многотомные, многостраничные.