Так и сейчас – Людмила Никандровна предположила, что произойдет дальше. Она, например, не сомневалась в том, что объявится сватья. Так всегда было, есть и будет. Йогиня в качестве новой невестки должна была показаться Марине, кажется Витальевне, в миллион раз хуже бывшей. Которая, опять же по законам семейного жанра, обязана была в глазах бывшей свекрови обрести если не горящую звезду во лбу, то нимб уж точно. Не говоря уже о том, что бывшие родственники при расставании очень часто вдруг начинают испытывать нежные чувства друг к другу. Приставка «экс» имеет такой магический эффект – бабушки вдруг мечтают общаться с внуками, бывшие мужья становятся идеальными отцами, а тетушки, дядюшки, сватьи и прочие троюродные племянники вдруг начинают поздравлять со всеми праздниками и даже передавать подарки. Так что Людмила Никандровна ждала звонка сватьи и возвращения с повинной зятя. Но опять ошиблась, как и в случае с дочерью. Ни Марина, кажется Витальевна, ни Женя не звонили, не умоляли пустить на порог, чтобы хоть одним глазом увидеть Марьяшу. В какой-то момент Людмила Никандровна не выдержала и спросила у дочери, не поддерживают ли с ней связь, так сказать, отец ребенка и его бабушка?

– Нет, а что? Должны? – искренне удивилась дочь.

– Вообще-то, должны, – ответила Людмила Никандровна.

Настя равнодушно пожала плечами.

* * *

Людмила Никандровна переживала за внучку. Что отвечать, когда она вырастет и станет задавать вопросы? Куда делся папа?

– Скажем, что в космос улетел, – ответила Настя.

– Настя, так нельзя.

– Откуда ты знаешь, как можно, а как нельзя? Я своего отца тоже считала космонавтом. И моя бабушка с той стороны… да я не помню, как ее звали! А твоя мама – та еще бабуля нашлась. Я ее вообще ненавидела. Она, кстати, меня била, если ты вдруг не в курсе.

– Она тебя не била, никогда.

– Откуда ты знаешь?

Людмила Никандровна опять замолчала. Наверное, чтобы не услышать подробности. Да, ее мать могла ударить. Но это считалось нормальным воспитанием ребенка. Подзатыльники, поджопники вообще не считались наказанием. Но Настя никогда, ни единого раза не пожаловалась на бабушку. Да, Нинка опять права. Как будет, так будет. А будет не так, как запланировано. Свои чувства и поступки предсказать невозможно, что уж говорить о других людях? Но Людмила Никандровна все-таки считала себя неплохим врачом и именно поэтому могла прогнозировать и предполагать. Как врач, знающий психотип человека. Но Настя подобрала себе родственников, как описала их Нинка, «поехавших». А Людмила Никандровна не умела лечить подобное заболевание.

Время шло. Настя то уезжала, то возвращалась. Где-то работала или нет. Иногда оставляла деньги. Вроде бы что-то передавал Женя в качестве алиментов. Марьяша по-прежнему росла чудесной, беспроблемной, радостной девочкой.

Людмила Никандровна водила внучку на танцы, курсы подготовки к школе, рисование и лепку. И Марьяше все нравилось. Она была усидчивой, терпеливой, настойчивой. Ей было важно довести дело до конца. Именно поэтому она добивалась успехов. Педагоги ее обожали и хвалили за трудолюбие. Настя не появлялась даже на открытых уроках, которые устраивали на кружках для обалдевших от счастья родителей. Марьяша не искала глазами маму и не спрашивала у бабушки, почему мама опять не пришла. И она все еще оставалась психически здоровой девочкой с развитой мелкой моторикой, образцово-показательным поведением, без гиперактивности или заторможенности. Марьяша продолжала развиваться по учебнику – все вовремя. Девочка легко освоила чтение, рисовала, не заходя за края рисунка. Выбирала яркие радостные цвета. Даже логопед ей не требовался. Пока остальные дети и их родители мучились от цветения ольхи, ветрянки, бесконечных ОРВИ и прочих напастей, Марьяша лишь крепла. Ей не были страшны ни сквозняки, ни кашляющие рядом дети, ни ольха с березой и даже мед с орехами и прочими аллергенами. Недолгая прогулка под скупым столичным солнцем – и Марьяша приобретала красивый загар.

* * *

– Это здорово. А у меня аллергия на тополиный пух. Глаза слезятся. И сгораю сразу же.

Людмила Никандровна очнулась от воспоминаний и с удивлением посмотрела на Анну. Да, она по-прежнему находилась в кабинете и приветливо улыбалась. Людмила Никандровна не знала, что она произносила вслух, а что проговаривала про себя. И готова была поклясться, что Анна пришла пять минут назад, не больше. Но часы показывали, что минуло почти два часа.

– Что-то с часами. Надо батарейку поменять, – сказала растерянно Людмила Никандровна, понимая, что опять опаздывает забрать Марьяшу.

– Нет, все верно. Просто я у вас засиделась. Спасибо огромное еще раз. Вы мне очень помогаете. Всего доброго. Я запишусь на ближайшее время.

Людмила Никандровна не понимала, что происходит. Она машинально убирала на письменном столе, расставляя ручки в подставке, складывая документы и журналы в ровные стопки.

Анна улыбнулась на прощание и вроде как испарилась. Людмила Никандровна не могла бы поклясться – была ли эта пациентка на приеме или ей все почудилось. Она корила себя за невнимательность. Наверное, действительно устала, раз опять так легко выключилась. Заработалась. Да и мысли были заняты то Настей, то Марьяшей. А еще мамой. Брат звонил вчера, пьяный, требовал забрать мать. Иначе он сдаст ее в местную психушку. И Людмила Никандровна ни минуты не сомневалась, что он это сделает.

Иногда по вечерам она думала о том, что заслужила проблемы с Настей. Потому что сама оказалась плохой дочерью и ей все возвращается сторицей. «Карма», – говорил бывший зять. «Ответочка прилетела», – сказал ей один пациент, который не мог найти общий язык с сыном и считал, что это закономерно – он тоже не общался с собственным отцом.

Три месяца назад Людмила Никандровна отправила свою пожилую, страдающую деменцией мать домой. И все три месяца каждую минуту корила себя за этот поступок. Но тогда, три месяца назад, ей казалось, что это единственный выход. Да и мать каждый день, каждую минуту спрашивала, когда они наконец уедут из Москвы, когда вернутся домой. Ведь там поди огород совсем зарос. А соседи наверняка яблоки обобрали и малину тоже. Но ведь ни за что не признаются.

Никаких кустов малины, никаких яблоневых деревьев у них, конечно, не было. Видимо, память сохранила совсем старые воспоминания, из раннего детства.

Мама перестала узнавать свою дочь Милу где-то полгода назад. Иногда, правда, случались проблески, но лучше бы их не было. Мать, думая, что перед ней посторонний человек, становилась ласковой и милой старушкой, бабушкой, а если знала, что с ней близкие, превращалась в злую, раздражительную старушенцию. Придиралась по мелочам, кричала, что Мила ее в гроб загонит своими таблетками, лишь бы дом оттяпать у брата. Но пусть она не рассчитывает, завещание она составила, и там все на сына. Только на него.

Людмила Никандровна говорила «да, мама», конечно, хотя никакого завещания и в помине не было, а дом давно превратился в сарай.

– Витя где? – спрашивала мать.

Она просыпалась с этим вопросом и засыпала. Людмила Никандровна обычно отвечала или «ушел» или «скоро придет». Мать тут же успокаивалась и заводила любимую песню про то, что ее сын Витя работает с утра до ночи, то одна работа, то другая, а Милка лентяйка. С детства такая. Или мячик бросает, или, как сейчас, уходит на три часа. Что ж за работа такая, чтобы на три часа уходить? Да еще и находятся дураки, которые платят Милке за то, что она им мозги промывает. Ну ладно, они больные, что с них взять? Но как у Милки рука поднимается брать деньги? За что? За языком почесать?

Людмила Никандровна давно перестала спорить, возражать, доказывать и объяснять. Когда Мила начала играть в волейбол, мать без конца причитала, что «мячик кидать много ума не надо. За что только новые кроссовки подарили? Вот Вите ходить не в чем, а вам, бездельницам, все на голову валится».

Болезнь прогрессировала, Людмила Никандровна поняла, что долго не выдержит. Витя стал для матери смыслом жизни – предметом для разговоров, воспоминаний. Но когда мать стала кричать в голос и звать сына, тут уже у Людмилы Никандровны стали сдавать нервы.

– Витя, Витя! Где ты? Забери меня! Милка меня заперла в комнате! – кричала мать, и у Людмилы Никандровны тряслись руки, когда она доставала таблетки, чтобы мама могла успокоиться и поспать.

Настя тогда дома не появлялась – съехала к очередном бойфренду. Приезжала только за чистой одеждой и обувью.

– Да отправь ты ее наконец, – сказала она матери в очередной свой короткий набег домой.

– Она не понимает, что говорит и делает. Витьке она не нужна. Ей требуются уход и препараты, – возразила Людмила Никандровна.

Настя пожала плечами:

– Зачем? Она все равно считает, что ты ее хочешь угробить. Какой смысл?

– Смысл, Настя, в том, что ты меня в ближайшую канаву выбросишь, если я буду в таком состоянии. Смысл в том, что она моя мама и твоя бабушка. И если я не привила тебе хотя бы толику сострадания, значит… Не знаю… иногда ты меня не просто поражаешь, а шокируешь.

– Делай как хочешь.

– Ты бы хоть зашла к бабушке. Может, она тебя узнает.

– Заходила. Она назвала меня шалавой подзаборной и обложила матом. Даже не знала, что бабушка умеет так ругаться.

– Так она тебя узнала?

– Нет, конечно. Я для нее была Лариской. Кто это, кстати?

– Жена твоего дяди, то есть, можно сказать, тетя. Но спасибо за то, что вообще к бабушке заглянула.

– Мне нужна была расческа. Я ее оставила у бабушки в комнате.

Когда мать стала кричать по ночам и пугать Марьяшу, Людмила Никандровна решила, что с нее хватит.

– Прабабушка опять кричала? – спрашивала утром Марьяша.

– Да, опять.

– И я опять проснулась из-за нее?

– Да.

– Если прабабушка хочет уехать, зачем ты ее держишь? – спросила девочка.

– Затем, что прабабушка болеет.

– Но ей здесь плохо, а вдруг там, куда она хочет уехать, ей будет хорошо?

– Может, ты и права.

Да, так бывает. Человек оказывается в привычном, знакомом месте, и болезнь если не отступает, то хотя бы не так явно проявляется. Бывает, что и ее течение замедляется. Если все подкрепить правильной схемой лечения, нужными препаратами, то можно держать больного в состоянии хоть хлипкого, но все же равновесия и стабильности.

Людмила Никандровна вступила в процесс переговоров с братом, которые оказались затяжными, изматывающими и бессмысленными. Виктор, страдающий не деменцией, а алкоголизмом, повторял за матерью чуть ли не слово в слово. Мол, Милке повезло – уехала в столицу, пристроилась, работа не бей лежачего. И все благодаря тому, что мячик покидала. А он, Виктор, горбатится с утра до ночи, а денег все равно нет. Так что Милке сам бог велел заботиться о матери.

– Витя, у тебя же давно нет заказов. Ты бухаешь, а не горбатишься, – напоминала Мила, – а если бы не бухал, так и заказы бы были.

– Ты своим чокнутым мозг лечи, а мне не надо. Поняла?

– Витя, маме здесь совсем плохо. Я буду присылать деньги и лекарства нужные. Если потребуется, наймешь сиделку.

– Лариска может сидеть. Буду я еще кому-то бабки за посидеть отстегивать. Это у вас там так принято, а у нас нет.

– Витя, пожалуйста. Мама только тебя помнит и зовет все время.

– Недолго ты хорошей дочерью побыла. Как прижало, так и гудбай, мамочка. Пусть Витек корячится.

– Я же сказала, все оплачу, включая продукты.

– В жопу засунь себе продукты и бабки. Ты о матери говоришь, а не на рынке. У вас там все в Москве такие? Мать за колбасу продать готова?

– Да, Витя, у нас все такие. – Людмила Никандровна поняла, что взяла брата на слабо́. В том, что Витек будет брать деньги и просить больше, она ни секунды не сомневалась. Но для всех окружающих, и в первую очередь в своих собственных глазах, Виктор должен был выглядеть героем. И получать тому подтверждение.

– Витя, ты же добрый, мама всегда тебя выделяла, любила. Ну пусть она хоть под конец будет счастлива. А меня, ты же знаешь, она терпеть не могла. Я ее только раздражаю. – Людмила Никандровна сама себя ненавидела в тот момент, когда все это произносила. – Я лекарства все передам, с ними мама спокойная, с Лариской сама поговорю, если что-то будет нужно, пришлю.

– Ладно, – согласился Витек, будто одолжение сделал.

– Только попроси Лариску или кого-нибудь, чтобы дом отмыли и все в порядок привели.

– Уж без тебя разберусь как-нибудь. Еще предложи заплатить за уборщицу.

Ровно это Людмила Никандровна и собиралась сделать – предложить вызвать соседку, дать ей денег, и пусть она отмоет все, как положено. Белье перестирает. Но она знала, что Витек не любит расставаться с дармовыми деньгами. Да и по натуре жаден. Не скряга, но прижимистый. При этом мог в один день спустить всю зарплату на гулянку.

В сущности, он был неплохим парнем. Но из тех, кто в собственных неприятностях винит других. Тут не повезло, там не повезло. И у него всегда находился миллион оправданий для своих неудач. Это Милу особенно раздражало в брате.

– Никто не виноват. Только ты, – говорила она ему, но Витек обижался и опять начинал ныть, что Миле просто повезло, а ему нет.

Брат окончил не институт, а строительный колледж. У него даже талант обнаружился – он умел класть паркетные доски и любил это дело. Выкладывал узоры, трясся над каждой доской, полировал, подбирал. Первое время Витек даже уезжал на заработки – учился, набирался опыта, узнавал про новинки. Да еще и заказы потекли стабильным потоком. Он стал прилично зарабатывать. В их поселке городского типа вдруг стали покупать землю и строиться богачи из столицы. С какого перепугу они выбрали именно их деревню, Людмила Никандровна не понимала. Земля плохая, на огороде толком ничего не растет. Картошка мелкая, фрукты дорогие. До ближайшей больницы полтора часа на машине. Из развлечений – ларек на так называемой набережной и орущее оттуда радио «Шансон». Да еще продавщица Люська – анекдоты рассказывала так, как ни один мужик не умел. Травила с утра до ночи. Хоть записывай.

Да, поселок стоял на берегу моря, но с одной стороны сливная заводская труба, с другой – тухлая заводь, а дальше, за холмом, даже местные не рисковали купаться. Окунешься, и все – либо просрешься, либо сыпью покроешься. Даже пляж не пляж, а не пойми что – не песок и не галька, а что-то среднее. Мелкие камни прилипают к телу. Песок хоть смыть можно, а камни так легко не смоешь. Море тоже странное – где-то мелкотня, пока до глубины доберешься, идти устанешь, а где-то сразу глубина – один шаг, и от неожиданности ныряешь с головой. При этом, конечно, срач – как без этого? Да и видов особых нет – ни гор поблизости, ни живописных пригорков. Зелени тоже три куста в ряд. В общем, странное место. Но кто-то из начальства решил, что оно перспективное, «незаезженное», земли – «хоть жопой ешь», как говорил Витька, гектарами продается за копейки. Витек даже хвастался, что скоро их поселок станет местной Рублевкой.

Началось строительство, брат носился с итальянскими паркетными досками, дышать на них боялся. И не признавался заказчикам, что в их климате роскошный паркет очень скоро пойдет волнами, а то и дыбом встанет. Правда, убеждал купить увлажнители воздуха, лично таскался с напольным кондиционером, чтобы создать нужную температуру. Витек тогда ходил счастливым и часто, напившись, вспоминал это время как лучшее в своей жизни. Но потом ему опять «не повезло». Одного заказчика посадили, забрав из только что построенного особняка, прямо по свежему паркету уводили. Второй сам уехал за границу, и, как оказалось, вовремя. Витек еще пару месяцев ходил и доделывал работу в надежде, что хозяин вернется. Но не случилось, естественно. Еще несколько потенциальных клиентов, которые стояли на Витька́ в очереди, отказались от идеи строительства.

Поселок так и остался засранным и убогим местом, без дорог, нормального электричества, часто и без воды. А если с водой, то вонючей и тухлой. Местные-то привыкли, а приезжие из туалета первые три дня не выползали. Виктор переквалифицировался и клал плитку в квартирах, сдающихся в аренду. Однако заказчики – местные – хотели «бедненько, но чистенько». Чтобы временные жильцы порадовались, что так дешево удалось снять квартиру, убедились, что море грязное, берег замусоренный, дети подхватывают кишечную палочку и – уехали, чтобы никогда больше сюда не вернуться. Но им на смену приезжали другие жильцы, и спрос всегда превышал предложение. И ничего в поселке не менялось годами. Разве что в ларьке теперь заправляла дочь Люськи, такая же матерщинница и поклонница радио «Шансон», как и ее мать.

Людмила Никандровна забрала маму в город, освободив для брата дом. Конечно, дом – сильно сказано. Витек, умевший и плитку класть, и сантехнику менять, в родном доме палец о палец не ударил. Дом скорее напоминал сарайчик, отапливаемый старой, чадящей печкой. Сколько раз Мила просила брата привести жилище в порядок, ну хотя бы внутри побелить, покрасить да хоть линолеумом самым дешевым прогнившие доски на полу прикрыть. Но Витьку было наплевать. Как только рухнули его планы на местную Рублевку, он загнал по дешевке кондиционер, увлажнитель и ушел в долгий, глухой запой. Пил неделю, не просыхая. Из запоя его вывела Люська из ларька, которая что-то подсыпала ему в пойло, так что он блевал и не сползал с унитаза еще неделю. После чего пообещал, что пить больше не будет. Все шло своим чередом. Как у всех в их поселке. С матом, разводами, свадьбами, рождением детей. Запоями, крестинами…

Людмила Никандровна потом часто мысленно возвращалась к тому моменту, когда решила забрать мать в Москву. Ведь та никогда не хотела жить с дочерью и уж тем более в столице. А она и не собиралась забирать маму к себе. Они перезванивались с Витьком, и тот обычно отвечал, что все нормально. Но потом Людмиле Никандровне позвонила Лариска, Витькина жена, то ли уже бывшая, то ли еще нет, и сказала, что «свекровка совсем с дуба рухнула». И раньше-то была с приветом, а тут совсем с головой поссорилась. То по поселку бегает и орет как полоумная, что ее ограбили и все из дома вынесли, то Лариску не узнала, когда та пришла порядок навести. Но звонила Лариска не из-за поведения свекрови, которую, как и все невестки, считала вселенским злом, но терпела, а из-за того, что Витька опять ушел в запой. Лариска спрашивала, нет ли какой таблетки, чтобы тайно подсыпать. Зашиваться он не хочет, хоть ты тресни. А Люська тоже отказывается помогать – тогда ведь Витек чуть не сдох от ее снадобья.

– А что с мамой, можешь поподробнее рассказать? – попросила Людмила Никандровна. И Лариска рассказала, как могла, как умела. Уже тогда стало понятно, что у матери деменция.

Людмила Никандровна уже не помнила, как уговорила мать приехать в Москву. Кажется, пообещала, что всего на неделю. И по магазинам пройтись. Да, и колбасу они обязательно купят. Кажется, мать тогда согласилась ради этой колбасы.

Поначалу все шло хорошо. Маме все нравилось – двор, чистые улицы, магазин, Красная площадь. Людмила Никандровна водила мать в театры, кино, даже в цирк. В цирке ей особенно понравилось. Не то что в их шапито, которое на лето приезжает. Людмила Никандровна подобрала терапию, подсыпала таблетки в сладкий чай, благо мать любила именно сладкий – три полные ложки сахара на чашку.

Но вскоре мать начала винить себя за то, что уехала из дому. Мол, сыну-то она нужнее. Чуть ли не каждый день звонила Лариска, плакала, говорила, что Витек, сволочь последняя, на развод подал. И уже к своей новой, Катьке, переехал. Мать всплескивала руками, хваталась за сердце и бросалась собирать чемодан.

– Мам, он взрослый человек, сам разберется, – отмахивалась Людмила Никандровна.

– Ой, как он разберется-то? Ты забыла, как он настрадался от Лариски этой? Теперь вот еще одна шалава на его голову.

Людмила Никандровна слушала причитания матери про то, какой Витя хороший, добрый, доверчивый, как он, бедный, намучился с этими бабами, и диву давалась. Ни разу мать не интересовалась, как жилось дочери.