Нажимая на кнопку и чувствуя себя до отвращения неловко, Людмила Никандровна думала про эту завораживающую и одновременно успокаивающую улыбку Анны. Никогда в жизни доктор Морозова не позволила бы себе ответить на звонок во время приема, но Анна так улыбнулась и таким тоном произнесла про «что-то важное», что хотелось подчиниться. Причем с облегчением и радостью. Будто кто-то наконец взял на себя ответственность и отныне будет говорить, что тебе делать, чтобы жить долго и счастливо. Кстати, мечта многих женщин и даже мужчин – переложить ответственность на кого-то, не важно, кого именно – врача, батюшку в храме, собственного мужа или жену, мать и даже ребенка. Людмила Никандровна тоже мечтала найти такого человека, но понимала, что в ее случае это совершенно, категорически невозможно. А Анна – да она будто гипнозом владела. Людмила Никандровна посмотрела на часы – прошло пятьдесят минут, но она, убей бог, не понимала, как такое могло произойти. И непонятно, что с этой Анной делать дальше. Надеяться, что больше сама не придет? А что сказать Нинке, если спросит?

Звонила дочь Людмилы Никандровны, тридцатилетняя Настя.

– У меня прием, – отчего-то шепотом, прикрывая рукой трубку, ответила Людмила Никандровна. – Да, заберу Марьяшу, конечно. Куда ты уезжаешь? Когда вернешься? Это же через две недели. Да, хорошо, спасибо, что предупредила. Да, могла и не ставить меня в известность, естественно.

– Еще раз простите, – сказала Людмила Никандровна уже Анне. – Дочь решила уехать. Неожиданно. Впрочем, как всегда. Может, и не уедет. С ней никогда не знаешь, что будет. Знаете, многим родителям хочется, чтобы их дети не взрослели и подольше оставались маленькими. А я вот уже мечтаю, чтобы моя дочь наконец перестала вести себя даже не как трудный подросток, а как шестилетка с вдруг проявившимся самосознанием.

* * *

Настя успела выйти замуж, родить дочь Марьяну, развестись, но так и не нашла времени повзрослеть. Марьяшу воспитывала Людмила Никандровна, пока Настя разбиралась с личной жизнью. Причем делала это так, как делают подростки, – бурно, каждый раз на всю жизнь, до потери сознания и желания выйти в окно. Людмила Никандровна не знала названия препарата, который помог бы ее дочери повзрослеть. Ее знания в этом случае оказались ненужными. Настя переживала сразу все кризисы, вместе взятые, – от трехлетнего до подросткового. Ее тянуло на крайности, подвиги, отрицание всего разумного и поиски смысла жизни.

– Настя, очнись, тебе уже тридцать лет. Не шестнадцать, – пыталась привести дочь в чувство Людмила Никандровна. – У тебя ребенок, ты уже разведена. Не пора ли повзрослеть? Ну сколько можно?

– Да ты в мои годы… – огрызалась Настя и повторяла жест, которым обычно оперируют дети, которые уже чувствуют себя взрослыми, но все еще вынуждены слушаться родителей. Людмила Никандровна видела этот жест, когда забирала внучку с подготовишек и какая-то бабушка выговаривала девочке лет десяти-одиннадцати, что та задержалась на продленке, опять потеряла перчатку, а ведь нужно еще успеть сделать уроки. Девочка сложила ладонь клювиком и сопровождала бабушкину речь этим клювиком, который то складывался, то раскрывался. Девочка «каркала» ладонью и приговаривала «бла-бла-бла». Бабушка собирала за внучкой сменку, искала перчатку и спрашивала, почему опять куртка грязная…

Когда Настя «чудила» в детстве, Нинка всегда предлагала один способ – «дать по жопе и отправить на сборы». Конечно, она была права. А Людмила Никандровна так и не нашла в себе силы заставить дочь заниматься спортом и уж тем более не могла поднять на нее руку. Нинкины сыновья, которым прилетало от матери-волейболистки редко, но метко, ходили шелковыми. Один раз Людмила Никандровна стала свидетельницей воспитательных методов Нинки. Ее старший восьмилетний сын Ярик на просьбу матери пойти помыть руки и идти ужинать ответил:

– Да пошла ты.

Вряд ли он полностью отдавал себе отчет в том, что значит это выражение, принесенное из детского коллектива. А если и понимал, то в силу возраста не мог оценить степень дозволенности употребления подобных слов. И уж тем более мальчик не собирался вот так прямо хамить матери. Но последствия не заставили себя ждать. Нинка развернулась и ударила Ярика по губам так, как обычно лупила мячом при подаче. Мальчик даже ойкнуть не успел, как, впрочем, и Людмила Никандровна. Он даже не заплакал. Поднес руку к губе и потом долго и с удивлением разглядывал кровь – губу Нинка сыну разбила. Людмила Никандровна кинулась к аптечке за перекисью, бинтами и успокоительным.

– Иди умойся! – рявкнула Нинка.

Ярик пулей метнулся в ванную.

– Зачем ты так? – Людмила Никандровна накапала себе валокордин, поскольку Нинка спокойно продолжала вытирать посуду.

– Затем, – ответила та.

Так было и раньше, в их спортивной молодости. Если возникал вопрос, зачем разыгрывать ту или иную комбинацию, Нинка отвечала «затем», не считая нужным пускаться в объяснения. И оказывалась права – они выигрывали именно благодаря придуманной ею схеме.

Так вышло и на сей раз. Ярик с тех пор ни разу не посмел даже ругнуться при матери. Не говоря уже о том, чтобы пропустить мимо ушей просьбу вынести мусор или помыть за собой посуду. Мать он обожал и уважал. И младший брат, Гарик, который видел поведение старшего, относился к матери с не меньшим благоговением.

Подростковый период сыновья Нинки спокойно пережили на спортивных сборах, где все гормоны выгонялись кроссами, диетами и двумя трехчасовыми тренировками в день. Мальчишки росли красивыми, самостоятельными, немногословными и, можно сказать, беспроблемными. Ну а если что-то случалось, Ярик с Гариком умоляли тренера или учителей не сообщать матери. Лучше отцу. У Нинки было аж трое мужчин, которые ее обожали, не хотели расстраивать, берегли, заботились и мечтали лишь об одном – чтобы она была счастлива.

Людмила Никандровна по-доброму завидовала подруге. Она понимала, что ни о каком везении речи нет, хотя многие говорили про Нинку, мол, «повезло ей – замуж вышла, таких сыновей родила». Подруга сама выстроила свою семью так, как выстраивала игру. И держала удар. Каждый день, каждую минуту. Она была и стратегом, и тактиком, и, естественно, капитаном. У Людмилы Никандровны играть на личном фронте не получалось. Она проиграла еще на отборочных играх. Задним умом понимала, конечно, что Нинка была миллион раз права, но, как напевал на манер песни Аллы Пугачевой их тренер Димдимыч после проигрыша, «фарш невозможно провернуть назад».

Людмила Никандровна трезво оценивала физические данные дочери. Настя не была феноменально одарена, но не без способностей. Вряд ли она стала бы баскетболисткой или волейболисткой – все-таки ростом пошла в отца, – но у нее были достаточно длинные для девочки ноги, пропорциональный торс, узкая кость. К тому же она отличалась миловидностью. Но, к сожалению, путь в гимнастки и фигуристки тоже ей был заказан – Настя природной гибкостью не обладала, чем тоже пошла в отца. Мышцы кондовые. Еще у нее оказался низкий болевой порог – совершенно не терпела боль. При попытке растянуть ее на шпагат Настя начинала орать сразу же, и это оказалось не капризом. Она действительно не могла терпеть. Так что Людмила Никандровна решила, что девочка может найти себя в другом – петь, танцевать, рисовать, играть на музыкальных инструментах, сочинять стихи, наконец. Дочь начинала заниматься вроде бы с увлечением, но теряла интерес, если занятия требовали хотя бы минимальных усилий. Людмила Никандровна не заставляла Настю, не могла надавить, отправить на занятие насильно, не обращая внимания на слезы и сопли. Девочка быстро поняла, что матерью можно манипулировать, и находила многочисленные, проверенные временем и многими поколениями детей отговорки: «спать хочу», «учительница кричит, и голос у нее противный», «живот болит».

– По жопе, – хохотала Нинка, когда Людмила Никандровна жаловалась подруге на дочь, которую невозможно было ничем увлечь. – Она лентяйка!

– Ну а вдруг ей и вправду не интересно? – Людмила Никандровна пыталась найти оправдание не столько Настиному, сколько собственному безволию.

– Ага, можно подумать, мы с тобой балдели от волейбола. Прямо спали и видели, как мяч через сетку будем кидать. Интерес приходит во время игры, как говорил наш Димдимыч.

Людмила Никандровна действительно не помнила, чтобы мечтала стать профессиональной спортсменкой и всю жизнь играть в волейбол. Да ни у кого из их команды не было такой страсти, разве что у Светки. Та – да, просто бредила волейболом. Но Нинка точно его в гробу видала.

– Ты же понимаешь, если у нас не было возможностей, то хочется, чтобы у наших детей они были, – опять оправдывалась Людмила Никандровна.

– Драмкружок, кружок по фото. Я говорю – по жопе, и пусть не выступает! – отвечала Нинка.

– Я не могу. Головой все понимаю, а толку-то. И про себя все знаю, и про Настю…

– Надо было тебе на венерологию, а не на психиатрию идти, – веселилась Нинка. – Меньше бы причинно-следственные связи искала.

Когда Настя вступила в подростковый возраст, как и сыновья Нинки, Людмила Никандровна уже на стену лезла от капризов и неконтролируемых взбрыков дочери. Та продолжала издеваться над матерью, еще в детстве уяснив, что ничего ей за это не будет. Дети пробуют край, линию, как на спортивной площадке, за которой считается «аут», но Людмила Никандровна не смогла начертить эту линию для собственной дочери. Настя становилась совершенно несносной, а ее шалости – все менее безобидными. Она, например, могла усесться на подоконник и свесить ноги с внешней стороны. Людмила Никандровна умоляла дочь так не делать, потому что опасно и вообще нельзя. Просто нельзя. Но Настя, поняв, что может произвести эффект, усаживалась на подоконник и, болтая ногами в воздухе, делала «уголок», попеременно отпуская руки.

– Слышь, звезда, если навернешься, то не сдохнешь – деревья внизу, но ноги свои красивые переломаешь и шею длинную свернешь на хрен. Ну и все, будешь овощем лежать. Мы ж тебя спасем, в лучшую больницу отвезем, – равнодушно проговорила Нинка, когда зашла в гости и увидела Настю в привычной позе в окне. Настя тут же соскочила с подоконника и никогда больше туда не садилась.

Дочь росла неряхой, что буквально выводило Людмилу Никандровну из себя. Уборка в комнате для Насти превращалась в трагедию и неизменно заканчивалась истерикой. В ее комнату вообще невозможно было зайти.

– И чё срач-то такой? – возмутилась как-то Нинка. – Не надо, что ли, ничего?

– Не надо, – огрызнулась Настя.

Нинка взяла совок, веник и начала заметать вещи в угол. Настя делала вид, что ей совсем неинтересно, но следила за действиями тети Нины – единственного человека, которого боялась, поскольку просто не знала, чего ждать от ненормальной подруги матери. Нинка взяла здоровенную сумку и засунула всю сметенную одежду, вместе с косметикой, трусами, колготками и всем, что валялось на полу. Утрамбовала и застегнула.

– И куда вы ее понесете? – спросила Настя, держась из последних сил.

– На мусорку выставлю. Кому надо, заберут. Тебе же не надо, – ответила Нинка.

А дальше было совсем смешно. Настя думала, что мать не позволит выбросить вещи, среди которых оказались и новые, дорогие. Да и не особо верила, что тетя Нина действительно выбросит все на мусорку. В реальность происходящего Настя поверила, когда Нинка дотащила сумку до мусорного контейнера, открыла сумку и к ней тут же приблизилась парочка бомжей и начала копаться в содержимом. Бомжиха даже приложила к талии Настину юбку. Тут Настя, наблюдавшая за всем с балкона, пулей слетела вниз и отобрала сумку у бомжей. Впрочем, бомжиха юбку так и не отдала. Девочка впала в истерику и кричала, что это ее любимая юбка и без нее она вообще, можно сказать, голая, надеть нечего!

– Ну кто ж знал? – хмыкнула спокойно Нинка.

Настя перестала разбрасывать вещи. В шкафу, конечно, все было свалено как попало, но хотя бы появилась возможность ходить по комнате.

У Нинки находились рецепты воспитания на все случаи жизни. Если Настя отказывалась даже тарелку за собой в раковину поставить, Нинка советовала:

– Дай ей килограмма два-три картохи, пусть сидит и чистит.

– Она не будет, – пожимала плечами Людмила Никандровна. – Как я ее заставлю?

– Элементарно. Пока не почистит, жрать не сядет.

Да, это было элементарно. Для Нинки. Она бы точно не дала своим сыновьям даже сухой горбушки, пока не выполнят поручение. Нинка – мало того, что умная, так еще и с железным характером. Людмила Никандровна не могла похвастаться ни стальной выдержкой, ни хоть каким-то характером, если речь шла о Насте. Хотя нет. Даже в молодости, на соревнованиях, Нинка билась до последнего, и только благодаря ее выдержке их команда выигрывала у противника, который расслаблялся и уже праздновал победу. Нинка никогда не сдавалась. Мила же готова была принять поражение.

– Я тебя убью в следующий раз, поняла? – орала на нее подруга. – Чего ты руки опустила? Могла взять мяч!

Нинка умела мотивировать и заряжать лучше всякого тренера. Мила играла, чтобы не расстраивать Нинку. Чтобы подруга была довольна.

– Я не знаю, как вам объяснить, – Людмила Никандровна вдруг поняла, что говорит вслух. Что ее воспоминания – не в голове, а она их проговаривает. И Анна, ее, так сказать, пациентка, по-прежнему сидит напротив и внимательно слушает. У Людмилы Никандровны начало колоть в подушечках пальцев на руках – так происходило, когда она теряла контроль над собой и ситуацией. И сейчас в ее голове Анна будто переключила тумблер, отвечающий за монологи и откровения. Или Людмила Никандровна что-то съела и у нее начался словесный понос.

– Вы играли, – улыбнулась Анна, и бедная доктор Морозова, известный психиатр, опять подумала, что пациентка наверняка владеет гипнозом. Что-то крылось в ее взгляде, в улыбке, в манере себя вести, в этой доброжелательной неспешности. Людмила Никандровна пообещала самой себе, что подумает об этом специально. Разберет этот случай.

– Да, каждый имел мотив, – продолжала Людмила Никандровна. – Нинка играла, чтобы Димдимыч был доволен. Кто-то кидал мячик за еду, кто-то за возможность уехать от беспробудно пьющих родителей. Кто-то хотел лучшей жизни, которая обычно ограничивалась естественными, даже примитивными желаниями – хоть раз наесться досыта, поспать на чистом белье и хорошем матрасе, походить в кроссовках без дырок, получить новый спортивный костюм взамен застиранного до последней нитки.

Мы, девочки, не мечтали о косметике, богатых мужьях, хорошей жизни. Мы мечтали, сейчас это покажется полной дичью, о прокладках и тампонах. Среди девчонок ходили слухи, что существуют средства гигиены, которые позволяют играть, тренироваться, выступать, не думая о том, что «протечешь». Раньше всех обо всем узнавали, естественно, наши гимнастки-художницы. Первые в своей жизни прокладки и тампоны я получила от них. И они же научили нас ими пользоваться. Это было не просто счастье, а миг абсолютного, вселенского очумения, недоумения и одновременно – злости и досады. Ну почему у нас такого нет? Почему? Зачем нужны эти куски клеенки, вшитые в трусы, или – верх мечтаний – резиновый пояс для самодельных прокладок. Мне хотелось изобретателей этих средств заставить провести в них хотя бы одну тренировку. Но стоило мне, например, приехать домой на короткие каникулы и увидеть, как мать стирает и развешивает на батарее марлю «для этих дел», я тут же прекращала винить вселенную в несправедливости. Вот кто-то ненавидит, когда пальцем по стеклу проводят, а я покрывалась гусиной кожей, когда нужно было нарвать вату из большого рулона. Мама, естественно, заявила, что все прокладки вредны и меня никто замуж не возьмет. Хорошо, что она не знала про тампоны. Как и про то, что мы были равнодушны к собственному телу, сексу и браку, в который надо вступать непременно девственницей. Спорт подразумевает не только боль, но и наготу, уважение к собственному и чужому телу. Уж в раздевалках мы чего только не насмотрелись. Мальчики видели все формы грудей, сосков, а мы знали, что огромные члены – не более чем сказки. Пот, слезы, поносы, рвоты… Мы знали, как устроено не только тело, но и организм. В анатомии разбирались все, и не только в разных видах мышц и связок. При этом мы уважали друг друга и помогали как могли. Ребята «протягивали» девочек после долгого переезда на автобусе, когда «клинило» спину: кто-нибудь из самых высоких брал в захват и как бы встряхивал – позвонки вставали на место. Если судорогой сводило ногу, да так, что встать с кровати не можешь, звали кого-нибудь из наших парней – промять. Да, наверное, мы были лишены некой романтики, флера запрещенности, не знали, что такое влюбленность, стыд, как бывает у обычных молодых людей и девушек. И сексуальная связь для нас не являлась чем-то сакральным и судьбоносным. Скорее, удобством. Всего проще иметь парня – он и сумку дотащит, и еды принесет, когда кажется, что умрешь с голодухи. Да и достаточно ранняя сексуальная жизнь заставила нас рано же повзрослеть, избавиться от иллюзий и считалась или дополнительной физической нагрузкой, или психологической разгрузкой – кому как. Нет, мы не спали с кем ни попадя и партнерами по кругу не менялись. Сложившиеся пары были крепкими. И если случался разрыв, то из команды больше ни с кем не встречались – таково было неписаное правило. Мы научились расставаться. Обязательно друзьями. Наверное, потому что с самого начала были друзьями, а только потом становились любовниками. Наша командная связь, как показала жизнь, оказалась прочнее брачных уз. В моем случае точно. Странно, но никто из наших не связал свою жизнь со спортсменом. Наоборот, мы выбирали себе в мужья и жены людей, далеких от спорта. Тех, кому и в голову не придет расспрашивать, как мы жили на сборах, как спали, что ели. А если и спросят, то все равно не поймут ни наших шуток, ни проблем, которые нас мучили. Мы выбирали себе в спутники жизни людей, которые не зайдут на нашу территорию. И наши воспоминания останутся только с нами. Многие из-за этого остались одинокими, как Светка. А многие, как Нинка, нашли своего идеального партнера на всю жизнь.

Спортсмены отличаются от обычных людей. Именно поэтому я, откровенно признаться, не хотела, чтобы Настя росла в этой среде. И именно поэтому Нинка сделала все, чтобы ее сыновья росли на сборах и воспитывались тренерами. Ярик с Гариком получали от спорта то, что и мы с Нинкой, – выдержку, характер, выносливость, адское терпение, способность преодолевать боль, самих себя. А вот Настя, моя собственная дочь, считала, что спортивная юность сделала меня монстром.

Когда дочери было лет четырнадцать-пятнадцать, она нашла новую форму манипуляций – стала падать в обморок. Сначала даже я думала, что она придуривается, но Настя действительно теряла сознание на секунду, на две. Чаще всего из-за духоты. Иногда от переживаний.

Еще на сборах мы знали, кто как реагирует на стресс, душный зал, кто когда «включается». Я, например, отлично играла с утра. На вечерних играх ползала сонной мухой. Накануне игры вообще не могла уснуть. Мне проще было выйти на пробежку, чем в кровати лежать. Я могла отправиться гулять в четыре утра, ходить до шести и в семь уже стоять под холодным душем. Нинка же всегда спала днем. Хоть полчаса. Ей нужно было поспать обязательно, иначе она всех поубивает, и если Нинка засыпала, мы на цыпочках ходили и даже дышать громко боялись. Опять же перед игрой она спала как сурок. Нинка вообще восстанавливалась сном. Могла сутки продрыхнуть, даже в туалет не вставать, а потом снова играть. Будто во время сна ее к розетке или к аккумулятору подключали и она заряжалась энергией.

Кровь носом, обмороки считались нормальным, обычным явлением. Кровь останавливали, засунув в нос скрученный кусок туалетной бумаги. А обмороки…

Когда Настя потеряла сознание, я даже не среагировала, как положено матери. Подошла, окно открыла, полотенце мокрое принесла. Настя очнулась. Второй раз я дала ей съесть кусок сахара и лимон. В третий – шоколадку с крепким и сладким горячим чаем. В четвертый уже ничего не сделала. Как бы это объяснить – мы справлялись сами. Кому-то больше помогал сахар. Кому-то лимон. Кто-то пил обычную воду, а кто-то сладкий чай. Каждый находил свой рецепт выхода из обмороков и даже контролировал начало падения. Мы отползали, чтобы не грохнуться посреди зала и не мешать остальным тренироваться. Я даже рассказала Нинке, что Настя «плыть» начала.

– Ну, сахар в рот – и нормуль, – спокойно отреагировала Нинка. – Гормон играет.