– Страшно… Ты не заешь, кошечка моя, что такое страшно… Разве это страшно?.. Это – не страшно. Это – прекрасно. Это – сильно. Это – свободно… Вот я и хочу, чтобы ты эту свободу почувствовала…

И властно, сильно потянул ее за собой. И она – шаг сделала, потом еще, потому что просто боялась, что если упираться начнет, то точно – поскользнется на мокром этом валу и свалится в море.

И пошла – осторожно, как бы цепляясь ногами за любую неровность мола, шла и причитала:

– Павел… Ну, Павел… Ну, Павлик… Я боюсь… Я боюсь…

И услышала только:

– Не бойся, девочка, я с тобой, я тебя держу. Я тебе упасть не дам…

И остановился он неожиданно, прижал ее к себе и сказал:

– Ты поймай кайф от этого, Надя. Поймай кайф… От риска этого… Да самый кайф в жизни в том и состоит, чтобы по краю ходить. Понимаешь? Пройти по краю – и не сорваться. Устоять. В этом – самый смак… А спокойная эта, ровная жизнь, без риска, без страсти – это не жизнь. Это – болото. И не гоже человеку – в болоте жить…

– Пошли, – сказал он ей, как скомандовал. И она – пошла, потому что поняла опять – не отпустит он ее. Если уж что ему в голову втемяшится, все равно будет так, как он решит…

И – страшно это было. И – сильно.

Страшно это было и сильно – делать шаг, ощущая под ногами играющую, сильную, стекающую волну, – и не падать. И делать следующий шаг. И – ждать следующего удара. И быть мокрой от брызг, от мокрого ветра – и делать следующий шаг. И рука его держала крепко. И она шла за ним, уже зная, что дойдет. Дойдет до конца мола. И не заметила, когда перестала бояться.

Просто делала шаг за шагом по играющим под ногами волнам. И – шла смелее. И даже под ноги перестала смотреть, а туда – вперед, в море, в красоту его, в белые, сильные гребни волн глядела.

И когда он остановился и ее к себе прижал, поняла она, что значит этот кайф испытать. Стояли они как будто в самом море. Перед ними оно расстилалось, играло, силу показывало. И ветер дул им в лица – мокрый, весь в брызгах. И был в этом кураж. И было это – здорово.

И он сказал ей громко:

– Фильм смотрела, про «Титаник», как там девчонка стояла на носу корабля?

И даже не дожидаясь ее ответа, выдвинул ее вперед себя. Обнял крепко сзади и крикнул как-то весело:

– Эх, Надюх, почувствуй, как летишь ты… Руки раскрой…

И она – раскрыла руки. Вверх их подняла и развела в стороны.

И мысль мелькнула – как она смотрится, что о них люди думают, которые с берега шторм наблюдают. Скажут, ненормальная какая-то стоит, из «Титаника» героиню изображает…

Но тут же – исчезла эта мысль. Потому что – руки она раскинула – и оказалась один на один с морем, ветром, волнами, брызгами. И так здорово это было. Такое удивительное это было, никогда не испытанное ощущение свободы, полета…

И он, держа ее крепко за талию, кричал ей в ухо:

– Лети, Надя!.. Лети!.. Лети, птица!.. – и смеялся…

И она – летала, руки раскрывала и поднимала их все выше и выше. И вся – ветру отдавалась, ветру и брызгам, и чувствовала себя ветром, и морем, и брызгами…

Они сидели на берегу, а в ней все еще парило это ощущение полета, свободы.

И думала она как-то свободно, легко, как будто все тяжелое и ненужное ушло из нее.

И думала, что вот тоже – жила она, как это море: ни волнения, ни шторма… И появился Павел – и начало ее штормить. И следа не осталось от спокойствия ее, и размеренности, и правильности, и воспитанности. И подумала – как хорошо, что не осталось.

И подумалось ей вдруг неожиданное:

– За ним – хоть на край света… Куда он – туда и я…

И – вспомнила дочь. И – улыбнулась.

…Жизнь ее с того дня стала другой. Как будто сняла она сама с себя какие-то свои запреты и правила. И перестала быть хорошей девочкой. И стала просто такой, какая есть, – естественной и живой. И уже не думала она о смирении, о том, что на все воля Божья.

Просто – жила. Просто спала в его объятиях. Или занималась любовью. Вернее – любила. Потому что занятие любовью предполагает деловитость, что ли. А какая с ним могла быть деловитость, с ним – бесшабашным, безумным, вспыхивающим с полуоборота и не видящим никаких преград, границ, правил.

Поэтому любил он ее там, где хотел. Любил вечером у мола, и море шумело у их ног, и было сначала страшновато: вдруг – кто их увидит. Да только быстро из нее все страхи и мысли вылетали, когда он в нее входил.

Любил он ее под раскидистым каким-то деревом на набережной. И – где-то невдалеке проходили люди, и хоть и темно было, сначала она оцепенела от всего происходящего. Да только в его руках долго оцепеневшей не останешься…

А потом – что-то изменилось. Он ли стал тише, спокойнее, она ли – искреннее, открытее, – только могли они часами лежать на пляже в тишине. И он не балагурил, не ерничал, просто лежал и рукой своей по ее руке проводил. Или она склонялась над ним и легко, едва его губ касаясь, целовала. Или проводила рукой по его спине, над куполами церквей.

И ночи их стали другими. Просто больше тепла и нежности появилось в них. И иногда, просыпаясь под утро, она, улыбаясь, смотрела на его голову, лежащую на ее плече, или на свою обнаженную руку, на которой уже играло лучами солнце, и он открывал глаза и улыбался, и тянулся к ней губами…

И проводили они вечера в кафешках за кружкой пива или бутылкой вина. Или в его времянке ели вареную молодую картошку, присыпанную укропом и нарезанным чесноком, и запивали это квасом, который «мамаша» приносила.

И мамаша эта не смущала Надю, потому что нормальная она была женщина. Тихая какая-то, ни во что не вмешивающаяся. Улыбалась всегда Наде кротко, как бы говоря: я что, по мне – вам хорошо, и ладно.

Ходили они иногда на танцы, и танцевали все подряд – и – это тоже было для нее открытием, каким-то новым приобретением в ее свободе.

Потому что танцевать она никогда не любила, да и не умела. Танцевала она, конечно, какие-то принятые танцы – вальс, например, или просто – медленный танец. Но вот быстрые танцы – всегда ее смущали. Не было в них никаких правил, не понимала она, – как их нужно танцевать.

И тут Павел опять ее удивил. В первый же раз, когда пришли они на дискотеку и заиграла жаркая латинская мелодия, она стушевалась, когда он за руку ее потянул:

– Не знаю я, не умею я этого танцевать… – только и успела сказать ему.

Только он – никакого внимания на нее слова не обратил.

Только и сказал:

– Не дрейфь, Надюш… Какие могут быть проблемы?.. Счас научу… – И взял ее в руки властно, и сказал: – Слушай мое тело и бедрами посвободнее виляй, как будто – оторванная ты…

И она, ошарашенная таким объяснением, начала послушно его движения повторять, а он только подзуживал ее:

– Свободнее, Надя… Свободнее… Оторвись… Верти задом, как будто у тебя зуд в одном месте…

И она, даже не поняв, в каким месте у нее должен быть зуд, расхохоталась, расхохоталась так, как он всегда хохотал – громко и свободно. И хохот этот как будто снял с нее какие-то зажимы, какие-то путы – начало ее тело двигаться свободно, и бедра – ожили.

И поняла она, что танцевать – это же очень просто. Нужно просто музыку слушать и телу давать волю, а тело – оно само знает, как танцевать. И она – танцевала. Танцевала, упиваясь свободой. И по сторонам не смотрела, чтобы увидеть реакцию других. Так всегда она делала раньше, потому что так важно было хорошо выглядеть. Чтобы другие чего не подумали…

Теперь – не парилась она такими заморочками.

– Да, насрать мне, что они там думают… – думала и продолжала танцевать.

А вечером – любила его этим свободным телом, в котором, казалось даже, плавность какая-то новая появилась, гибкость.

И засыпала она счастливая. И просыпалась счастливая. И уже несколько дней, как просто перебралась к нему, во «времянку», как называл он свой небольшой, просто обставленный домик. И поливала вместе с ним огород, и поражалась, как Павел говорил, – до поросячьего визгу – малюсеньким крепеньким, в пупырышках огурчикам – никогда она таких маленьких не видела, – с мизинчик. И Павел, видя ее детский восторг, говорил: