Глава 4
Младший лейтенант: «Я не могу сидеть спокойно»

20 февраля 1895 г., через четыре недели после смерти отца, Черчилль стал кавалеристом 4-го гусарского полка, дислоцированного в Олдершоте. Он был произведен в чин младшего лейтенанта. Звание присвоено было ему – согласно традиции – самой королевой Викторией: «Нашему верному и любимому Уинстону Леонарду Спенсеру Черчиллю, джентльмену». Подписано оно было военным министром Кэмпбеллом-Баннерманом, который менее чем через одиннадцать лет назначит Черчилля на его первую министерскую должность – заместителем министра по делам колоний.

Режим в Олдершоте не был строгим. День начинался в 7:45 с завтрака в постели, рассказывал Черчилль брату в первую неделю. По часу в день он командовал эскадроном из тридцати человек и должен был следить за тем, как чистят, кормят, поят лошадей, прибирают в казарме и т. п. Также каждое утро по два часа занимались верховой ездой, а после обеда – тренировками на плацу. За этим следовали горячая ванна, ужин, бильярд и безик. «По вечерам много играю в вист», – написал он матери. Он часто бывал в Лондоне – тетушка, герцогиня Лили, согласилась платить за его лошадь.

Через две недели пребывания Черчилля в Олдершоте избиратели округа Барнсбюри попросили двадцатилетнего субалтерна выступить перед ними. Это было первым в его жизни приглашением произнести политическую речь. «Но после долгих сомнений и размышлений, – рассказывал он брату, – я написал им, что честь слишком велика или что-то в этом смысле».

Несчастные случаи продолжали преследовать молодого человека. В марте он написал матери: «Мне не повезло, и я грохнулся с лошади на стипль-чезе. Она отказывалась подчиняться. Я попытался ее заставить, но она взбрыкнула, и в результате я едва не сломал ногу, но, слава богу, отделался синяками и ушибами». Джеку он признался, что сильно повредил колено и ковыляет с тростью.

Заверив мать, что больше не будет заниматься таким рискованным делом, как стипль-чез, Черчилль тем не менее вошел в состав кавалерийской бригады по стипль-чезу под именем «мистер Спенсер». Он принял участие в соревнованиях «Челлендж кап» для субалтернов 4-го гусарского полка. «Это было очень увлекательно и, безусловно, опасно, – рассказывал он брату. – Я никогда раньше не прыгал через барьер, а их делают очень высокими, как ты знаешь». Его лошадь пришла третьей. Позже возник скандал, связанный с тем, что победитель скакал на лошади, заявленной под другим именем. Результаты скачек аннулировали, а всех лошадей, принимавших в них участие, в том числе и лошадь Черчилля, навсегда дисквалифицировали и отстранили от соревнований. Все пять субалтернов оказались под подозрением в участии в обмане, который год спустя жестко осудил радикальный журнал Truth.

Этой же весной, вскоре после истории на скачках, произошел еще один неприятный эпизод. В 4‑м гусарском полку должен был начать службу молодой офицер Алан Брюс, бывший соученик Черчилля по Сандхерсту. Субалтерны за что-то его сильно невзлюбили. Пятеро молодых офицеров, включая Черчилля, специально пригласили его на ужин, во время которого ему было объявлено, что он должен покинуть полк. Через год тот же журнал Truth написал и об этом, назвав этот случай «большим кавалерийским скандалом». По мнению редактора, члена парламента от радикальной партии Генри Лабушера, именно Черчилль, будучи представителем младших офицеров полка, сообщил Брюсу, что он «нежелателен». Вскоре после этого Брюсу официально предложили оставить полк, что тот и сделал.

В двух письмах к матери Черчилль сообщал об этом эпизоде, хотя и не упоминал о своем в нем участии. «Когда я вижу, как относятся сослуживцы к тем, кого невзлюбили, – писал он в апреле, – я думаю о том, как здорово мне повезло, что я обзавелся друзьями и прочным положением. Тут если ты не нравишься, то должен уйти, а это означает жить дальше с пятном в биографии».

В конце апреля Черчилль приехал в Лондон на свадьбу своей тетушки, вдовствующей герцогини Лили, и лорда Уильяма Бересфорда. «Потрясающий завтрак, который, должно быть, стоил безумных денег, – писал он матери, – и толпа, поглощающая его, – это мое главное впечатление». Из Лондона он поехал на скачки в Ньюмаркет, где с ним побеседовал принц Уэльский. По его словам, на трибунах присутствовал весь высший свет. В это же время он увлекся игрой в поло. «Это лучшая игра на свете, но я рад, что мне удается держать себя в руках и не играть слишком часто, – писал он матери. – Однако в обозримое время я вряд ли сумею не играть совсем».

В июне приятельница Черчилля Полли Хэкет вышла замуж за Эдварда Уилсона. Черчилль уже был знаком с сестрой Эдварда, Мюриел, которая приезжала в Олдершот на парад по случаю дня рождения королевы. Тогда же он стал членом лондонского Клуба холостяков. «Я получил огромное количество приглашений, – рассказывал он матери, – и могу ходить на балы хоть каждый вечер, если захочу, но армейская рутина заставляет меня больше всего мечтать о постели». В этом же месяце Англию посетил Насрулла-хан, сын эмира Афганистана. Когда он приехал инспектировать войска в Олдершот, Черчилль был назначен в эскорт герцога Коннаутского. «Я провел семь часов в седле без перерыва, не снимая кивера, – сообщал он матери, – а потом еще два часа после обеда, но то, что меня назначили, – большая честь».

Под вечер 2 июля Черчилль в Олдершоте получил телеграмму, извещающую, что миссис Эверест в критическом состоянии. Он немедленно отправился к ней на Крауч-хилл в Северном Лондоне. «Она знала, что в опасности, – позже вспоминал он, – но все ее мысли были обо мне. Я приехал в сильный дождь. Китель промок. Потрогав его, она ужасно встревожилась, что я простужусь. Пришлось снять китель. Она успокоилась только после того, как он окончательно высох».

После этого Черчилль помчался в центр города, чтобы нанять сиделку и встретиться с доктором Кейтом, который сразу же согласился осмотреть миссис Эверест. Затем ночным поездом Черчилль отправился в Олдершот, чтобы не опоздать на утреннее построение. По его окончании он вернулся в Лондон к миссис Эверест. Он надеялся на улучшение, но она уже была без сознания и ночью скончалась – в 2:15. Сиделка прибыла только к самому концу. «Это очень грустно, – писал он. – Ее смерть стала для меня настоящим ударом, но я не думаю, что она страдала от болей».

Ранним утром Черчилль отправился на поезде в Харроу к Джеку, чтобы тот узнал эту грустную новость от него, а не из телеграммы. «Он был просто потрясен, – рассказывал Черчилль матери, – хотя старался не показать этого». Вернувшись в Лондон, он сделал все необходимые распоряжения в связи с похоронами и даже заказал венок от имени матери. «Я подумал, что тебе этого захочется», – написал он ей, а миссис Эверест назвал другом, какого у него никогда больше не будет.

Миссис Эверест похоронили на городском кладбище в Восточном Лондоне 5 июля. Позже на надгробном камне сделали надпись, что его установили «Уинстон Спенсер Черчилль и Джон Спенсер Черчилль». «Гроб был покрыт венками, – писал Черчилль матери после похорон. – Все было как полагается. Дорогая мамочка, я очень устал, поскольку почти две ночи провел на ногах, исполняя свой долг. Чувствую себя совершенно подавленным и понимаю, что никогда не осознавал, как много значила для меня бедняжка Вумани. Оборвалась еще одна связь с прошлым. Я с сожалением вспоминаю о былых днях на Коннот-плейс, когда нам еще улыбалась судьба». У леди Рэндольф теперь даже не было своего дома. Она жила в гостиницах и по родственникам. «Я мечтаю о том дне, когда ты сможешь обзавестись своим домиком, – писал Черчилль, – и когда я почувствую, что есть такое место – дом». Для него самого домом был Олдершот, у него было множество друзей, и он хорошо знал свое дело. 23 июля на маневрах присутствовали герцог и герцогиня Йоркские, и Черчиллю было поручено встретить их перед ужином. Тогда же у него состоялся долгий разговор с герцогом Коннаутским по поводу выборов.

Это были первые всеобщие выборы за почти тридцать лет, в которых Гладстон не был лидером либералов. «Что до меня, – писал Черчилль матери в разгар кампании, – я отношу развал радикальной партии исключительно за счет отсутствия силы мистера Гладстона. С 1886 г., когда произошел великий раскол, партия постепенно приходила в упадок, но его личность придавала ей силу, как лихорадка оживляет больного человека. Едва она исчезла, последовал коллапс».

Лорд Розбери и либералы потерпели поражение. Премьер-министром в коалиционном правительстве консерваторов и юнионистов стал Солсбери. Ведущие посты были отданы Джозефу Чемберлену и другим сторонникам либералов прошлого десятилетия. «Никогда не приходилось видеть более растерянной и разобщенной партии, – написал Черчилль матери про потерпевших поражение либералов Гладстона. – Юнионисты же привели в кабинет министров почти всех способных людей из обеих палат, поддержанных всеми слоями общества, не скованных обещаниями и не стесненных обязательствами. Ни у одной партии никогда не было такого шанса. Остается посмотреть, какую пользу они из этого извлекут». Но заканчивает он свое письмо предупреждением-предвидением по поводу жизнеспособности нового правительства: «На мой взгляд, они слишком сильны. Их правительство расколется из-за вопроса о протекции. Как огромному кораблю с мощным двигателем, им требуется более тщательное управление, потому что любая коллизия приведет к разрушению».

Вопрос о протекции – требование юнионистов защитить имперскую торговлю от иностранной конкуренции посредством введения тарифной системы – действительно впоследствии расколет партию и приведет к ее упадку. В этой будущей политической схватке Черчилль, тогда еще молодой член парламента от консерваторов, обретет политическую известность как главный противник тарифов.

Тем временем жизнь в Олдершоте текла по-прежнему и была посвящена верховой езде. «Сейчас у нас разгар маневров, – рассказывал он матери в августе. – По восемь часов в седле каждый день, затем по два часа в конюшне, а потом – непременно поло». Однако его уже сильно увлекла политика. «Политика, – делился он мыслями с матерью, – это тонкая игра, и в ней очень важно выждать удачный момент, прежде чем бросаться вперед. В любом случае четыре года здорового и приятного существования в сочетании с ответственностью и дисциплиной пойдут мне на пользу. Чем больше я смотрю на армейскую жизнь, тем больше она мне нравится, но тем больше я убеждаюсь, что это métier^[7] не для меня. Ну, посмотрим».

Уже через неделю Черчилль сообщает ей: «Армейская жизнь ведет к умственному застою в полном соответствии с армейским духом. Из этой трясины я пытаюсь себя вытаскивать, читая и перечитывая отцовские речи, многие из которых знаю почти наизусть. Но мне нужен человек, который помог бы мне систематизировать чтение. Сейчас я читаю без всякой системы, что дает только разрозненные, не связанные между собой факты». Если бы он квартировал в Лондоне, он бы, пожалуй, нанял преподавателя, чтобы час-другой в неделю изучать экономику или современную историю.

Леди Рэндольф по-своему поняла, что имеет в виду сын. Она предложила ему заняться вопросом «снабжения армейских лошадей». «Это занятие, – ответил он, – возможно, весьма похвальное для кавалерийского офицера, ведет скорее к сужению мысли, нежели к ее расширению. Нечто более литературное и умозрительное стало бы тем лекарством для ума, в котором я нуждаюсь. Всю жизнь, – пояснял Черчилль, – сначала в Харроу, потом в Сандхерсте и у Джеймса я получал чисто техническое образование, нацеленное лишь на конкретную цель – сдачу очередных экзаменов. В результате мой мозг не получил того блеска, который дают, например, Оксфорд или Кембридж. В таких местах человек изучает науку с более высокой целью, нежели утилитарная польза. Человек получает там широкое общее образование».

Незадолго до двадцать первого дня рождения Черчилль решил самостоятельно получить такое образование. Будучи кавалерийским офицером с множеством служебных обязанностей, посвящавшим много времени верховой езде и не забывавшим об удовольствиях, он тем не менее погрузился в самообразование. Начал он с «Учебника политической экономии» Г. Фосетта. «Эта книга, – рассказывал он, – преимущественно посвящена основным принципам и способна дать как минимум ясное представление об основах предмета. Она принесет пользу, даже если не слишком погружаться в предмет». После Фосетта он планировал прочитать «Историю упадка и разрушения Римской империи» Э. Гиббона и «Европейские нравы от Августа до Шарлеманя» У. Леки. Это и интереснее, и полезнее, был уверен он, чем простое нагромождение фактического материала и статистических данных.

Осенью леди Рэндольф приобрела дом в Лондоне по адресу Грейт-Камберленд-плейс, 35а. Если бы полк Черчилля был расквартирован ближе к столице, он смог бы жить с матерью. «Я так мечтаю снова обрести дом. Каким наслаждением будет позвонить в колокольчик у собственной парадной двери. Бедняжка Эверест – как бы она радовалась, что мы снова живем в собственном доме. Она очень на это надеялась».

В октябре 1895 г. Черчилль с другом Реджинальдом Барнсом решил отправиться на Кубу, где испанские войска пытались подавить восстание островитян. Матери, которая сомневалась в целесообразности этого путешествия, он написал: «В любом случае я решил ехать». Леди Рэндольф моментально ответила: «С учетом того, что я предоставляю тебе средства, полагаю, что вместо «я решил ехать» было бы вежливее и, пожалуй, разумнее сначала посоветоваться со мной. Опыт со временем научит тебя, что тактичность – одна из важнейших черт человека во всех жизненных ситуациях». Впрочем, препятствовать ему она не стала.

Готовясь к поездке, Черчилль встретился с фельдмаршалом лордом Уолсли, главнокомандующим британской армией. С одобрения Уолсли они с Барнсом направились к начальнику военной разведки генералу Чапмэну, который снабдил их картами и информацией. Черчилль написал матери, что их, в свою очередь, попросили собрать сведения и статистические данные по нескольким вопросам – «в особенности об эффективности новой пули, ее проникающей и поражающей способности. Это придает нашей миссии почти официальный характер и может помочь в будущем». У поездки была и вполне прагматичная цель. «Я привезу много гаванских сигар, – сообщил он матери, – часть которых можно будет хранить в подвале на Грейт-Камберленд-плейс». Перед отъездом он также договорился с газетой Daily Graphic, для которой его отец поставлял материалы из Южной Африки, что будет присылать регулярные репортажи с места событий.

Черчилль покинул Англию за месяц до двадцать первого дня рождения на борту почтового парохода «Этрурия» компании «Кунард». Это было его первое трансатлантическое путешествие. Он с гордостью сообщал матери, что они с Барнсом ни разу не страдали морской болезнью. Но при этом добавил: «Я не рассматриваю морское путешествие как удовольствие, и всегда буду считать его неизбежным злом, с которым можно смириться только ради выполнения какой-то определенной задачи».

Нью-Йорк Черчиллю понравился. «Все чрезвычайно вежливы, и у нас едва ли не по три приглашения на каждый завтрак, обед и ужин на несколько дней вперед», – сообщал он матери. Ее кузены были любезны и дружелюбны. Один из них даже нанял денщика для путешественников. Они посетили штаб-квартиру Атлантического военного округа американской армии, а также Вест-Пойнт – американский аналог Сандхерста. Недавний выпускник Сандхерста пришел в ужас от дисциплины в Вест-Пойнте. «Им запрещено курить и иметь карманные деньги, – рассказывал он брату. – Первый двухмесячный отпуск они могут получить только после двух лет обучения. Это поистине позорно. Молодые люди в возрасте 24–25 лет, которые до такой степени лишены личной свободы, никогда не смогут стать ни хорошими гражданами, ни доблестными воинами. Ребенка, который бунтует против такого контроля, могут выпороть – так там поступят и со взрослым мужчиной».

В Нью-Йорке Черчилль осмотрел американский военный корабль «Нью-Йорк». Американские моряки, впрочем, интересовали его больше, чем сам корабль, «поскольку линкор, в принципе, может построить любое государство, а воспитание хороших моряков – монополия англосаксов», – писал он тетушке Леони. «Какой необыкновенный народ эти американцы! – восхищался он в письме к матери. – Их гостеприимство стало для меня откровением. Они делают все, чтобы ты чувствовал себя свободно, как дома, и делают это с такой легкостью, какой я и представить себе не мог». С другой стороны, их пресса и валюта произвели на него весьма удручающее впечатление. Бумажный доллар, которым он расплатился за проезд по Бруклинскому мосту, показался ему «самой сомнительной «деньгой» в мире», как рассказывал он Леони. Некоторое время Черчилль размышлял, как примирить великолепную организацию жизни с отвратительной системой денежного обращения. Бумажные деньги вызывали у него отторжение, пока он не нашел этому объяснение: «Средства коммуникации в Нью-Йорке – дело частного бизнеса, а валюта – государства. Таким образом, я пришел к заключению, что американцы высшего уровня сидят в банкирских домах, а менее одаренные – в правительстве».

«Это великая страна, дорогой Джек, – написал Черчилль брату на пятый день пребывания в Нью-Йорке. – Не милая и не романтичная, но великая и прагматичная. Здесь, похоже, не существует такого понятия, как традиции. Все в высшей степени подчинено практичности и оценивается только с этой точки зрения. На заседании суда судья обсуждал с нами доказательства вины, аргументируя их примитивно: «Это само собой разумеется». Он старался быть только приятным собеседником, в то время как несчастный обвиняемый сражался за свою жизнь. Здесь нет ни мантий, ни париков, ни судебных приставов в форме. Ничего, кроме группы людей в черных пиджаках или твидовых костюмах – судья, подсудимый, жюри, адвокат и охранники. Но тем не менее они ухитряются вынести приговор и повесить человека, а это, так или иначе, великая вещь».

Во время этого краткого визита многое поражало Черчилля. Сущность американской журналистики в письме к брату он определил как «вульгарность, лишенная правды». Но постарался быть объективным: «Видишь ли, я думаю, что вульгарность – признак силы. Американцы – великий, грубый, сильный, молодой народ, похожий на резвого здорового ребенка среди слабых, но хорошо воспитанных леди и джентльменов. Представь себе американский народ как энергичного, дурно воспитанного юношу, который попирает все твои чувства, не испытывает почтения ни к возрасту, ни к традициям, но действует из лучших побуждений с энергией, которой старые нации могут лишь позавидовать».

После недели в Нью-Йорке Черчилль и Барнс поездом отправились во Флориду. Принимавший их Бурк Кокрэн предоставил им двухместное купе. В результате тридцатишестичасовое путешествие на юг оказалось, как сообщил он матери, «менее тягостным, чем могло быть в обычном купе». В Ки-Уэсте они пересели на пароход до Гаваны, где британский генеральный консул представил их испанскому военному губернатору, который, в свою очередь, телеграфировал об их прибытии главнокомандующему испанскими войсками.