'утехи и дни'- сборник нескольких рассказов, опубликованных, когда прусту было двадцать пять лет. перед нами не тот взрослый человек, решивший уместить целую эпопею на несколько тысяч страниц, тщательно смакуя каждое слово и подбирая для него все оттенки времени, что позволял ему французский язык (а уж он ох как позволял). перед нами несколько восторженный, живущий моментом, но уже давно размышляющий о жизни писатель, в рассказах которого намечаются те темы, что будут фигурировать в цикле в более масштабном формате: поцелуй матери, ревность, светское общество, любовь (даже лесбийская), и даже китайская ваза с цветком на груди возлюбленной.
поцелуй матери и вообще важность материнской фигуры в'исповеди молодой девушки', что ведется от лица девушки и во всей красе, насколько это, впрочем, можно, демонстрирует в страницах двадцати талант марселя пруста, непринужденно показывающего женский метущийся характер, что стремится угодить матери и завоевать ее внимание:
'я уже не решалась звать ее и испытывала из-за этого еще более страстную потребность в ее близости; я придумывала все новые и новые предлоги'.
подобно маленькому рассказчику в первом томе 'по направлению к свану', который ухитряется под ложным предлогом убедить франсуазу отнести матери письмо, которой потребовался срочный ответ по очень срочному вопросу. для героини же этой повести именно мать позволяет ей открыть радости нежности и любви. но ее внутренняя порочность, как она думает, мешает ей в полной мере открыто принимать материнскую любовь. в рассказе эта зависимость от матери (как тебе такое, зигмунд фрейд?) достигает такого апогея, что героиня уже не понимает, сможет ли она жить дальше, если умрет ее мама?..
в первых рассказах, в особенности в 'смерти бальдассара сильванда, виконта сильвани' от несколько степенных и вполне, пардон, обычных описаний и словесных плетений веет могучим реализмом xix века, которому пруст в ту пору был сильнее подвержен, но уже здесь маленького алексисаиз первого рассказа мать целует в лоб перед сном, а к третьей главе приведен эпиграф мадам де севинье - уже такой родной для читателя 'поисков'. и действия разворачиваются настолько быстро и неожиданно, что не представляется возможным ни проникнуться героями, ни даже разглядеть в их страдании благородства или чего-то, что вызывало бы сострадание.
но шаг за шагом пруст, набивая руку и этой же рукой опуская завесу, являет сияние своих текстов: в 'виоланте, или светской суетности' уже выглядывают пространные сравнения и метафоры:
'воспоминание о случившемся было для нее как бы жаркой подушкой, которую она без конца переворачивала'.
в 'светской суетности и меломании бувара и пекюше' сочится наружу весь юмористический арсенал, что был у пруста: здесь два месье рассуждают о современной литературе, не обходя вниманием даже анатоля франса, снабдившего сие издание предисловием; в 'печальной дачной жизни г-жи де брейв' и 'обеде в городе' метания сердца и общественная жизнь, бесконечные светские приемы и беседы.
'мечты в духе иных времен' и по размеру, и по содержанию смело можно назвать философической повестью, где все намечено штрихами и оттого напоминает 'против сент-бева' и где герои то появляются, то исчезают, то заменяют один другого или сливаются друг в друге, поскольку они - фон или, вернее, толчок для размышлений повествователя о семье; честолюбии, что опьяняет более, чем слава; о поэтах и даже шекспире; о воспоминаниях, вызывавших слезы; о плохой музыке; о человеческой натуре (да, в духе вулф human nature, хотя и без всякой злостности); о любви и печали:
'он был огорчен тем, что печаль уже не так сильна. прошло время, и эта печаль исчезла. и затем ушли все печали, а радостям и уходить было нечего. они давным-давно умчались, окрыленные, с цветущими ветвями в руках, покинули это жилище, недостаточно юное для них. наконец, как все, он умер'.
наконец, и здесь герой несколько по-детски "решает" раз и навсегда покончить с любовью, подобно рассказчику во втором томе цикла, что "решил" забыть жильберту:
'я решил забыть, я твердо это решил: все дело в сроке'.
последний рассказ, 'конец ревности', пусть и занимает всего около тридцати страниц, но содержит в себе целую духовную эволюцию героя и является протоглавой первого тома 'о любви сванна', где так скрупулёзно показаны душевные терзания сванна. здесь же оноре не интеллектуал и даже не исследователь вермеера, а простой молодой человек с не то чтобы высокими моральными принципами, который подсознательно думал, что его измены, прегрешения и ложь, в сущности, ничего не значат. до тех пор, пока он не понял, что его возлюбленная может вести себя подобным образом... ужасное открытие, стоившее ему душевного покоя и здоровья:
'он верил ей, хотя он и не чувствовал себя таким счастливым, как раньше'.
финал и ответ на вопрос 'когда же наступает конец ревности?' до жути напоминает смерть и, осмелюсь сказать, парнирвану андрея болконского в 'войне и мире', когда он прощает не столько наташу ростову, сколько самого себя, и достигает такого блаженства, что понимает, что такое любовь, как и оноре:
'но он любил ее такой же любовью, как доктора, старушек-родственниц и слуг. и это было концом ревности'.
возможно, это то же, что чувствовал сванн, женившись на одетте. но что самое очаровательное: это "возможно". точно ли была измена возлюбленной оноре - мы так и не узнаем. именно этим штрихом молодой пруст явил автора грядущего цикла: загадкой искусства. недосказанностью, при всей эпохальности цикла.
