Пообещай, что выполнишь то, о чём я тебя прошу. Просто доверься мне

Солнце за окном светило вяло. Сегодня утром на футболе стоял жуткий дубак. Я вратарь. И на прошлой неделе, когда после долгого перерыва поля снова стали пригодны для игры, мы провели первый матч нового сезона. Раньше папа всегда приходил поболеть, на каждый матч. Мама заглядывает нечасто и никогда не остаётся до конца. С тех пор как папы не стало, футбол уже не тот, да и всё остальное тоже. Как говорит мама, жизнь превратилась в недосоленный суп, и, по-моему, она права.

Днём мы с Финном рубились в видеоигры. Он живёт в двух кварталах отсюда. Финн – единственный парень из класса, с кем я общаюсь. Остальные ребята тусуются с Тычком и его приятелями. Все, кроме Абделя, но у того вообще нет друзей, и после школы он сразу уходит домой. Абдель поселился здесь недавно. Его отец иногда ходит в длинном белом одеянии, а мама – всегда в длинном чёрном. Она будто растворяется в его складках, на виду только глаза. Время от времени она появляется в школе – на собрании или школьном спектакле. Сидит всегда позади мужа, а тот разговаривает с учителем или с другими родителями. Несмотря на свой приметный наряд, она невидима. Кто знает, может, когда она улыбается, у неё на щеках ямочки? А под покровом кудри или, наоборот, длинные прямые волосы? А может, она и вовсе лысая?

– У нас в классе новенький, – сообщил я родителям за несколько месяцев до папиной смерти.

Папа тогда уже не мог работать полный день, но я ещё не знал почему. Он говорил, что просто сильно устал и решил побольше отдыхать. Я тогда и не подозревал о раковых клетках у него в теле.

– Да? И как, хороший мальчик? – спросила мама.

– Не знаю. Он говорит на другом языке. Кажется, он в Нидерланды недавно приехал. Зовут Абдель.

– Вот как. Наверное, живёт в центре для беженцев тут неподалёку. Откуда он родом? – Папа отложил книгу.

– Из Африки. Сомали.

Мама кивнула.

– Да, очень может быть. Там давно тянется жуткая гражданская война. У нас в больнице несколько сомалийцев работают уборщиками. Хорошие люди. Только представь себе: покинуть свой дом, оставить всё позади! Некоторые семьи вынуждены разлучиться! Мужчины бегут, покидая женщин и детей. Им остаётся только надеяться, что они когда-нибудь увидятся вновь.

– Пригласи его как-нибудь в гости, – предложил папа.

Он частенько такое говорил: «Приведи домой кого-нибудь из друзей». Но Абделя я так и не позвал: новенький оставался чем-то вроде тени, о которой легко забыть. Пришёл он к нам, только когда папа умер. Заходить внутрь отказался, лишь приложил руку к груди, там, где сердце, и склонил голову. Постоял так какое-то время, развернулся и ушёл. Глядя ему вслед, я изо всех сил старался думать о других вещах. О том, как осторожно учёные извлекают из земли окаменелости, о том, как образуются соляные озера, и о том, смогу ли я когда-нибудь покорить высоту 8848 метров и оказаться на вершине Эвереста.

Вдруг я заметил, что вдали, за кустами, кто-то стоит и смотрит на наш дом. Тёмная фигура – неясно, мужчина или женщина. Я замер на пороге. Может, это старый друг папы, который не решается или не хочет зайти в дом? А может, орнитолог-любитель, который папу знать не знал, и просто наблюдает за редкой птицей? Скажем, за гавайским вороном – самым редким из живущих на свете представителем пернатых. В мире насчитывается 10 965 видов певчих птиц, но гавайских воронов осталось всего сто шесть в неволе и, возможно, один-два в дикой природе. Исчез таинственный незнакомец так же внезапно, как и появился, – наверное, всё-таки наблюдал за птицей.

У меня много книг, полных таких вот любопытных фактов, – вещей, от которых не хочется плакать. Например, сколько на свете видов певчих птиц, кто такая тватва – птица, которая водится в Суринаме. По-нашему она зовётся болотная рисовая овсянка, но «тватва» мне нравится куда больше. Я заучиваю все эти факты, чтобы вспомнить в нужный момент. На папиных похоронах я мысленно пересказывал всю хронологию существования динозавров. А пока часами сидел в больнице и ждал папу с процедур, перебирал в голове различные созвездия. Когда мне рассказали, что папа болен, я думал о том, сколько часов сна требуется слонам, что муравьи могут строить подземные города и что в мире насекомых королевы встречаются чаще королей. Самая большая муравьиная колония в мире растянулась на 6000 км. Самый маленький на свете человек поместился бы туда 109 080 раз. А все муравьи на планете весят столько же, сколько все люди вместе.

Такими вот вещами набита моя голова.

На похороны явились все мои одноклассники. Папа остался бы доволен: к нам наконец-то пришли мои школьные товарищи. Некоторые родители тоже там были, а ещё директор школы, вахтер и все учителя, которые учили меня в разных классах. Были там и ребята из моей футбольной команды, кроме Йонаса (он уехал на каникулы). Народу собралось, как на большой праздник. Вот только виновник торжества лежал в гробу.

Когда Финн ушёл домой, я развернул третью записку. Хорошо бы на этот раз не пришлось снова лезть в урну, как на прошлой неделе. Записка № 3 оказалась немного загадочной. «Пообещай, что выполнишь то, о чём я тебя прошу. Просто доверься мне».

Что же я должен выполнить?

Мне вдруг ужасно захотелось прочитать записку № 4, но это было против правил. С другой стороны, папа-то всё равно ничего не сможет поделать. Что он, восстанет из мёртвых и отчитает меня?! Так что я всё-таки развернул четвертую записку, на всякий случай пробормотав: «Папа, прости».

Дострой в ближайшее время домик на дереве. Используй шурупы с лебединой головкой – только такие, это важно

Домик на дереве мы начали строить два года назад летом, незадолго до того, как папа заболел. У нас большой сад, примыкающий к пастбищу, где иногда пасутся лошади. Мама называет наш сад диким. На самом деле это означает, что ей неохота выпалывать сорняки: одуванчики, чертополох и полевой мак. В одном углу она посадила помидоры, кабачки и другие овощи, но прошлым летом огород запустила. Мы перешли на магазинные помидоры, совсем другие на вкус.

Папин сарай стоит рядом с домом. А в самом дальнем углу сада, у яблонь и дуба, заброшен недостроенный домик на дереве. Площадка полностью готова, и стены тоже, осталась только крыша. Он покоится на крепких низких ветвях дерева. Залезть в него можно по приставной лестнице. Верёвочная лестница, которую мы планировали повесить, так и лежит в сарае: папа не успел привинтить для неё крюки. Я не приближался к домику больше года. И, если честно, теперь, когда мне исполнилось двенадцать, эта идея казалась чем-то совсем детским. Два года назад, когда мы за неё взялись, дом громоздился высоко надо мной, и я был в восторге от нашего проекта. Папа разрешил мне всё рассчитать самому: несущую способность, количество опор. Делать это оказалось ужасно интересно.

– У тебя будет собственный уголок, где можно читать, играть с друзьями или просто сидеть одному и бездельничать. Я в детстве очень хотел иметь такой. А ещё, Пелле, мы можем повесить сетку от комаров и летом ночевать здесь!

Лето становилось всё жарче, дни – всё короче, и домик на ветвях дерева постепенно рос. Появилась дощатая площадка. Прочные деревянные стены с проёмами для окон. Мы работали бок о бок, включив радио. Иногда подпевали во весь голос. Папа научил меня, как с помощью поперечных планок сколотить пол. Я помог ему соорудить конструкцию, на которой должна держаться крыша. Сама крыша – доски, которые нужно приколотить друг к другу, – была наполовину готова. Оставалось только положить вторую часть. Но до этого дело не дошло. Папа заболел.

– Закончим, когда поправлюсь, – заверил он меня. – Следующим летом будешь сидеть в своём домике!

Но следующим летом папы не стало. С тех пор я к домику и не подходил. Зачем его теперь достраивать, если я всё равно не собираюсь в нём сидеть? Какой подросток двенадцати лет хочет иметь дом на дереве? Вдобавок я понятия не имел, что это за шурупы с лебединой головкой.

Наутро я стоял на пороге папиного сарая. Сюда после его смерти я тоже носа не совал. Иногда мы с мамой приносили и сваливали здесь что-нибудь ненужное, и поскорей закрывали дверь. В доме не было ничего, что требовалось бы подкрутить или приколотить. А если что-то ломалось, мы так это и оставляли. Понемногу дом покрывался шрамами сломанных вещей, которые никто не чинил и чинить не собирался.

В сарае было затхло и сыро, пахло смазочным маслом и древесной стружкой. Я включил свет, и по спине пробежали мурашки. На верстаке лежал толстый слой пыли, углы затянула серая паутина, в которой болтались пустые оболочки мух и ос. Они тихонько закачались от влетевшего в дверь порыва ветра. На полу валялся мышиный помет. Меня обдало холодом, будто стылый воздух хотел вырваться из затхлого помещения.

Садовые инструменты. Кисточки. Повсюду виднелись папины рукописные этикетки, и я дивился этому лабиринту инструкций и указаний. «Сварочный аппарат. Не забудь защитные очки!» «Скипидар – использовать только с масляными красками». Некоторые бумажки сморщились от влаги.

Я вдохнул поглубже и шагнул внутрь. Провёл пальцами по выдвижным ящикам, шкафчикам, верстаку. На пальцах остались жирные черные следы. Я вытер руки о штаны, слишком поздно вспомнив, что мама на меня за это сердится. Подошёл к шкафчикам, где папа хранил шурупы и гвозди, и принялся читать этикетки. Я обшарил всё, но шурупов с лебедиными головками так и не нашёл. Тут были шурупы с цилиндрическими головками. С крестообразными. Винты-барашки. Все лежали по своим местам. Нашёл я и жестянку, в которой папа хранил конфеты. Всякий раз, когда мы работали вместе, он доставал её, встряхивал и протягивал мне.

Я открыл жестянку. Внутри ещё лежали пара ирисок, лакричных палочек и пол-упаковки мятных конфет.

– Возьми ещё одну, – всегда говорил папа. И подмигивал.

Мама не разрешает есть сладости. Говорит, что «не верит в сахар».

– Взгляни на Лотту. Только она поест сладкого, как сразу начинает носиться, словно бешеная.

Лотта – наша соседка, почти на четыре года старше меня. В ней всё необычно: бешеная энергия (которая у неё, если верить маме, от сахара), кудри, нахальные тёмные глаза, которыми она вызывающе тебя разглядывает, смелость. Лотта, похоже, ничего не страшится и может всё. Она смело залезает на крышу (я нет – боюсь высоты), прогуливает школу, если ей неохота туда идти, и потрясающе играет на гитаре. Жаркими летними вечерами звуки кружатся над нашим садом, как тополиный пух. Зимой их заглушают закрытые двери.

Я люблю слушать, как она играет, пусть и на гитаре, а не на пианино, как папа. «Родители Лотты – хиппи», – всегда говорит мама с лёгким неодобрением в голосе. В отличие от неё, мама Лотты верит в сахар, а ещё в разных богов (в честь которых зажигает курительные свечи).

Вот папа и припрятал для нас эту банку. Потому что мы с ним в сладости верили.

Я взял лакричную конфету, твёрдую и холодную, и сунул её в рот.

– Ты что это делаешь?

От испуга я выронил банку, и она грохнулась на верстак. На пороге стояла мама, укутанная в длинный тёплый шарф.

– Э… шурупы ищу.

Конфету я языком затолкал за щеку, чтобы мама не заметила. Постояв пару мгновений, она вошла внутрь.

– Надо же, я тут так давно. – Она остановилась на полуслове и повела плечами. – Какие шурупы?

– С лебединой головкой. Для домика на дереве. Я. Помнишь записки? Папа написал, что домик нужно достроить.

Я кашлянул. Наверняка мама посчитает, что это глупо. Да и мне папина просьба казалась странной. Домик на дереве – это что-то из прошлого. А может, мама просто пожмёт плечами и уйдёт. Иногда мне казалось, будто она тоже немного умерла. Как будто от неё, как от высосанных насекомых, застрявших в паутине, осталась только пустая оболочка.

– Вот как. – Мама взглянула сквозь грязное окно на улицу. Её лоб прорезала глубокая складка, брови опустились. – У тебя что-то во рту? Пахнет… анисом, кажется? – Она остановилась взглядом на верстаке, подняла жестянку и удивлённо посмотрела на меня. – Конфеты?

– Они… папины. – Я потупился. – Это была наша с ним конфетная банка.

Мама не ответила и молча огляделась вокруг. Рассеянно закрыла банку и поставила обратно. Провела пальцем по слою липкой пыли на верстаке, подняла лежавшую там шариковую ручку и щёлкнула кнопкой. Закусила губу. Взяла небольшой ящик с отвёртками и озадаченно уставилась на него. Ящик, похоже, был старый.

– Он принадлежал твоему деду, – изумлённо сказала мама. – Дед подарил его твоему папе, когда тот был ещё мальчиком. Чтобы вместе что-нибудь чинить или мастерить. Надо же, папа его сохранил, после всего.

– Конечно, сохранил. Ведь дедушка был героем!

Мама не ответила и довольно резко поставила ящик на место.

– Так, шурупы, которые ты ищешь. Помочь тебе поискать? – Она положила руку мне на плечо.

Я удивлённо кивнул.

Мы стали рыться в выдвижных ящиках. То и дело мама с задумчивым видом замирала с каким-нибудь инструментом в руках, будто надеялась, что кто-нибудь расскажет ей, для чего он нужен.

– Знаешь… – вдруг начала она. – Я не могу построить дом на дереве. Понятия не имею, как это делается. Но, может, вместе мы разберёмся. – Она утёрла простуженный нос рукой. – Я буду рада тебе помочь. А если не найдём эти шурупы, попросим у кого-нибудь совета. Кстати, может, нам стоит тут прибрать?

Она указала на вещи, которые мы снесли сюда в прошлом году. Сломанная кофеварка. Протёршиеся подушки для садовых кресел. Стул с провисшим сиденьем. Ржавая сушилка для белья и ещё всякая всячина.

– Раньше это всегда делал папа, тут было его святилище. Но теперь. Теперь сарай наш. Завтра позвоню в мусороуборочную службу, чтобы забрали весь негабаритный мусор. Всё, что нам больше не нужно, составим вон в тот угол. Помоги перенести стул.

Мы прибирались почти час, до тех пор, пока в одной половине сарая не выросла гора сломанных и старых вещей, а на другой половине не воцарился порядок. Все папины этикетки мы оставили на местах. У мамы на лице чернели грязные разводы. Она выпрямилась и упёрла руки в бока.

– Ну что ж! Снова чистота и порядок.

Она посмотрела на меня. Глаза её блестели, на губах играла довольная улыбка.

Вот только шурупы с лебединой головкой мы так и не нашли.