В радостном сиянии летнего утра, при общем громогласном ликовании собравшихся на улицах сотен тысяч людей всех сословий и возрастов русские гвардейские полки вступали в пределы Петербурга и были встречены Северной столицей со всеми почестями, подобающими освободителям Европы. Счастливый и долгожданный день, наконец, наступил. Конные и пешие, с развевающимися знаменами, шли они церемониальным маршем под звуки то полковой музыки, то барабанов с пикколами через триумфальные ворота, специально сооруженные для этого случая.

Весело светило солнце, вместе с шагом вздрагивали и развевались султаны, праздничным салютом вспыхивали начищенные медные трубы и эполеты. Необозримо, бесконечными лентами тянулись по обеим сторонам улицы ряды экипажей, пышных карет с придворными дамами, тесно толпились промеж экипажей разнородные прохожие.

Великаны тамбур-мажоры без всякого нарушения маршевого движения, ловко повертывались боком то направо, то налево, а то и совсем обернувшись лицом к следовавшим за ними барабанщикам, шагали задом наперед и при этом выделывали над головой быстрейшие муллине своей тяжелой палкой, в такт подбрасывая ее высоко-высоко, и ловко ловили опять на ходу.

Окруженный придворными и высшим духовенством, государь-император Александр I верхом, у ворот, приветствовал свою победоносную гвардию, прошедшую славный путь от сожженной Москвы до поверженного Парижа.

Лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Семеновский, Измайловский… Они проходят, провожаемые радостными кликами, счастливыми взглядами, взмахами мокрых от слез платочков, украдкой стараясь отыскать в толпе родные лица. И, если пожелать, многое можно рассказать о многих из них, о каждом.

Егерский, Литовский, Гродненский гренадерский… с них со временем напишут книги, имена их бережно сохранит история и благодарная память потомков.

Павловский, Финляндский…

Но сейчас, когда они идут плечо к плечу, сверкая победным оружием, не будем гадать, не будем выделять никого из них и называть имена. Жарко горят зажженные солнцем золотые буквы, венчающие арку, под которой они проходят… Сейчас важно увидеть их счастливые лица и такими их запомнить.

Это идет краса и гордость России, ее надежда.

«ПОБЕДОСНОЙ РОССИЙСКОЙ

ИМПЕРАТОРСКОЙ ГВАРДИИ

ЖИТЕЛИ СТОЛИЧНОГО ГРАДА СВЯТОГО ПЕТРА

ОТ ИМЕНИ ПРИЗНАТЕЛЬНОГО ОТЕЧЕСТВА

в 30-й день июля 1814 года»

Плачут женщины.

Великая война окончена.

Мы возвращаемся домой.

– …Я вошел тихо, не желая пугать домашних, но повар Константин, попавшийся мне навстречу, опрометью бросился в комнаты, крича изо всех сил. Прибежали обе тетушки. Осыпая меня вопросами, они с триумфом повели меня к батюшке. Я и теперь еще с восторгом вспоминаю ту минуту, счастливейшую, какую можно иметь, увидав отца после долгой разлуки. Я целый день был как бы вне себя. Сбежались все люди, пришли старые знакомые, приехали все друзья батюшки, вопросам и рассказам не было конца. К вечерне пошли в церковь отслужить благодарственный молебен за благополучное возвращение. Дорогие тетушки показывали меня всем встречающимся знакомым, те выходили из экипажей и присоединялись к нам…

Но оставим молодого офицера, пусть не дослушав его рассказ. Он слегка раскраснелся от волнения и удовольствия, чувствуя на себе восхищенные взгляды окружающих, а краем глаз – золото новеньких эполет на плечах.

Не будем задерживать его – музыканты уже заиграли польский, которым по традиции начинается бал, мужчины подходят к дамам, строятся пары… «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» – гремит оркестр. Оставим его. Возможно, нам предстоит его еще встретить – в гостиной ли, на балу, или на учебном плацу, может быть в палатке, где-нибудь под жарким южным солнцем, а может, на зимней петербургской площади… Не будем загадывать, не будем спешить – он вернулся, он счастлив. Жизнь только начинается.

– Россияне! Воины! Любезные наши верноподданные!

Мужество и храбрость ваши водворили на земле спокойствие и тишину. Кровавая, разорительная война ныне благополучно окончена. Пожар Москвы потушен в стенах Парижа…

В эти дни колокольные звоны сообщали о возвращении все новых и новых полков, праздники следовали один за другим, малые семейные, в тесном дружеском кругу, сменялись большими, сливаясь в одно общее торжество.

Несмотря на старания императора отклонить от себя всякое чествование по случаю возвращения на родину и в столицу, он не избег празднества, устроенного в честь победителя императрицей Марией Федоровной. Оно состоялось в Павловске, в Розовом павильоне, обставленном оранжерейными деревьями, апельсиновыми, лимонными, миртовыми, и убранном сверху донизу розовыми гирляндами – произведением рук воспитанниц Смольного института. Были представлены интермедия и балет в четырех сценах – на лугу, перед павильоном, где декорации образовывались из живой зелени, а задняя часть представляла окрестности Парижа и Монмартр с его ветряными мельницами, работы знаменитого декоратора Гонзаго – затем пропета кантата Державина: «Ты возвратился, благодатный, наш кроткий ангел, луч сердец».

По окончании спектакля начался бал, прерванный фейерверком, и завершал всё ужин, во время которого государь в сопровождении императрицы-матери, в красном кавалергардском мундире, приветствуемый громким «ура», обошел столы и поднял бокал за здоровье ратных товарищей.

– …Ни причинами своими, ни огромностью ополчений, ни превратностью обстоятельств война эта не подобна никаким известным доселе на земном шаре войнам. Мы претерпели болезненные раны, грады и села наши пострадали, но Бог избрал нас совершить великое дело – дал слабости нашей свою силу, и простоте нашей свою мудрость, слепоте нашей свое всевидящее око. И мы победили.

Весело звенели шпоры, головы склонялись в приглашающих поклонах, и юные красавицы, гордые вниманием молодых воинов, уплывали в танце, трепетно опершись на руку своих кавалеров и не сводя с них влюбленных глаз.

Эти дни проносились стремительно, кипели, пенились.

В гостиных окружали героев, ловили восторженно каждое их слово, каждый дом почитал за честь принимать героев у себя. Расспросам и воспоминаниям не было конца.

Лихо гремели каблуки в бешеной мазурке.

Учтиво приседали в гордом полонезе.

Добросовестно выделывали замысловатые фигуры в котильоне.

– Как вы выросли, княжна, как похорошели…

– Прошу вас, оставьте за мной вальс…

– Но у меня уже расписаны все танцы…

– Почему этот кавалергард не спускает с вас глаз?

В трепетном свете свечей кружились залы, кружились молодые офицеры, опьяненные счастьем возвращения. И неотрывно следовали за ними гордые взгляды сидящих в стороне, по стенам родителей и родственников, и украдкой вздыхали и шептали совсем юные, те, что в этот год впервые начали выезжать.

– Посмотрите, тетушка! Глядите! Как ловок Мишель, как он… как идет ему мундир! Ах, тетушка, вы смотрите не туда!..

Кружились головы, вспыхивали сердца и надежды, клубились разговоры. Кружение мыслей и чувств, сияние люстр и эполет.

– Говорят, Денис Васильевич, вам случалось видеть самого Наполеона и даже довольно близко?

– Случалось и не раз. Я наблюдал его в подзорную трубу.

– Ну и… каков же он?

– Очень похож.

– !

– То есть, конечно, если вглядеться попристальнее, то можно заметить кое-какие, некоторые… А так, вообще – очень, очень похож…

Кружение. Вальс. Или альманда^[2].

– Кто этот молодой человек? В очках, за фортепьяно.

– Грибоедов, матушка.

– Это который? Натальи Алексеевны сын? Какой ужас!

– Отчего же ужас?

– Господи! Вы слышали, рассказывают, в Вильне или в Бресте – не вспомню сейчас – этот разбойник увидел в окне какую-то девицу и взял, да и въехал на лошади прямо в незнакомый дом. А в другой раз и того хуже – в костеле, говорят, сел за орган и давай играть – что бы вы думали? – камаринского! Ужас, ужас! Бедная Наталья Алексеевна! Просто не верится, неужели это возможно, Алексис, неужели это правда?

– Это правда, матушка. Он прекрасный музыкант.

День спешил за днем, вечер переходил в ночь, ночь в утро, дни соединялись.

– Чтобы устрашился злодей, что вся Россия против него поднялась, мы выставили под Красным эскадрон башкир, вооруженных луками и… стрелами, в вислоухих шапках…

– Поразительно! И что же?

– В этот день был нами взят в плен один французский подполковник, имя его я забыл. Природа одарила этого подполковника носом чрезвычайного размера, а случайности войны пронзили этот выдающийся, уникальный нос стрелой насквозь, но не навылет!.. Полковника сняли с лошади, посадили на землю, чтобы освободить его от этого беспокойного украшения. В то время как лекарь, взяв пилку, готовился пилить стрелу пополам возле самого пронзенного носа так, чтобы вынуть ее вот так – справа и слева, – что почти не причинило бы боли и еще менее ущерба этой громадной выпуклости, один из башкирцев хватает его за руки: «Нет! Не дам пилить! Моя стрела! Сам выну!» – «Да как же ты ее вынешь?» – «Возьму за один конец, бачка, и вырву вон. Стрела цела будет». – «А нос?» – «А нос? Черт возьми нос!» Между тем полковник, не понимая русского языка, понимал однако же, о чем идет речь, он умолял нас отогнать башкирца, что мы и сделали. Французский нос восторжествовал над башкирской стрелой!..

А в тишине кабинетов, после щедрых, обильных обедов и ужинов, за чубуками, истории и анекдоты вновь и вновь уступали место обстоятельным разговорам и суждениям.

– Никогда, никогда еще Россия, даже и в воинственное и громкое царствование Екатерины Великой, никогда Россия не стояла на подобной политической, государственной и народной высоте!..

– После счастливого окончания войны и победоносного похода нашего Россия свободно вздохнула, ожила духом обновления и возрождения. Все мы почувствовали сладостную отраду, которую ощущает выздоравливающий после тяжкой и опасной болезни. Снова пробуждается какая-то жажда жизни и наслаждения. В этом чувстве, в этом увлечении есть что-то юношеское, доверчивое, беззаботное. Испытания, опасность и страдания миновали и забыты: может быть, слишком забыты. Но такова человеческая натура вообще, а славянская в особенности…

– Другого подобного торжества в этом тысячелетии, вероятно…

– Никогда, никогда, никогда еще Россия…

Жизнь шла, менялась, постепенно и неизбежно отделяясь от тех неповторимых и прекрасных дней, а вместе с ней менялись разговоры, старые темы вытеснялись новыми, недавние громкие события еще продолжали сотрясать умы в салонах, гостиных, дворцах, театрах, но уже обрастая сегодняшними страстями, жизнь текла, входила в иные русла, двигаясь то бурно, напряженно, то сонно и лениво, и снова стремительно, потоком, составляя пеструю и сложную картину, именуемую Петербургом двадцатых годов девятнадцатого столетия.

– …А раньше у нас горели только сальные свечи… Дедушка был богат, но у него всегда употреблялись только сальные свечи, лишь на столе перед канапе стояли в двух подсвечниках свечи из желтого воска, и когда докладывали, что приехали гости, тогда их зажигали…

– …Вы не поверите, любезный друг, что нынче молодежь считает за тягость бывать в порядочных домах, а все таскаются по ресторациям, то есть по трактирам…

– Бредят Парижем, обходятся с дамами нахально и уверяют, что нет ни одной, которая не согласилась бы на предложения подлые мужчины, ежели мужчина примет на себя труд несколько дней поволочиться за ней…

– И этому всему мы одолжены мерзкому Парижу!..

– Впрочем, надо надеяться, что все изменится к лучшему. Государь намерен сделать большие преобразования…

…Шишков, как всегда игравший в вист, вдруг приподнял седую голову и жестом дал понять, что хочет говорить. Все окружающие разом смолкли. Грозя указательным пальцем собранию, как бог морей неугомонным ветрам, старик разразился речью:

– Только безумцы, обуреваемые гордыней, могут не понимать, что обучать грамоте весь народ принесло бы более вреда, нежели пользы. Наука вносит в неподготовленные души заразу лжемудрых умствований, ветротленных мечтаний, пухлой гордости и пагубного самолюбия…

Его слушали с почтительным вниманием.

– Встарь, кроме букваря, стоглава, грамматики, да Максима Грека, ничего не читывали. А отечеству своему славу добыли. А ныне славенский язык – основа всех основ – забыт. Не только говорят, но и пишут неизвестно на каком языке. Иные втерлись в литераторы бог весть каким образом, не имея на то никакого права.

Старик замолчал и стал спокойно доигрывать пулю…

Все предвещало, что накрывают стол. Слуги впопыхах бегали из угла в угол. Уже два длинных официанта в золотых галунах и с салфетками в петлице разносили гостям водку и закуску… Часы показывали полночь. Двери, ведущие в столовую, отворились настежь. Блеск бесчисленных хрустальных свеч в бронзовых люстрах и вызолоченных жирандолях отражался в граненых хрустальных корзинах.

Первый молодой человек:

– Мне давече не хотелось противоречить старику, почтенному по своему чину и летам. Но послушать его, так от словенского языка зависит чуть ли не царствие небесное. А что такое язык? Лишь оболочка мысли…

Второй молодой человек:

– Спорить с ним бесполезно, у него это навязчивая идея. Александр Семенович – род литературного Лафайета. Это не герой двух миров, но герой двух слогов, старого и нового.

Сухощавый:

– Но в одном с ним нельзя не согласиться. Науки, которые сейчас преподают в университетах, есть зло нравственное, они сводят человека со степени духовной на степень скотскую. Все внимание в них приковано к земле, к настоящему, тогда как надо смотреть на небо и в будущее.

Первый молодой человек:

– Тем сильнее полюблю я бога, чем яснее истолкуют мне его. В духовном тоже нужна математика: докажите мне, что бог есть, как дважды два четыре, и я набожнейший из людей. На кого более надеяться можно, на ослепленного энтузиаста или убежденного человека?

Молодой генерал:

– Когда солдат идет в бой, он должен знать, за что сражается. Но что касается наук, то по мне в России должно быть только две: первая – это сеять хлеб, и вторая – не щадя живота своего, рубить врагов отчизны.

Второй молодой человек:

– Разве нельзя служить отечеству головой?

– …Зажгутся сальные свечи, для прохлады разнесется квас, уже ничего прихотливого не спрашивай в угощение, но зато какое веселие, само живое веселие, которое, право, лучше одной роскоши, заменившей его в настоящее время…

– В старых-то зданиях, Иван Андреевич, всегда клопам вод. Вот и в Зимнем дворце, и в Аничкином, и в Царском – клопов тьма-тьмущая. Никак не выведут.

– Да и у нас в Публичной библиотеке клопов не оберешься, а здание-то новое. От книг что ли? Книга, говорят, клопа родит.

– А меня почечуй, батюшка, замучал.

– Старый хрыч со своим геморроем лезет ко всем. Даже по рассеянности к дамам.

– Хотите новые стишки? Пресмешные! Слышали?

– А ну-ка, ну?

– Свобод хотели вы – свободы вам даны.
Из узких сделали широкие штаны.

– Чьи? Которого? Василия Львовича?

– Племянника.

– Чьи-чьи? Пушкин? Неужто? Василий Львович?

– Ну, нынче кто не напишет!

– Да это не его вовсе. Хотите? Только боюсь, не прогневались бы…

– Ничего, ничего, говори, князь. И мы в наше время Баркова наизусть знали. Ну-ка?

– Воспитанный под барабаном
Наш… был бравым капитаном,
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал.

– Дошло до того, что нельзя сказать – голая истина. Потому что непристойно лицу женского пола являться голым!

– Кажется, пылающий свободолюбием Вяземский лопнет как мыльный пузырь, меж тем как чугунный дедушка Крылов не поколеблется.

– Неужели же это лицо – опара из квашни вылезающая – лицо всей России?

В каминной английского клуба глухо потрескивали поленья. Шелестели газеты. Было жарко. После дневных трудов и сытого обеда в глубоких удобных креслах клонило ко сну. Разговор не вязался, лениво перескакивая с одного на другое.

– Господи, что уж это творится – еще сентябрь на дворе, а уже снег лег, будто прошлая зима и не кончалась.

– Видел я сегодня странный сон. Ем я пирог с вишнями. Это бы ничего, но вишни были в таком изобилии, они в таком множестве сыпались мне в рот и на грудь, что все это невольно заставило меня подумать: нет ли тут предзнаменования…

– Ягоды, говорят, означают слезы…

– …На днях мне стукнет 28 лет. Мысль, что я приближаюсь к тридцати годам, меня печалит и приводит в уныние. Меня тяготит мысль, что я старею.