Примерно 40 лет спустя после выхода «Введения…» Бентам опубликовал новое издание своего классического труда. На этот раз он с большим удовлетворением отмечал, что его неологизм прочно вошел в современный лексикон. «Что касается слова интернациональный из этого труда, – писал он в 1823 г., – оно укоренилось в языке, свидетельством чему газеты и журналы». К этому времени сторонники Бентама активно пропагандировали его идеи: они предлагали планы модернизации недавно ставших независимыми Греции и Египта, а в некоторых южно-американских странах борьба между его последователями и оппонентами стала отражением более глобальных конфликтов, касающихся конституции и образования. К середине века возникло понятие «интернационализм» – радикальный проект, тесно связанный с развитием профессий и буржуазии, производства и торговли, а также с их идеологическим выражением в форме новых мощных социальных философий, впервые появившихся в период постнаполеоновской Реставрации. Вкратце, интернационализм предполагал критику старого порядка и утверждение, что мира можно достичь только через продуманные вмешательства, когда государства и общества управляются группами, ранее считавшимися маргинальными.
Таким образом, интернационализм существовал в тесных, но непростых отношениях с феноменом расширяющейся политической репрезентативности и ее прислужницы, растущей влиятельности общественного мнения. В год встречи Венского конгресса знаменитый политический хамелеон аббат де Прадт разоблачил своего императора как человека, который, по его словам, покрыл Европу «развалинами и памятниками»: он призывал победителей усмирить свой «военный дух» и вернуть Европу в «гражданское состояние». Далее он говорил, что для этого от них потребуется признать подъем новой власти под названием «общественное мнение», а вместе с ним и цивилизации. Именно цивилизация, это «божество», по словам де Прадта, должна была лишить деспотов власти, вдохнуть жизнь в идеи гуманности и предать презрению войну. Однако цивилизация была неотделима от новой политики: «Национальность, правда, публичность – вот три флага, под которыми мир двинется в будущее… У народа теперь есть знания о его правах и о его достоинстве». Диктатор, свергнутый одной лишь силой общественного мнения, – вот насколько многообещающим виделось аббату будущее[15].
Доминик Жорж Фредерик дю Фур де Прадт – в разные времена преданный монархист, генерал времен революции, епископ Пуатье при Наполеоне, посланник по делам Ватикана и, наконец, посол в Варшаве – был, пожалуй, не в лучшем положении для распространения подобных идей. Однако он прекрасно ориентировался в настроениях, царивших в Европе (кульминацией его политической карьеры стало избрание на пост либерального депутата во Франции периода Реставрации), а идея власти общественного мнения пользовалась популярностью, так как критиковала не только наполеоновский деспотизм, но одновременно и Европейский Концерт, нанесший ему поражение, с его въевшимся консерватизмом. Державы могли попытаться использовать свои конгрессы для того, чтобы чинить препоны «потоку новых идей», писала «Литерари Газет» в 1823 г., но сила общественного мнения гарантировала им провал. Принцип «ассоциации» политические теоретики признавали движущей силой современности, и даже конференции и конгрессы, которые европейские монархи превратили в механизм управления делами континента, теперь захватывались их оппонентами и превращались в форумы для открытой демократической политики. Вскоре уже казалось, что даже самые неподходящие личности тут и там созывают съезды и образуют ассоциации. К 1848 г. европейские монархи прекратили контролировать это направление политики, столкнувшись лицом к лицу с угрозой, которую представлял для них «народ». По словам Фридриха-Августа II Саксонского из письма к королю Пруссии, «против конгрессов королей уже давно существует величайшая предубежденность. Народ может с легкостью расценить их как заговор»[16]. Теория заговора Меттерниха также обращалась против них: теперь короли боялись разоблачения, а неподконтрольная им пресса обладала властью влиять на политику. Интернационализм, в его современном смысле движение сотрудничества между нациями и народами, постепенно сдвигался из сферы маргинальных идей к мейнстриму, а монархия была вынуждена приспосабливаться к эпохе широкого электората и парламентской власти.
Примечательная книга, вышедшая в Париже через два года после смерти Бентама (и сразу после плавания первого парохода через Атлантику), демонстрировала растущее влияние интернационализма (и Бентама) на умы европейцев. Вышедший в 1834 г. «Роман о будущем» Феликса Бодена дал новый толчок и до того очень популярному жанру[17]. Действие развивается в некий не указанный точно период XX в. и перемещается между Северной Африкой – в год выхода книги Франция аннексировала Алжир – и городом Центрополисом в центральноамериканской республике Бентамия, где проходят ежегодные дебаты всемирного Универсального конгресса. Этот постоянно перемещающийся мировой парламент (бывают годы, когда он встречается, например, в воздухе или на море) объединяет разные нации и государства, а участвуют в нем «величайшие и наиболее выдающиеся интеллектуалы, промышленники и политики всего мира».
Боден обильно наводняет страницы книги приметами футуристического жанра: там встречаются летающие машины, провокационные предсказания ведущей роли женщин в политике, падение Российской и Оттоманской империй, возникновение новой Вавилонской империи и Иудейского царства. Однако подлинной инновацией является его попытка описать триумф правления представителей на глобальном уровне. В этом смысле Боден – настоящий последователь Бентама и стремится (о чем говорит открыто) использовать нарратив, чтобы влиять на воображение и подстегивать «прогресс человечества» эффективнее, чем «даже наилучшее изложение теоретических систем».
Насколько далеко продвинулась интеллектуальная жизнь со времен Просвещения, становится ясно, если сравнить эту книгу с другой классикой утопизма, «Год 2440» французского драматурга Луи-Себастьена Мерсье, опубликованной в 1771 г. У Мерсье мир достигается путем роспуска армий, рабов, священников и отмены налогов, однако действие происходит в Париже, в условиях просвещенной монархии, в контексте идеализированного города-государства. Политическая проблема и мечта об интернационализме как таковом у Мерсье не существует, в отличие от Бодена. Таким образом, в период между 1770-ми и 1830-ми стало возможным, на фоне Французской революции и Европейского Концерта, представить альтернативную интернациональную политику, которая признавала бы разницу между народами, убеждениями и формами правления, одновременно примиряя их под знаменами цивилизации[18]. Такая идея была новой. Она была связана с чем-то более широким, поскольку книга Бодена предполагает, что интернационализм следует рассматривать в контексте быстро растущего аппетита общества, касательно идей о будущем в целом. «На разведку в будущее!» – призывал французский ученый Франсуа Доминик Араго в 1839 г., за десятилетие до того как занять один из лидирующих постов в революционном правительстве 1848 г. Историки заокеанского переселения европейцев не так давно стали полемизировать о том, что так называемый менталитет приграничья следует воспринимать более серьезно, как своего рода ставку на будущее, которая довольно быстро оправдалась в XIX в. в ответ на сжатие времени и пространства, в момент, когда перемены стали происходить головокружительными темпами. Такое «мышление, направленное в будущее» коснулось и капитализма, и колониализма. Оно проявлялось в спекулятивных лихорадках и захвате земель, переживало неизбежные конфликты, провалы и разочарования, но находило подтверждение в быстро растущих городах, новых трансконтинентальных средствах сообщения и технологических новинках. Мечты о будущем увлекали тысячи европейцев в Техас и Калифорнию, на нагорья Южной Африки и Гран-Чако[19].
Эра усиленной миграции дала почву для культуры, особенно чувствительной к идее единого мира; общество демонстрировало постоянно растущий аппетит к новым знаниям о трансконтинентальных путешествиях. Именно в это время возникла география, обильно финансируемая государством, – наука, напоминающая двуликого Януса, необходимая для военных походов и разведки, с одной стороны, и пропагандирующая представления о всемирной гармонии – с другой. В этот период вышло множество трудов по мировой географии, начали печататься ставшие бестселлерами иллюстрированные периодические издания, такие как французский «Ле тур дю монд», создавались ассоциации, как, например, Национальное географическое общество, основанное в Космос-Клубе в Вашингтоне группой американских исследователей, ученых и богатых любителей заморских приключений; в 1888 г. Общество начало выпускать собственный журнал, ставший одним из важнейших источников «распространения географических знаний». С целью точного картографирования мира была создана Международная геодезическая ассоциация, и ее научные изыскания, как и результаты других бесчисленных экспедиций, общественных и частных, серьезно изменили представления людей об окружающем мире. Достижения географии расценивались как предмет гордости большинством мыслителей, от Хэлфорда Маккиндера, основателя возникшей в XX в. геополитики, и немца Фридриха Ратцеля, с его роскошно иллюстрированной трехтомной «Историей человечества», до великих анархистов, в частности Элизе Реклю и Петра Кропоткина, представителей левого крыла, для которых национализм был географической ошибкой, а география – способом продемонстрировать человечеству разные племена, входящие в него. Карты висели на стенах школ, миниатюрные глобусы стояли в жилищах представителей среднего класса, газеты писали о путешествиях миссионеров или военных в сердце Африки, и все это стало весомым вкладом в сформировавшееся в XIX в. стремление оформить представления о политике будущего в глобальных терминах. Это был период «драки за Африку», плакатов «За Величайшую Британию», которая должна была объединить разные страны в рамках одного государства, и даже планов создания всемирной федерации с целью расширить процесс политического объединения[20].
Наука служила мощным двигателем для процесса развития[21]. В своей речи, обращенной к сотрудникам нового Института электрической инженерии в 1889 г., британский премьер-министр лорд Солсбери превозносил телеграф, который, по его словам, «объединил все человечество на одном гигантском пространстве, где все могут видеть, что делается вокруг, и слышать, что говорится, а также судить о любой политике в тот самый момент, когда события имеют место быть»[22]. Осознание мира как взаимосвязанного целого было неотделимо от пароходов, железных дорог, телеграфа и воздушных средств сообщения – от ощущения жизни в эпоху беспрецедентных технологических достижений. Жюль Верн прославился как мастер «фантастических путешествий»: в его романах путешествия с помощью машин, будь то субмарина или воздушный шар (в то время самый любимый аппарат фантастов), уничтожали расстояния и указывали на потенциал науки и ее перспективы для преображения цивилизации. Как подтверждали романы Верна, наука, объединенная с литературой, стала популярнейшим средством для отражения интернационалистских представлений об объединенном человечестве. Футуристические романы были уже не просто культурной пеной, сигнализирующей о более глубоких социально-экономических подвижках. Они, как утверждал Г. Уэллс, говоря о тенденции критиковать эти романы за «псевдонаучное фантазирование», лучше произведений любого другого жанра отражали «новую систему идей». А главной из них было убеждение в том, что достаточно сосредоточенное и прицельное внимание к будущему позволит человечеству стряхнуть с себя предрассудки и штампы прошлого. «Дайте нам умереть спокойно под сенью объединенного человечества и религии будущего», – писал в 1890 г. французский философ Эрнест Ренан. Несколько лет спустя французский социолог Габриель Тард предложил обратный детерминизм, в котором события определялись будущим, а не прошлым, и оформил свои представления о будущей всемирной конфедерации во «Фрагменте истории будущего» 1896 г.[23]
К концу века широко популярная и продолжающая набирать силу футуристская литература создала целый калейдоскоп разнообразных интернационалистских прогнозов, большинство из которых было посвящено грядущей войне в Европе и миру, который должен был установиться после нее. Когда Концерт распался на конкурирующие системы альянсов, а правительства подняли налоги, чтобы оплачивать армии, вооруженные оружием невиданной доселе разрушительной силы, фантасты принялись описывать последствия будущей войны в еще больших деталях, чем ранее.
К таким авторам относился в том числе английский журналист Джордж Гриффит, социалист, оказавший влияние на молодого Г. Уэллса. Демонстрируя тесную связь между фантастикой и технологиями, его сын Алан стал инженером и создателем турбодвигателя Эйвон для роллс-ройса. Сам Гриффит не только установил рекорд, совершив кругосветное путешествие, но и написал рассказ «Ангел революции», ставший настоящей сенсацией в 1892 г., в период расцвета общего увлечения анархистским террором. Рассказ посвящен Братству Свободы, террористической группе, которой командуют старый еврей из России и его красавица-дочь по имени Наташа. Когда европейские государства вступают в войну, разделившись на два основных альянса, на арену выходят террористы. Их сила заключается в обладании самолетами, созданными по последнему слову техники (их молодой изобретатель влюбляется в Наташу); также на руку террористам играет народное восстание в Америке, в результате которого в Вашингтоне создается симпатизирующее им правительство. В результате они покоряют мир с помощью своих самолетов невиданной разрушительной силы, а до этого убеждают британцев вступить в альянс с Америкой. Самолеты, анархисты, американцы и британцы, полные благих намерений, – все это классические элементы интернационалистского языка образов, популярного в лондонских пригородах конца века.
О том, что осталось от Европейского Концерта в данной картине мира, можно судить по кульминационному моменту рассказа, описанию дипломатической конференции под предводительством анархистов, которая собирается в Лондоне, чтобы предупредить всеобщее уничтожение. Когда герой-революционер Тремэйн объясняет побежденным монархам основные принципы братства (всеобщее разоружение, перераспределение земель, международная полиция), германский кайзер протестует:
Из того, что мы услышали, может показаться, что Федерация англосаксонских народов воображает себя покорительницей мира и в таковом качестве считает возможным диктовать свои условия всем народам планеты. Я прав?
Тремэйн молча кивнул, и он продолжил:
Однако это означает уничтожение свобод всех народов, не относящихся к англосаксонской расе. Я никогда не поверю, что свободный человек, отвоевавший свою независимость на поле битвы, согласится подчиниться подобному деспотизму. Что если они откажутся?
Тремэйн тут же вскочил. Он развернулся вполоборота и встал лицом к лицу с кайзером, недобро нахмурив брови, с угрожающим огоньком в глазах.
«Ваше германское величество может, если пожелает, называть это деспотизмом. Однако помните, что это деспотизм мира, а не войны и что он повлияет лишь на тех, кто хочет нарушить мир и пойти с мечом на своих собратьев… Вы оплакиваете утрату прав и власти поднять меч на другой народ. Что ж, у вас есть возможность вернуть себе эти права прямо здесь, в последний раз! Скажите прямо, что вы не признаете главенство Совета Федераций, и будьте готовы к последствиям!..» Эти веские и безжалостные слова тут же привели кайзера в чувство. Он вспомнил, что армия его уничтожена, самые прочные крепости разрушены, казна пуста, а население страны почти истреблено. Губы его побелели; он опустился в кресло, закрыл лицо руками и разразился рыданиями. Так закончился последний и единственный протест милитаризма против новой деспотии – деспотии мира[24].
Мечты Гриффита о планете, принужденной революционерами к миру, для многих других стали кошмаром, поскольку означали полное поражение европейского порядка, утвержденного Концертом и Священным Союзом. Императоры были низложены, анархисты и террористы праздновали свой триумф. Консерваторам «деспотия мира» по Гриффину казалась не столько утопией, сколько новым международным диктатом беспрецедентной жестокости и размаха.
С учетом того что роль главных злодеев в рассказе Гриффита играли русские, царская тайная полиция не замедлила отреагировать публикацией произведения полностью противоположной направленности. Вряд ли нам удалось бы познакомиться с фантазиями контрреволюционных полицейских, если бы не «Протоколы сионских мудрецов». Написанные в течение нескольких лет после выхода «Ангела» Гриффита, в период, когда охранка была глубоко впутана в грязную борьбу с анархическим террором по всей Европе, «Протоколы» описывали день, когда не-иудеи «по своей воле предложат нам всепланетную власть, каковое положение позволит нам без всякого насилия постепенно поглотить все государства мира и образовать Верховное Правительство. Вместо сегодняшних царей мы создадим орган, который будет называться Надправительственная Администрация. Руки ее протянутся во все стороны словно щупальца, и будет она таких колоссальных масштабов, что покорит все нации мира». Верховное Правительство будет править, как утверждают «Протоколы», силой убеждения: внушая народам, что оно защищает и заботится о них; оно будет использовать заранее запланированные акты террора (вымысел здесь отражал реальность: охранка сама устраивала взрывы, чтобы внушить страх общественности), будет давать правителям шанс вмешаться, чтобы продемонстрировать свою силу в целях сохранения порядка; экономисты будут объяснять, почему их правление необходимо. Оппозиция при таких условиях может возникнуть разве что из оставшихся монархистов либо из охваченной слепыми страстями толпы, однако ее можно будет нейтрализовать.
В этом экстраординарном документе все достижения, которые либералы XIX в. воспевали как знаки прогресса (от конституционализма, прессы и выборов до формирования международного арбитража), разоблачаются как часть демонического заговора, цель которого заключается в установлении через государственный переворот мирового диктата с «одним царем над всей землей, который объединит нас и уничтожит причины всех разногласий – границы, национальности, религии и государственные долги». Вот он, триумф интернационализма – его политическая программа здесь разработана в деталях, – однако представленный не как утопия, а как безграничная тирания. С интеллектуальной точки зрения это своего рода воздание должного: к концу XIX в. даже оппоненты радикального интернационализма естественным образом стали рассуждать в интернациональном ключе.
О проекте
О подписке