– Абсолютно ничего смешного, – дама покачала головой, – мой долг был указать вам на неподобающий вид, а уж дальше вы сами думайте…

– Вот я и думаю, какая связь между штанами и патриотизмом.

– Что?

– Я просто надела красивые брюки, которые мне идут. Или вы считаете, чтобы любить родину, обязательно быть страшной, нищей и несчастной?

– Не доводите до абсурда, – фыркнула дама и глотнула дыма.

«С моей, между прочим, сигаретки!» – весело подумала Наташа и сказала:

– А вам уже официально сообщили, что ваше мнение – это истина в последней инстанции? Если нет, то лучше держать его при себе.

– Девушка, я просто хотела помочь, а вы хамите!

– Так и я хотела! Я сейчас сделала ровно то же самое, что и вы – дала совет, о котором меня никто не просил.

Не дожидаясь ответа, Наташа бросила окурок в урну и легко взбежала вверх по лестнице. Немножко грубовато она ответила, тем более что дама, по сути, кажется, права. Наташа привыкла на работе ходить в хирургической робе, белом халате и удобной обуви, вот и упустила из виду, что суд – официальное учреждение и выглядеть тут надо солидно и презентабельно. Даже дядя Коля, и тот принарядился, а она как деревня!

Наташа вошла в туалет и посмотрелась в поясное зеркало, висящее над умывальником на белой, почти до потолка облицованной кафелем стене.

Прикид, конечно, дай бог каждому: джинсы – настоящий Rifle, с лаконичной этикеткой и двойной строчкой, они так здорово подчеркивают фигуру! И пуловер из ангорки, купленный на чеки в магазине «Альбатрос», сидит просто отлично! Жаль только, что сама фигура далеко не такая остромодная, как надетые на ней шмотки. Наташа с детства занималась легкой атлетикой, поэтому всегда была стройной и подтянутой, но есть вещи, которые даются только от природы. Если у тебя широкий таз, то ты хоть сутки напролет бегай, питаясь одними помидорчиками и салатом красоты из сырого геркулеса, или даже на очковой диете сиди, ничего не поможет. Кость не худеет. Еще у Наташи очень тонкая талия, просто на редкость, казалось бы – достоинство, но что толку, если сейчас красивыми считаются только женщины с узкими бедрами?

Если ты не обладаешь легкой «мальчишечьей» фигуркой – все, свободна. На твое лицо никто даже не посмотрит. Хотя, может, и к лучшему… Наташа внимательно посмотрела в зеркало. Все же физиономия у нее очень далека от мировых стандартов: черты резкие, крупные. Художник, проиллюстрировавший все монографии отца и ставший другом семьи, восхищался Наташиной внешностью и утверждал, что она напоминает женщин с полотен Гогена. Комплимент, по мнению Наташи, довольно сомнительный – Гоген умер, а другого такого ценителя попробуй найди!

Раньше Наташа стриглась под Мирей Матье, и это ей шло, но вредный Глущенко заявил, что если она хочет работать хирургом, пусть или делает очень короткую стрижку, или носит косу, чтобы волосы не падали в рану. Наташа предпочла последний вариант, хотя все остальные женщины, врачи и операционные сестры, причесывались как хотели, и Альберт Владимирович не привязывался к ним.

Краситься он тоже запрещал, мол, «штукатурка» будет отваливаться с лица и тоже в рану падать. Наташа не стала возражать, что имеет доступ к нормальной косметике, которая ни от чего не отваливается и никуда не падает. В общем-то, у нее от природы в лице было довольно красок, она и раньше не злоупотребляла, а теперь вовсе отвыкла от макияжа.

Наташа сдвинула брови, выпятила нижнюю губу и сразу улыбнулась своему отражению. Все говорят, что у нее удивительная улыбка. Все, кроме Глущенко, естественно. Только когда улыбаешься специально, напоказ, то вид, наверное, со стороны очень глупый и напыщенный.

Эх, жизнь! До того как полюбить Альберта Владимировича, Наташа была полностью довольна миром и собой. Ей нравилось быть похожей на индианку, нравилось, что она любой поясок может застегнуть на последнюю дырочку, и еще спокойно пройдет кулак. Нравились даже собственные жилистые, переразвитые от бега икры. Руки свои она тоже очень любила. А теперь только и делает, что ненавидит себя и сравнивает с другими женщинам. Вчера страдала, что не похожа на Джессику Ланж, сегодня вот судье завидует…

«Из-за этого гада Глуща меня вдруг на старости лет накрыл переходный возраст, – усмехнулась Наташа, – первой любовью, как и корью, надо переболеть в детстве, иначе – осложнения на мозг».

После суда она собиралась домой, но неожиданно для себя самой в последний момент перестроилась, на перекрестке повернула налево и поехала в академию. Наташа водила «единичку» приятного песочного цвета, подарок отца на двадцать один год. Она любила сидеть за рулем и, наверное, стала бы профессиональным шофером, если бы не пошла в медицинский.

К вечеру сильно похолодало, и то, что успело растопить яркое мартовское солнце, схватилось ледком, так что на повороте машину едва не повело. Наташа приказала себе быть внимательнее.

Заехав во внутренний двор клиники, она закрыла машину и быстро поднялась по лестнице, придумывая, зачем ей понадобилось вернуться на работу. Должна же быть какая-то причина!

Однако Ярыгин, мирно попивающий чаек сам-перст, ничего не спросил, а только обрадовался, вскочил, помог Наташе снять куртку и сразу налил ей кружку густого ароматного чая.

– Сахарку? – спросил он, ласково заглядывая в глаза.

Наташа отрицательно покачала головой и села в уголок за шкафом. Пить не хотелось, но смотреть, как от яркой, похожей на темный янтарь жидкости поднимается легкий пар, вдыхать чайный аромат и греть ладони о теплые бока кружки было очень приятно.

– Ну как тебе суд? Сильно устала?

Наташа улыбнулась. Ее всегда трогало проявление заботы, от кого бы оно ни исходило. Только она открыла рот, чтобы рассказать про дядю Колю и красивую судью, как дверь ординаторской распахнулась и вошел Глущенко. Сердце екнуло, так что пришлось отпустить кружку. Наташа скрестила руки на груди, чтобы не было заметно, как они дрожат.

Непонятно было, заметил ее Альберт Владимирович или нет, но он сразу обратился к Ярыгину:

– Ты как генсек у нас, что ли? Дневников на войне не вел?

Глущенко бросил на стол довольно увесистую пачку историй.

– Не понял…

– Саша, десять дневников всего с тебя родина требует, а ты написать не можешь!

– Завтра напишу за два дня.

– Отставить разговоры. Дневники – это святое, отдай и не греши. Ручку в ручку, и вперед!

– А генсек-то при чем? – спросил Ярыгин, улыбаясь и без пререканий усаживаясь за письменный стол.

Ничего страшного не произошло бы, напиши он истории завтра, это Альберт Владимирович придирается. Хочет воспитать из Ярыгина такого же выдающегося хирурга, как сам, и действует по принципу: в большом деле нет мелочей. Ну-ну, флаг в руки!

Наташа ухмыльнулась. Ярыгин – хороший человек, добрый, отзывчивый, порядочный, но не орел. Недаром его вся академия называет Сашенькой, хотя ко всем остальным докторам принято обращаться по имени-отчеству. А может, она просто ревнует и завидует…

Вдруг Глущенко уставился на нее мрачно и внимательно.

– Так при чем генсек-то? – спросила Наташа неловко.

– Книги надо читать, – буркнул Глущенко, – «Малая земля».

– Господи, Альберт Владимирович, как она к вам в руки-то попала?

Глущенко вдруг почти по-человечески улыбнулся:

– Это дочка соседей по квартире, первоклассница, из школы пришла и с порога огорошила родителей. Нам, говорит, на уроке очень интересную книжку читали! Срочно купите мне, хочу знать, что будет дальше. Мама с папой, естественно, дочь немедленно прокляли, а мне стало любопытно, тем более что данный труд можно спокойно приобрести в книжном магазине, без давки и ажиотажа.

– И вы купили?

– Да.

– И что, понравилось?

– Так точно.

Наташа промолчала. Альберт Владимирович снова нахмурился и пристально смотрел на нее. Ярыгин вдохновенно строчил истории, а Наташа делала вид, что не обращает на Глущенко внимания. Она сидела, уставившись в свою кружку, чай в которой уже остыл и потускнел, потеряв свой яркий янтарный оттенок.

Тут в ординаторскую заглянула медсестра и сообщила, что в пятой палате умирает пациент. Видимо, это был ожидаемый исход, потому что сестра говорила совершенно спокойно, и Глущенко не подорвался спасать, а только развел руками.

– Ладно, – Ярыгин отложил историю болезни, – схожу.

Наташа осталась наедине с Глущенко впервые за долгое время. От волнения она испугалась, что покраснеет, и отвернулась.

– Слушай, это же ты на меня настучала? – вдруг спросил Альберт Владимирович.

– Что?

– Ты стукнула, что я православный и посещаю церковь?

– Нет. А вы посещаете?

– Не твое дело! Но если это ты, лучше признайся.

– Нет, Альберт Владимирович, это не я.

– А я думаю, ты решила мне отомстить, что я тебя не пускаю в операционную. Слушай, я тебя прощу, только скажи правду. Понимаешь, хирургия – это работа коллектива, и чтобы делать действительно хорошие вещи, а не просто аппендиксы выковыривать, люди должны доверять друг другу. Если мы хотим и дальше двигаться вперед, то нужно каждому верить, как самому себе. Когда же общаешься с коллегами и знаешь, что любой из них, даже самый близкий друг, может оказаться стукачом, ничего не выходит.

Глущенко прошелся по ординаторской и остановился у окна. Он отражался в темном стекле на фоне ночи – высокий, сухопарый, с длинным узким лицом.

Наташа понимала его чувства. Трудно жить, когда не знаешь, кому можно доверять, и еще труднее так работать.

– Ничего не выходит, – повторил Глущенко.

– Альберт Владимирович, это не я, честно!

– А если не ты, что ж глаза отводишь? – холодно бросил он.

– Ничего не отвожу.

– Я вижу. Просто если хоть маленько совести осталось у тебя, скажи правду, и забудем. Мы серьезное дело делаем, и будет очень обидно, если все пошатнется из-за капризов избалованной прошмандовки!

Лучше бы он ударил. Наташа встала. От отчаяния звенело в ушах и кружилась голова.

– Зачем мне трудиться и стучать на вас, когда я могу просто пожаловаться папе? – Наташа старалась, чтобы голос звучал холодно и язвительно, но получалось, кажется, не очень хорошо. – А моему отцу достаточно щелкнуть пальцами, и завтра вас здесь уже не будет. Мне кажется, Альберт Владимирович, вы прекрасно это понимаете и третируете меня не от жажды справедливости, а из зависти.

– Да неужели?

– Ну конечно! Вы завидуете, что мой отец – мировая величина, он одним словом может вас уничтожить, а вы способны только обзываться и пакостить по-мелкому.

Наташа ополоснула свою чашку в раковине, надела куртку и вышла, тихонько притворив дверь.

Пока спускалась к машине, в голове крутилась только одна мысль: «Зачем я поехала на работу?»

Наташа открывала машину, когда из дверей вдруг вылетел Глущенко, притормозил на секунду, осматриваясь, и быстрым шагом направился к ней. Он был в хирургических штанах и рубахе, только сверху накинул старый байковый халат – общую вещь, которой сотрудники пользовались, чтобы в холодное время перебегать из корпуса в корпус.

– Слушай, извини… – начал Альберт Владимирович, но Наташа перебила его:

– Не беспокойтесь, я не собираюсь жаловаться на вас отцу.

– Да при чем тут…

– При том, что не жаловалась и не буду. Вы напрасно подвергаете себя риску пневмонии, никакие репрессии вам не грозят, по крайней мере, с моей стороны.

– Наташа, подожди. Я просто хотел извиниться, что нехорошее слово сказал.

– Что думал, то и сказал, за что ж извиняться?

– Да не думал я! – Глущенко попинал носком туфли лежалый сугроб. – Я просто слова перепутал. Хотел сказать «свиристелка», а оно вырвалось. Ты, Наташа, мне не нравишься, но только как человек. Как, по-другому-то я о тебе вообще не думаю, вот эти все дела, что я оговорился, клянусь – ни разу мысли не было ни одной нечистой в твой адрес.

– Спасибо, Альберт Владимирович. Теперь я могу ехать?

– А как человек, – повторил Глущенко, – ты мне совсем не нравишься. Можешь так своему папе и передать.

Наташа засмеялась и села в машину, чувствуя, что может и расплакаться. Она завела мотор, но Альберт Владимирович все не уходил, стоял рядом, легонько попинывая сугроб.

– Что? – Наташа опустила боковое стекло.

– Ничего, – сказал Глущенко мрачно и вернулся в клинику.

Наташа ехала грустная. Она не сердилась на Глущенко за то, что он обозвался нехорошим словом, потому что вполне поверила его объяснениям. Когда работаешь по пятнадцать часов в сутки, и не такие слова можно перепутать! Но она представляла, каково сейчас Альберту Владимировичу, что он чувствует, и расстраивалась, что ничем не может ему помочь.

О «стукачестве» она знала не понаслышке. Наташа училась в школе с «преподаванием ряда предметов на английском языке», в которой хороших, благонадежных учеников периодически предъявляли иностранным делегациям, показать, в каком достатке растут советские дети, какие они все умненькие и верят в коммунизм. Попасть на такую встречу считалось удачей – так здорово было хоть на секунду прикоснуться к другой жизни, воочию увидеть то, что большинству советских людей доступно только через телевизор. А главное, там иногда можно было получить подарок: ручку, значок, блокнотик или другую подобную мелочь, обладание которой существенно повышало престиж советского ребенка. Наташе эта «раздача слонов» всегда казалась немножко унизительной, но у нее все это и так было благодаря папе, а другим детям повезло меньше. Но в жизни часто так бывает – то, что не нужно, достается тебе без всякого труда. Наташа была умненькая, воспитанная, вежливая девочка с прекрасным знанием языка, поэтому ее всегда выбирали представлять советских детей перед иностранцами. После одной такой встречи в Доме дружбы Наташу вызвали к «английскому» завучу. Учительница с торжественным видом сказала, что до администрации дошли сведения о неподобающем поведении ученицы Попович. Якобы она в беседе с иностранцами говорила гадости о школе, учителях и жизни в СССР в целом. Наташа честно задумалась, припоминая разговор – что именно из ее слов можно было истолковать так превратно. Нет, все прошло как обычно, по стандарту. Нейтральный разговор о красоте Ленинграда, о достопримечательностях, которые нужно обязательно посмотреть, вот и все. Наташа была совершенно довольна жизнью, ну а если бы и нет, то иностранцам она бы точно жаловаться не стала! Нет, тут даже недоразумения никакого не могло быть! Поджав губы с очень мудрым видом, завуч сказала, что они, конечно, не станут применять мер к такой хорошей ученице на основании одного-единственного сигнала, но пусть это послужит Наташе уроком. Нужно быть очень осторожной в своих суждениях. Наташа тогда попросила сказать, кто именно про нее такое сообщил. Может быть, если они все вместе соберутся и поговорят, инцидент будет исчерпан. Может, человек действительно ошибся, например, принял за нее кого-то другого, или услышал не так, все же разговор шел на английском языке. Завуч с учительницей переглянулись с таким видом, будто Наташа сошла с ума и они ей очень сочувствуют.

– Иди, девочка, – сказала завуч мягко, – просто сделай выводы и не болтай лишнего.

Наташа до сих пор помнила чувство безнадежной тоски, охватившее ее тогда. Она не боялась, что донос навредит ей, не подумала, что больше ее не станут брать на встречи или не примут в комсомол, нет, дело было совсем в другом. Страшно было понять, что кто-то, кто давал списать или сам скатывал домашнее задание, кто вместе с ней слушал про чувство локтя, про «сам погибай, а товарища выручай», кто-то из тех, кого она считала другом, оговорил ее ради каких-то несчастных ручек и значков. И совсем ужасна оказалась мысль, что этот человек сейчас улыбается ей как ни в чем не бывало. Наташа тогда едва не заболела. К счастью, инстинкт самосохранения подсказал ей, что не надо всех подозревать и вычислять гада, так действительно можно свихнутся или растерять настоящих друзей.

Так не хотелось верить, что ни с кем нельзя быть искренней и говорить что думаешь! Казалось немного диким, что черное нельзя назвать черным, пока не узнаешь, какого цвета оно считается официально. Иностранцы, конечно, другое дело, им жаловаться – это все равно что жаловаться на собственную мать чужой тете, но в кругу друзей-то или в коллективе – почему нет?

Отец тогда рассказал ей о культе личности Сталина, о том, сколько хороших и честных людей было брошено в лагеря и расстреляно по ложным доносам. Сам отец не пострадал только потому, что началась Великая Отечественная война и он сразу ушел на фронт.

Наташа слушала, и сердце замирало – неужели так могло быть? Вдруг папа ошибается, ведь в школе они ничего этого не проходили… Разве могут люди быть такими чудовищами, как Сталин?

«Не в Сталине дело, доченька, – сказал папа, грустно улыбаясь, – нельзя все зло человеческой природы запихнуть в одного человека, не стоит и пытаться. Это в каждом из нас сидит, а не в Сталине. Все очень просто: когда в человеке уничтожается хозяин, остается доносчик. Холопская психология, куда ты денешься. Когда идея разбогатеть от своих трудов выкорчевывается полностью и благосостояние начинает зависеть только от царской милости, тут возникает очень большой соблазн отпихнуть от корыта того, кто пристроился там раньше тебя. Ну очень большой соблазн!»

«А почему сейчас не так? Люди становятся лучше?» – спросила Наташа, и отец рассмеялся.

«Потому что машина репрессий стала слишком опасна и начала сама себя кушать. Сегодня ты настучал, а завтра на тебя, и ничего ты не сделаешь уже. Нет такого механизма, чтобы ты мог строчить доносы, а на тебя – нет. Если бы его придумали, то все бы продолжалось. А так снизили степень риска, теперь лишают только должностей и привилегий, а жизнь и свободу не трогают, но принцип остался тот же. Знай свое место у корыта и чавкай потише».

Отец не был диссидентом и не пользовался своим положением лучшего хирурга страны, чтобы отпускать какие-нибудь шуточки про советскую власть, но зато и льстивых речей никогда не произносил. Он – великий врач, и на этом точка. Тот разговор был, пожалуй, единственным, который у них состоялся на политической почве. Папа сказал, что если чего-то в жизни добьешься, то тебе обязательно будут завидовать, а значит, и пакостить, но единственный способ держаться – это оставаться самим собой, думать и поступать по совести, только при этом совершенно не обязательно бегать и кричать на всех углах о своей ненависти к советской власти.

В общем, Наташа понимала чувства Альберта Владимировича, и очень грустно было от того, что она не может его утешить. Может, надо было соврать, что это она стукнула про церковь? Глущенко бы сразу полегчало… Он сейчас внедряет новую операцию, очень тонкую, тут необходима слаженная работа всей бригады. Хирург с ассистентом должны чувствовать друг друга так, будто они один человек с четырьмя руками, и анестезиолог тоже должен понимать ход событий. Моральная низость, конечно, не сказывается на профессионализме, но все равно тяжело подозревать своего ассистента, тем более когда точно никогда не узнаешь, стучит он на тебя или нет. Может, у тебя родится какая-нибудь мысль по улучшению работы, а ты побоишься ее высказать, потому что стукач все переиначит, и тебя обвинят черт знает в чем. Или еще проще: во время операции хирург испытывает колоссальное психологическое напряжение, поэтому ему необходимо сосредоточиться исключительно на операционном поле. Все остальное он может себе позволять – ругаться матом, петь, все что угодно. Бывают, конечно, и типичные, рутинные операции, а бывают моменты, когда сердце выскакивает от напряжения, все это знают, и сестра никогда не обидится и не упрекнет оператора, когда он в критическую минуту обложит ее в три этажа за то, что подала не тот инструмент. Сестра не обидится, а стукач донесет.

За грустными мыслями Наташа не заметила, как доехала до дома. Поставив машину во дворе, она еще минуту медлила выходить, так силен был соблазн развернуться.

Вдруг нужно сейчас приехать к Альберту Владимировичу и все рассказать, чтобы он понял, что может доверять Наташе, как самому себе? Когда появляется хоть один человек, которому можешь открыться, жизнь становится намного лучше…

Наташа вздохнула и решительно вышла из машины. Никогда ты не убедишь человека доверять и любить, если он того не хочет.