Все это обязательно случится! И очень скоро, потому что ждать с каждым днем становится все тяжелее. Главное – провести процесс безупречно, чтобы вышестоящие начальники увидели ее возможности и дали шанс карьерного роста. И тогда Валерий точно решится…

Итак, Кирилл Мостовой убивал незнакомых, случайных девушек. Просто с годами он становился известным, узнаваемым, и это, наверное, облегчило ему задачу, последние жертвы знали его в лицо и без опасений подпустили близко. Шестая, бедняга, так, может быть, вообще сама подошла автограф попросить. А может, и врач-терапевт тоже, для мужа. «Милый, угадай, кого я сегодня встретила?»

Трудно сказать, как оно было на самом деле, потому что Мостовой вины не признал, ушел в глухую оборону. Не было даже такого, чтобы он дал признательные показания, а потом отказался от них, хотя Ирина подозревала, что давление на него оказывалось нешуточное и операми, и в камере. С другой стороны, что ему терять? Убил шесть девушек, оборвал шесть жизней, осиротил родителей, молодого счастливого мужа сделал вдовцом. У девушек были близкие люди, подруги, возлюбленные, они горевали по ним и продолжают горевать. Какое тут может быть справедливое наказание, кроме высшей меры?

Ирина нахмурилась. Никто ее не поймет, если она, признав Мостового виновным, присудит ему что-нибудь другое. В общем-то, она сама себя не поймет. Тут или виновен – и расстрел, или невиновен – и гуляй. А виновен, но вдруг невиновен, поэтому пятнадцать лет – это беспомощный приговор, которым она навсегда испортит себе репутацию.

Наверное, Кириллу доброжелатели в камере нашептали, что чистосердечное признание облегчает вину, но отягощает срок. Если человек не признался, у судьи всегда остается хоть капля сомнения, а признался – что ж, дело ясное, так принимай в обе руки. Вот Мостовой и решил держаться всеми силами: на кону жизнь.

«Ах, этот вечный вопрос, что лучше: казнить невиновного или отпустить виновного, – усмехнулась Ирина, – казалось бы, все ясно: казнь невиновного – это не что иное, как убийство, кроме того, в этой ситуации ты автоматически отпускаешь виновного. Поэтому второй вариант предпочтительнее. Но не в этот раз. Если Мостовой – маньяк, то, отпустив его, я казню невиновных девушек – его будущих жертв. Даже если дам пятнадцать лет, то всего лишь отсрочу казнь на этот срок, потому что если заводится гадость у человека в голове, то никак ее оттуда не вытащить. Поэтому я просто не имею права на ошибку».

Ирина встала, потянулась, зачем-то открыла дверцу шкафчика, хотя прекрасно знала, что вина там нет. Самое обидное, что дело даже не вернуть на доследование: при скромной доказательной базе следователь выжал все возможное, провел все необходимые следственные действия. Придется работать с тем, что есть. Жиденько, конечно, но куриный бульон все равно куриный бульон, и неважно, сварен он из целой курицы или только из шеи и желтых когтистых лап.

«Вот что бы этому Кириллу последний раз пересечь улицу вслед за своей жертвой! – подумала Ирина в сердцах. – Шла бы она чуть быстрее, и хоть бы он ее только после перекрестка догнал! Тогда преступление совершилось бы уже в другом районе, и дело автоматически перешло бы на городской уровень и слушалось бы в городском суде!»

Про общественный резонанс тоже нельзя забывать. Официально рок-музыки у нас как бы не существует. Есть несколько мертворожденных, выхолощенных групп, неестественными голосами поющих бессмысленные песни. Они обозначаются аббревиатурой ВИА, что придает им налет «советскости». Группы эти критикуют и официальные лица, и просто люди с мало-мальски развитым вкусом, так что кажется, будто у нас свобода творчества, вон, смотрите, каких безголосых вахлаков на сцену выпускаем.

Только они служат неким покрывалом, под которым не видно настоящее, живое, идущее от сердца. В лучшем случае официальные лица презрительно цедят в сторону самодеятельных коллективов: «жалкие попытки низкопоклонства перед Западом». Тут жалкая попытка, там, вот тут еще, а явления – нет, не существует.

Но, не существуя, рок-движение все же развивается, растет и когда-нибудь достигнет такого размаха, что нельзя будет его игнорировать. Поэтому дело Мостового – настоящий подарок судьбы для идеологической машины. Пока вина Кирилла не доказана, нельзя порочить его имя публично, но множество журналистов сейчас сидят, затаив дыхание, рука к перу, перо к бумаге, и только ждут, когда Ирина произнесет «признать виновным», чтобы со страшной скоростью застрочить, как «пресмыкательство перед Западом», «рабское подражание капиталистическому образу жизни», «антисоветский настрой» и «следование гнилой буржуазной морали с ее глубоко чуждыми советскому человеку ценностями» превратили обычного паренька в ужасного маньяка. Сразу все узнают, что рок-музыка воспевает культ смерти и насилия, пропагандирует разврат и растлевает юношество. Жил себе хороший мальчик Кирилл Мостовой, учился, работал, служил в армии, такие перспективы имел, а увлекся проклятой музыкой – и все насмарку. Превратился в хищного зверя. Так что, дети, мотайте на ус – будете слушать что не надо, тоже маньяками станете. И никого не остановит простое соображение, что на Западе живут миллионы людей, они постоянно подвергаются воздействию тлетворной массовой культуры, но маньяками становятся считаные единицы. Не в культуре тут, наверное, дело.

Причины превращения человека в серийного убийцу неизвестны, и нужно их серьезно изучать, потому что в практике становится все больше подобных случаев. Кого-то удается вычислить, кого-то нет, но не с неба же эти выродки падают! Рождаются, как все люди, и живут среди людей… На гнилом Западе проблему уже признали и вовсю исследуют, а мы не такие. Мы будем вечно делать вид, что проблемы не существует.

Кстати, удивительно, что версию о серийном убийце в деле Мостового выдвинули сразу после второго эпизода. Обычно тянут до последнего, лишь бы не признавать существования маньяка. Советская власть уничтожила социальные предпосылки преступности, а тут вдруг человек убивает из любви к искусству! Вот ведь оказия, прямо скажем, не по-нашему.

Гнилая западная наука исследует, а наша объясняет. Коммунизм – хорошо, а капитализм – плохо, и любой свободный побег научной мысли тут же срезается ржавым секатором официальной идеологии.

Поэтому маньяк из андеграунда – это отлично. Это настолько прекрасно, насколько можно себе вообразить. Гораздо лучше, чем серийный убийца – матерый уголовник с десятью ходками за плечами. Подпольный рокер – это идеал, это одновременно причина, следствие и решение.

Ирина зябко повела плечами. Даже если Мостовой невиновен, вряд ли кто-то ей позволит вынести оправдательный приговор.

По черной лестнице Надежда Георгиевна спустилась во внутренний двор здания суда и огляделась, с удовольствием вдыхая особый свежий и влажный мартовский воздух. День сегодня выдался не по-ленинградски ясный, и она с удовольствием запрокинула голову, вглядываясь в чистое лазурное небо. Снег на крышах уже отсырел, начал таять, но снова схватился морозом, так что теперь флигель напротив оказался украшен целым каскадом сосулек, в которых рассыпались, искрясь, солнечные лучи. Под сосульками Надежда Георгиевна разглядела жестяную вывеску «Столовая», сильно поблекшую и тронутую ржавчиной по углам.

От неожиданно яркого ли дня, или от острого предчувствия весны, или просто от того, что она в час дня гуляет на улице, Надежда Георгиевна вдруг почувствовала себя девчонкой-прогульщицей и, заметив на дорожке к столовой длинный ледяной каточек, проехалась по нему.

Первый день в качестве народного заседателя немного разочаровал. Во-первых, воображению Надежды Георгиевны почему-то представлялись мраморные статуи, барельефы, бархатные драпировки, может быть, даже развешанное по стенам старинное оружие, а оказалось обычное унылое «присутствие». Судья по гражданским делам, к которой прикрепили Надежду Георгиевну, разочаровала еще больше, оказавшись до боли похожей на Ларису Ильиничну. Только Ларису Ильиничну она могла поставить на место на правах руководителя, а тут на место ставили ее саму. Слушая дело о разводе, Надежда Георгиевна подумала, что этих запутавшихся в своих чувствах молодых людей еще можно примирить, и обратилась к ним с предложением вспомнить первые дни знакомства, когда они были очарованы друг другом. Судья довольно грубо ее одернула, перевела разговор на имущественные вопросы, а в перерыве сделала замечание, мол, тут судебный процесс, а не воспитательный, возникла некоторая натянутость, поэтому в обед Надежда Георгиевна не осталась пить чай в кабинете судьи вместе со второй заседательницей.

Она планировала дойти до кафетерия в конце квартала, но раз тут есть столовая, то вообще прекрасно!

Несмотря на обеденное время, в низком просторном зале было не много народу, некоторые столики оставались пустыми.

Неужели здесь настолько дурно готовят? – с улыбкой подумала Надежда Георгиевна, ставя пластмассовый поднос с отколотым уголком на дорожку из стальных труб, идущую вдоль всего прилавка.

Против ожиданий, горячие блюда выглядели вполне прилично и издавали приятный аромат. Не такой, чтобы прямо слюнки потекли, но для общепита просто божественный. Надежда Георгиевна улыбнулась раздатчице, попросила котлету с пюре, взяла с полочки капустный салатик и граненый стакан, наполненный жидкостью прекрасного нежно-розового цвета. Внизу плавала долька яблока и одна разбухшая изюмина. Захотелось еще булочку, уж больно они тут были хороши – свернутые в кокетливый завиток, щедро присыпанные белоснежной сахарной пудрой и так уютно пахнущие свежей выпечкой, что даже настроение поднялось. Надежда Георгиевна протянула руку, но быстро отдернула: надо следить за фигурой.

Расплатившись, Надежда Георгиевна отошла с подносом от прилавка и замешкалась: пока она набирала еду, все пустые столики заняли, не такое уж непопулярное это место, оказывается. Жаль, ей так хотелось поесть в одиночестве… Тут взгляд упал на сдвоенный стол, расположенный очень удачно, у окна, чуть поодаль от других столиков. За ним сидел только один человек – красивый мужчина интеллигентного вида, в хорошем костюме, примерно ее лет или чуть моложе. Кажется, она видела его сегодня в коридоре суда, значит, можно нарушить его уединение. Надежда Георгиевна подошла к самому дальнему от него месту и спросила, не занято ли. Мужчина улыбнулся, сделал приглашающий жест, а когда она садилась, привстал. Пожелав друг другу приятного аппетита, они молча стали есть.

– Разрешите? – Вновь подошедший оказался так не похож на соседа по столу, составлял с ним настолько явный контраст, что Надежда Георгиевна улыбнулась.

Это был неказистый мужичонка в очень старом и старомодном костюме, от которого не пахло нафталином по-настоящему, но казалось, что пахнет, и сразу воображение рисовало старый фибровый чемодан, пылящийся на антресолях, в котором костюм пробыл последние двадцать лет. Обшлага и воротник кремовой сорочки выглядели чистыми, но изрядно посеклись от времени, а безусловно новый галстук завязан чудовищно огромным узлом, и, наверное, от этого кадык на красной жилистой шее мужичка тоже казался неправдоподобно большим.

Мужичок выбрал место ближе к ней и сел. Улыбнулся, показав крепкие прокуренные зубы, и принялся за свой суп. Надежда Георгиевна обратила внимание на его руки – красные, узловатые, с намертво въевшейся грязью вокруг ногтей.

– А что ж вы первое не кушаете? – вдруг обратился к ней мужичок так дружелюбно и по-свойски, что Надежда Георгиевна не нашлась, как дать ему отпор. – Первое блюдо обязательно надо есть. Второе мне супруга обычно с собой дает, но без горячего супа обед разве обед?

– Не обед, – кисло согласилась Надежда Георгиевна.

– Вот! – Мужичок наставительно поднял красный заскорузлый палец. – На работе я только первое беру, ну а здесь уж шикую. Все же суд! Супруга мне говорит: «Коля, это же суд, в некотором роде храм Фемиды, а тут ты со своими котлетами! Не позорься, возьми уж лишний полтинник на обеды!»

Второй сосед по столу не удержался, фыркнул, и мужичок тоже рассмеялся, отчего гусиные лапки в уголках глаз обозначились острыми лучами.

Надежда Георгиевна вежливо улыбнулась и опустила глаза, но собеседника это не обескуражило.

– А вы ж тоже заседатель? – продолжал он напористо.

– Да, тоже. Товарищ, у вас суп не остынет?

– Да не, я люблю, чтоб тепленький! Вот и мне коллектив доверил заседать в суде. Я сам-то не хотел…

– Отчего же? – спросил второй собеседник, улыбнувшись доброжелательно и чуть снисходительно, будто ребенку.

– Ну вот если бы вы меня попросили сложную деталь выточить, тут я бы взялся за дело со всем удовольствием, потому что учился и опыт имею. А суд я раньше только в кино видел, и вдруг мне говорят, что у меня равные права с народным судьей! Хорошее дело, где судья и где я!

– Участие народных заседателей, – сказал второй собеседник наставительно, – один из конституционных признаков советского судопроизводства, выражающий его подлинно демократический характер. А если по-простому, по-житейски, то для торжества правды необходим свежий взгляд неискушенного человека.

– Вроде как устами младенца глаголет истина?

– Именно.

– Ну ладно тогда, буду судить. Только лишь бы дело с высшей мерой не попалось!

– Что ж так? Боитесь ответственности?

– Нет, ответственности я как раз никогда не боялся, просто я в принципе против смертной казни.

– Серьезно? – не удержалась Надежда Георгиевна.

– Какие уж шутки! Нельзя у человека жизнь по закону отнимать!

– Даже если он сам отнимал? Даже если по его вине сотни людей погибли? Даже тогда? – спросила Надежда Георгиевна, не совсем понимая, зачем ввязывается в дискуссию с этим, как выразился бы муж, «гегемоном».

Второй сосед ничего не сказал, но с явным интересом ждал, что ответит мужичок.

– Даже тогда! Не люди жизнь дают, не им и отнимать!

– О! Не люди? А кто ж тогда? Бог?

– Ну почему сразу бог? Природа… Ну, короче, не в этом даже дело, – мужичок вдруг разгорячился. – Вот в войну расстреливали за дезертирство, так?

Второй сосед кивнул. Он уже доел свой обед, но вставать не торопился, наоборот, откинулся на спинку стула, сцепил руки в замок и слушал, куда дальше повернет беседа.

– Так вот, расстреливали, чтобы другим неповадно было! Но во время войны все меняется, люди на грани, а в мирное время и так понятно, что хорошо, а что плохо, без расстрелов. А получается, что мы убиваем человека, чтобы показать людям, что убивать нехорошо.

Надежда Георгиевна нахмурилась:

– Человека? Разве убийц можно назвать людьми? Это же выродки, звери!

– Не все, – мягко заметил второй сосед, – среди них есть просто запутавшиеся люди.

– Я понимаю и не предлагаю расстреливать всех подряд, боже сохрани! В каждом случае надо детально разбираться, но высшая мера наказания необходима, чтобы держать общество в узде! Вы говорите, все знают, что убивать нехорошо, однако ж находятся те, которые убивают.

Мужичок развел руками.

– Вот именно. Вы говорите, – Надежда Георгиевна кивнула второму соседу, – что среди них есть запутавшиеся люди, ну так такие один раз оступятся, а потом совесть их замучает так, что они сами с повинной придут. А у кого совести нет? Он перейдет рубеж и уже не остановится, если высшей меры наказания не будет. Какая разница ему, одно убийство или десять, все равно больше пятнадцати лет не дадут.

– Так и сейчас не останавливаются.

– Хорошо, товарищ, а о семьях жертв вы не думаете? Им каково знать, что убийца жив, здоров и прекрасно себя чувствует?

Мужичок покачал головой:

– Слушайте, я человек необразованный, можно сказать, даже неотесанный. Только я твердо уверен, что смертную казнь применять нельзя. Вот нельзя, и все. Пусть это заблуждение мое, только переубеждаться я не собираюсь ни при каких обстоятельствах. Вы можете, конечно, со мной поспорить, но я останусь при своем, время зря потратим, да и все.

Наташа выпила у судьи в кабинете чашку кофе, накинула куртку и спустилась во двор покурить. Несмотря на погожий день и бьющее в глаза сильное мартовское солнце, от которого, как утверждает папа, можно загореть лучше, чем на курорте, настроение у нее было нерадостное. Две недели провести в самых темных и грязных закоулках жизни, нюхать чужое нечистое белье… Спасибо тебе, Альберт Владимирович! Наташа постучала пачкой «Родопи» по ребру ладони, выбила сигаретку и, прикурив от последней спички в коробке, глубоко затянулась кисленьким дымом. Прищурившись, она подставила лицо солнечным лучам, чтобы хоть щеки немного подрумянились, и сквозь ресницы смотрела, как с ледяной бахромы сосулек, свисающей с крыши, падают сверкающие капли, чертя длинный пунктирный след в жемчужно-сером ноздреватом сугробе.

Судья, молодая, красивая и вежливая женщина, была одета как будто модно, но с той тоскливой советской элегантностью, которая словно превращает человека в гипсовый слепок самого себя. На ее фоне доисторические шмотки второго заседателя и то выглядели поживее, и вообще этот работяга понравился Наташе. Он с порога отрекомендовался дядей Колей, судьи робел, обращался «товарищ судья Ирина Андреевна», ну а Наташу называл «дочкой». Сначала Наташа боялась, что он начнет проявлять излишнее рвение, но дядя Коля высказался только по одному вопросу – возмутился, почему женщины не идут обедать в столовую, а портят себе желудок сухомяткой.

Наташа нахмурилась и снова сделала глубокую затяжку. Не хотелось признаваться себе, но все же не в последнюю очередь настроение у нее испортилось из-за красоты судьи. Ирина Андреевна выглядит так, какой всю жизнь хотелось самой Наташе: у нее легкая стройная фигура с узкими бедрами, длинные ноги с лодыжками безупречной формы и прекрасные русые волосы с легким отливом рыжины. Они собраны в «улитку», но можно себе представить, каким водопадом упадут, когда Ирина вынет все шпильки из прически! На затылке и на висках выбилось несколько непокорных нежных завитков, все же женственность если есть, то ничем ты ее не придушишь. У судьи большие ласковые глаза, точеный носик, маленький нежный рот, а главное – аккуратный, но упрямый подбородок и высокие скулы. Красавица! Ах, если бы хоть что-то одно, лицо или фигура… Очень непросто провести две недели рядом с совершенством.

«Была бы я такой, – мрачно думала Наташа, – Глущенко наверняка в меня влюбился бы и сомневаться не стал! Даже не спросил бы, чья я дочка, академика или еще кого».

– Простите, у вас лишней сигаретки не найдется?

Очнувшись от раздумий, Наташа увидела рядом с собой корпулентную женщину в каракулевой шубке. Про таких говорят «дама».

Наташа протянула пачку, а когда дама зажала желтый фильтр между аккуратно накрашенных губ, тряхнула пустым коробком и протянула свою сигарету, от уголька которой дама, не чинясь, прикурила.

– Вы здесь работаете? – спросила Наташа вежливо и узнала, что дама – ее товарищ по несчастью, только заседает по гражданским делам, и тоже не очень довольна своей участью.

– Ну две недели быстро пролетят, – улыбнулась она, – оглянуться не успеем.

Дама кивнула и неумело вдохнула дым. Похоже, она не курильщица, а стрельнула сигарету, чтобы успокоиться. Что-то пришлось ей не по нраву…

– Вы меня извините, ради бога, что я вмешиваюсь, – вдруг сказала дама нервно, – но я значительно старше вас и имею право указать вам на некоторые промахи…

– Да неужели? – фыркнула Наташа, сразу пожалев, что поделилась сигаретой и огоньком.

– Да, имею, потому что говорю это только ради вашего же блага. Вы выглядите вызывающе, а если учесть, что мы находимся в суде, то и просто нелепо.

– Вызывающе что?

– Видите, я говорю вам это один на один, не для того, чтобы пристыдить вас, а только лишь с целью помочь вам выглядеть к месту и ко времени. Если бы у вас была испачкана юбка, правильнее же указать вам на это, а не смеяться за вашей спиной…

– Так что вызывающе-то? – перебила Наташа весело. – Зависть вызывающе?

– Это не шутки. Мы находимся в государственном учреждении, а на вас – американские джинсы! Разве это прилично?

– А разве нет?

– Разумеется, нет! Вы проявляете пренебрежение к советской власти и к советским законам, являясь на заседание в иностранной одежде, предназначенной для работы и для спортивных занятий!

Наташа засмеялась и внимательно посмотрела на даму.