Шемхет встала раньше обычного, еще затемно. Сегодня должна была прибыть новая жрица, молодая девушка, которую обучали в одной из деревень недалеко от Сиппара. Шемхет знала, почему потребовался ее переезд в Вавилон: их было мало, жриц богини Эрешкигаль. Они работали с мертвыми телами, болели и умирали чаще, чем обычные люди. А город рос, и они уже не справлялись с тем потоком работы, который им приходилось делать.
Шемхет стояла за то, чтобы взять девочек-подростков и за несколько лет получить из них молодых жриц, воспитанных в традициях храма, а не брать кого-то и переучивать. Но верховная жрица, седая старая Убартум, решила иначе.
Жрицы сели завтракать. Рабыни пронесли перед ними миску для омовения рук. Сегодня было как-то особенно напряженно, все предчувствовали появление нового человека, который неизбежно внесет смуту.
Потом они разбрелись по Дому Праха. Шемхет прочитала записи о просьбах жителей, принесших жертвы на этот день – следовало заколоть овцу, слепить демона из праха, прочитать два заклинания и слепить три защитные таблички. Занятая хлопотами, Шемхет чуть не пропустила прибытие новенькой. Она лепила табличку, отгоняющую демоницу-Ламашту – ту, что крадет новорожденных, душит детей в утробах матерей, так что на свет они рождаются уже синими, молчаливыми. Мертвыми.
Послышался шум, но Шемхет, которой, конечно, было любопытно, строго велела себе доделать дело. Для того чтобы отогнать Ламашту, нужно было изобразить демона Пазузу, ее мужа. Женщина, для которой она лепила табличку, родила мертвецов три раза, несмотря на щедрые жертвы Иштар. Три мертвых ребенка подряд… Она, должно быть, совсем отчаялась.
Шемхет доделала табличку. Закрыв глаза, протянула над ней ладонь, скороговоркой прочитала заклинание, накрыла ее чистой тканью и оставила высыхать. Она взяла полотенце и, не успев толком вытереть руки, вымазанные в красной глине, вышла во двор служебных помещений храма.
Новая жрица стояла, осторожно оглядываясь. Она была… Очень красивой, решила Шемхет. Высокая грудь, крутые бедра, симметричные глаза редкого оттенка: черные, но с отчетливо проглядывающим багрянцем. Да, красивая очень земной, плотской красотой – на такую, должно быть, оборачиваются мужчины.
– Я рада приветствовать тебя, – сказала ей Шемхет, продолжая вытирать руки, запачканные красной глиной.
Новая жрица улыбнулась. Даже зубы у нее были белые и ровные.
Убартум сказала:
– Это Шемхет, она жрица-царевна, как и я. А это Айарту.
– Давно ты изучаешь жреческий путь? – спросила Шемхет.
Когда Айарту начала отвечать, оказалось, что у нее деревенский выговор, а речь дружелюбная и быстрая:
– Всего третий год! Мой дядя глиномес, не из тех, что делают красивые сосуды, нет, совсем нет, он укладывает и обжигает кирпичи, и три моих двоюродных брата тоже, и четвертый будет, но пока ему только семь лет, он учится еще…
Убартум смотрела на это как обычно: равнодушно. Но в уголках ее губ притаилась, так и не появившись до конца на свет, снисходительная улыбка. Шемхет сразу поняла, что новая жрица чем-то понравилась Убартум.
Шемхет провела Айарту в ее комнату, велела привратникам занести два ее сундука. Сама принесла две таблички, положила их на столик и сказала:
– Я не знаю, как читали Воззвание к Эрешкигаль в вашем храме. Вот наши тексты. Сегодня отдохнешь, раз с долгой дороги. Разбери вещи, узнай, что и где находится в храме. Где что лежит. Завтра начнется работа.
Айарту кивала, потом сказала:
– Надо же, своя комната! Я никогда не жила так богато… Только я не смогу прочитать.
– Ты не умеешь читать? – недоверчиво спросила Шемхет.
Все жрицы, поступавшие в храмы с юного возраста, обучались в нем. Те же, кого растили в семье до начала первой крови, были дочерями богатых и знатных родов и получали домашнее обучение. Неграмотная жрица – большая редкость.
– Я только три года в храме, – сказала Айарту, – а до этого по хозяйству тетке помогала. Никогда не думала, что стану жрицей. Думала, выйду замуж за соседского парня. Он был такой красивый, высокий, и глаза у него были желтые, как песок. У него было красивое имя: Угбару…
– А сколько тебе лет? – спросила Шемхет, опасаясь снова утонуть в обстоятельствах жизни Айарту и проглядеть главное.
– Да двадцать исполнилось. Я никогда не думала, что буду жрицей. Я думала, что у меня к двадцати годам будет трое деток.
Айарту вдруг погрустнела и села на кровать. Шемхет, подумав, села рядом. Девушки молчали. Они оказались примерно одного возраста – Шемхет была на три года старше, – но при этом очень сильно отличались. Не чертами даже, а выражениями лиц.
– Просто у меня открылся дар, – внезапно выпалила Айарту. – Четыре года назад. Я стала видеть. Демонов. Болезни. Кто когда умрет. Все сначала думали, что мое лицо облепил демон, хотя я им говорила, что это не так. А там многих самих демоны схватили за руку. Они потом мне поверили. И отвели меня в храм. Куда еще было меня девать? Ашипту у нас в деревне не было, да и боюсь я в колдуны идти…
– А мертвецов обмывать и резать не боишься? – спросила Шемхет, все еще взвешивая ее слова: верить им или нет, и если верить, то насколько.
– Нет, – подумав, ответила Айарту, – они же ничего не делают плохого. И страдания их закончились.
– Ты говорила, что видишь демонов. А еще что ты видишь?
– Ну, могу что-то про людей увидеть. Если у кого-то что-то болит или если кто-то носит ребенка и не знает об этом. Или самый большой страх, – сказала она задумчиво. – но такое редко видно. Только если человек целыми днями думает о том, чего боится. Я видела однажды, как наша соседка, молодая мать, думала о том, что ее младенец умрет. И эта мысль ее не оставляла совсем, понимаешь? Она пекла хлеб, варила ячменную кашу, подавала на стол, кормила его, носила воду – и все боялась, что он умрет. И права была: он завтра должен был умереть. Так суждено ему было. Я уехала в тот день, и хорошо: не видела, как она по нему плачет.
– То есть ты видишь, когда кто умрет?
– Все задают этот вопрос. Но я такое очень редко вижу. Прямо совсем редко. Сегодня я ехала на телеге через весь город и только у одного нищего увидела, когда он умрет.
– И когда?
– Я не говорю, – ответила с сожалением Айарту. – Один раз сказала, и это так в итоге отозвалось, что я с тех пор не говорю. Я обычно и о даре не говорю, но нам с тобой жить много лет вместе. Разве не так?
– Так, – сказала Шемхет и встала.
Она пока ничего не решила. Она знала, что такое возможно, что такое бывает, но гадатели обычно были очень учеными людьми, а не неграмотными вчерашними крестьянками.
Она пошла к выходу, а Айарту вдруг сказала:
– Он ждет тебя у Южных ворот города… Да, у Врат Ураша он стоит и ждет тебя.
– Кто?
– Вчерашний мертвец, – задумчиво сказала Айарту. – Я не знаю, что это значит. Просто мне показалось, надо сказать эти слова. Если это обидное, я не хотела тебя обидеть, честно!
Шемхет пожала одним плечом и вышла из комнаты.
Неужели ей правда тогда не показалось, и мертвец действительно был? Но откуда Айарту…
Нет, глупости.
Оставив новую жрицу обвыкаться, Шемхет погрузилась в пучину мелких дел: занялась подготовкой к ритуальной неделе потчевания мертвецов и ублажения Эрешкигаль, которая должна была начаться через шесть дней. Распекла одну из рабынь, которая полдня ничего не делала на кухне. Нарезала белых тряпок для мертвых. Приняла от царских ткачих алую накидку для статуи Эрешкигаль, потом вместе с Убартум примеряли ее на богиню – сочли, что сидит хорошо.
Шемхет делала все, что делала всегда, и все же слова Айарту про мертвеца крепко сидели у нее в голове.
После обеда она сказала себе:
– Ну, это же просто решается. Ближе к вечеру схожу к воротам. Если там никого не будет, то Айарту просто… напутала? Обманула? Решила притвориться лучше и загадочнее, чем она есть? А если будет – значит, она говорит правду.
Ей стало легче.
Шемхет взяла корзинку, чтобы зайти по пути за эвкалиптовым маслом, нужным для воскурений. Обычно все необходимое для работы на месяц им приносили рабы хозяина масляной лавки, а жрицы лишь отсылали заказ на следующий месяц. Но сейчас Шемхет нужна была какая-то цель, какое-то оправдание для похода, чтобы не чувствовать себя очень глупо, если за воротами никого не окажется.
В масляной лавке Шемхет встретил не сам хозяин, а его сын. Хорошенький, ладный, но совсем невысокий, даже ниже Шемхет. Она сделала заказ, юноша записал его на счет храма и неожиданно подал Шемхет маленькую блестящую бутылочку.
– Это чесночное масло, – сказал он. – Отцу недавно привезли с севера. Оно и вкусное, и целебное. Можно по капле добавлять в еду. Попробуйте. Это подарок.
Шемхет кивнула юноше, отчего его уши зарделись.
Когда она добралась до городских стен, уже вечерело. Солнце еще не зашло, но через час или два начнет садиться.
Шемхет миновала ворота, перешла через широкий мост, встала у дороги и огляделась по сторонам.
– Так я и знала, – сказала она было себе, а потом увидела его.
Он стоял на некотором отдалении ото всех, и никто на него не смотрел. Мимо проходили люди, проезжали крытые повозки, погонщики тянули громко ревущих ослов. Под вечер суета у ворот всегда становилась меньше, к закату человеческий ручей совсем иссякал, потому что на ночь их закрывали. Но сейчас людей было много – воины, крестьяне, ремесленники, жрецы, – и никто не смотрел в эту сторону, никто не видел мертвеца!
Шемхет почувствовала, как покрывается мурашками.
Она не хотела идти к нему, но знала: больше некому. Она – жрица Эрешкигаль, и это ее долг. То, что вывело его из могилы после смерти, было чем-то сильным и злым. Неправильностью мира, несоответствием законам мироздания. И Шемхет должна была это исправить.
Нельзя было оставлять его так, живого мертвого, наедине с его ужасным посмертием – это могло грозить всем людям, живущим в Вавилоне. Да и, в конце концов, в Шемхет еще не выветрилось сострадание к умершим. Оно больше не рвало сердце, как в первые годы работы, но она не омывала их совсем безразлично, как делали старшие жрицы, а старалась немного жалеть каждого.
Убартум, видя это, как ни странно, поощряла Шемхет, велела говорить что-то поддерживающее. Сама Убартум не говорила. Она была сухая, старая, деревянная. Давно, пятьдесят лет назад, ее звали иначе, и у нее были красивые чувственные губы и большие лукавые глаза. Но став верховной жрицей, она отринула прежнее имя и стала Убартум. И губы ее иссохли со временем, а лукавость в глазах сменилась тем тяжелым и горьким, что принято называть прожитыми годами.
Шемхет стояла, смотрела на мертвеца и ждала, когда страх ее спадет, а сострадание возрастет. И как только мера сострадания превысила меру страха, она пошла прямо к нему. Но когда она приблизилась на расстояние пяти шагов, он отвернулся от нее и медленно побрел на юг, по бездорожным холмам.
Шемхет последовала за ним. Мертвый не оборачивался, не говорил и двигался очень медленно. Шемхет старалась идти так же медленно и не смотрела на него. От мертвеца пахло землей и разложением. Шемхет был привычен этот запах, но мешало то, что он исходил от движущегося человека. Глядеть на него было тяжело, неприятно. Шемхет видела трупы и похуже, но они не двигались, не ждали у ворот города, никуда не вели.
День стремительно уходил в сумерки, а Вавилон так же стремительно отдалялся. Шемхет беспокойно оглядывалась: как она попадет в город, если ворота закроются?
Но мертвец все шел и шел вперед.
Тогда она не вытерпела:
– Куда ты ведешь меня?
Ответа не последовало. Тогда она просто встала на месте, и он, не оборачиваясь, тоже сразу остановился. Она сделала несколько шагов назад. Он остался стоять спиной к ней. Шемхет снова двинулась вперед, и мертвец пошел вперед вместе с ней.
Наконец они вышли к небольшой низине. Глина под ногами уже заканчивалась, начинался песок – сколько они будут идти по песку? – но мертвец остановился.
Он повернулся к ней лицом. Шемхет ждала слова, жеста, но он так и стоял. Ветер трепал его обрывки одежды, остатки волос. Лицо мертвеца ничего не выражало, глаза были полуприкрыты. «И хорошо!» – подумала рассеянно Шемхет. Из наружнего глаза всегда начинают разлагаться первыми.
Она огляделась. Низина пролегала между двух холмов. Редкие кустарники, никаких следов человека или животных. Шемхет прошлась туда и обратно, а мертвец не двигался. Она поднялась на холм, оттуда открывался ровный вид на дорогу и Вавилон. Она постояла так некоторое время, размышляя. Потом спустилась к мертвецу и сказала:
– Тебя здесь зарыли. В этом овраге. Ты, должно быть, шел наниматься на работу. По дороге. И там ты встретил разбойника… или нет, ты, наоборот, шел с работ, и у тебя было серебро. А разбойники знали, когда тут ходят рабочие с листками серебра. Ты шел один, у тебя был чуждый вид. Может быть, они заговорили с тобой и, узнав о деньгах, убили. А может, ты в кабаке познакомился с дурным человеком, и он пошел с тобой, притворившись другом, и убил тебя, ведь дорога здесь делает крюк. Тебя никто не похоронил бы тут, если бы не необходимость сокрыть преступление…
Мертвец все также молчал. Шемхет с усилием продолжила:
– Тебя убили внезапно и не похоронили, а просто бросили сюда и закидали землей. Никто не прочитал над тобой прощальной молитвы. Никто не накормил тебя, мертвого. Не обернул в чистую ткань. Не оплакал. Твои родные, должно быть, ждут и зовут тебя. Я не могу найти их – Вавилон велик. Ты мал, ты простой человек. Я попытаюсь, но, скорее всего, я не смогу найти их. Это будет чудо, если я их найду. Как и твоего убийцу. Я не смогу его найти, я не смогу привести его к справедливому правосудию Вавилона. Око за око, зуб за зуб. Но если бы ты хотел, чтобы тебя нашли твои родные, ты пришел бы к своей жене или матери. Если бы ты хотел, чтобы твоего убийцу покарали, ты пришел бы к воину, стражнику или судье. Но ты пришел ко мне, жрице пресветлой госпожи. Это значит, что тебя не волнует больше жизнь здесь, а волнует жизнь там. Так? С этим я могу тебе помочь.
Она остановилась. Она понимала, что нужно сделать. Делать этого не хотелось, но Шемхет, привычная к постоянному напряжению воли, взяла мертвеца за руку. За мягкую, безжизненную, полуразложившуюся руку. Потом вытащила из ножен кинжал Эрешкигаль. Этим кинжалом – и только им – можно было «отворять кровь мертвым»: резать мертвую плоть. Это был священный нож, и каждая жрица носила такой на поясе. Каждое утро прокаливала на очищающем огне, потом точила и шла вскрывать и перекраивать тела. Удар такого ножа убивал человека, даже если порез оказывался совсем небольшим. Нож не следовало обнажать попусту или в присутствии непосвященных, но человек, стоявший перед Шемхет, был уже мертв.
Она взмахнула кинжалом один лишь раз, и мизинец мертвеца упал на песчаную землю. Шемхет с облегчением выпустила его уже четырехпалую ладонь, подняла палец, обернула тканью, уложила в корзинку.
– Я отнесу его и похороню на кладбище вместе со следующим мертвецом, которого буду омывать в Доме Праха. Тогда часть заботы о нем достанется и тебе. Это немного, но это больше, чем у тебя было утром. А теперь ложись. Тебе пора спать.
На этих словах мертвец упал, словно лишился опоры, словно из его тела вытащили хребет. Не вскинул руки, чтобы защитить голову, а просто упал. Как кукла.
Шемхет села рядом, достала из корзинки чесночное масло – как хорошо, что она зашла в лавку, как хорошо, что ей дали на пробу это масло! – и капнула им на губы мертвеца. Потом сняла накидку. Накидка стоила недешево, но все же была нужнее ему, мертвому, чем ей, живой.
Шемхет накрыла его накидкой с головой и сказала нежно:
– Спи. Ты много страдал. Ты умер раньше своего срока и после смерти страдать не перестал. Но теперь все закончилось. Ты свободен. Пресветлая госпожа милостива. Она встретит тебя с руками, раскрытыми для объятий. Самое страшное уже произошло: ты умер. Дальше не будет никакой боли, только покой. Засыпай скорее.
И Шемхет запела ему колыбельную:
В сумерках бродит старуха,
Бродит старуха со страшной клюкой.
Дети, мои дети!
Засветло возвращайтесь домой…
Мертвец, плотно закрытый накидкой, стал медленно погружаться под землю, словно под воду, и скоро от него ничего не осталось. Шемхет сидела на земле одна, и ветер трепал тонкую степную траву.
Вздохнув, она встала и пошла к городу, надеясь успеть до закрытия врат. Ей было холодно, и она плотнее обхватила себя руками.
О проекте
О подписке