Если бы не Настин прилет, я бы согласилась. Я всегда выступала за экспромты и новизну. Моим взглядам на мир это не противоречило, а учитывая недавнюю историю с Романовичем, я была все равно грешна, и кинки-вечеринка в моем случае – уже слабое отягчающее обстоятельство. И потом я всегда любила «С широко закрытыми глазами» Стенли Кубрика.

Линда была воодушевлена. Она давно поставила перед собой цель: когда похудеет и начнет любить собственное тело, сфотографируется ню или вытворит нечто подобное. А на этой кинки-вечеринке обещали еще и известного фотографа, который при желании может сделать пару кадров, что потом не стыдно повесить в спальне или на холодильник, если наберешь пару лишних килограммов.

– Предатель ты! – тоскливо изрекла Линда и пообещала в двенадцать явиться на бранч свежей, полной впечатлений и без похмелья.

Давки страшнее, чем в Домодедово тридцать первого августа, сложно себе представить: меня трижды чуть не сбили с ног оравы орущих детей, дважды проехались чемоданами по пальцам в сандалиях (сама виновата, додумалась), а когда я присела выпить чашку чая, и вовсе принесли холодный «кипяток» в курносом чайнике и промокший пакетик. Однако подобное недоразумение никак не испортило настроение.

Настя выпорхнула свежая, румяная, в шелковой тунике бордового цвета поверх атласных брюк. Каштановые волосы чуть ниже плеч были собраны в небольшой пучок. И пока она не сняла очки грубой геометрической формы, я не могла понять, правда ли это Настя. От растрепанной копны осветленных волос не осталось и следа. Взгляд потяжелел, и говорила она на пару тонов ниже и более размеренно.

– Ты теперь рыжая? – не могла скрыть своего удивления Настя.

– Такое случается, когда вдруг отращиваешь свой цвет волос.

– Среди нас осталась хоть одна блондинка?

– Да, Линда!

– Хоть что-то в этом городе не меняется! – Настя, очутившись на улице, пару секунд постояла с закрытыми глазами, вдыхая в себя загазованный воздух с привкусом керосина.

– Поехали! Я освободила для тебя полшифоньера и постелила свежее постельное белье.

– Да я уже отель забронировала, – без ложного кокетства проявила деликатность Настя.

– А вот мы как будто не родные. Тем более Влад улетел на неделю по работе в Нижневартовск.

– Кто такой Влад?

– Обо всем расскажу завтра за бранчем.

Тут следует добавить, что и пробок гомогеннее и статичнее, чем тридцать первого августа на въезде в город, сложно себе представить. Мы успели по кругу послушать все раритетные диски, которые нашли в бардачке, вспомнить все поездки в лагеря и школьные дискотеки и даже спеть гимн Советского Союза, который отчего-то помнили лучше, чем России.

Приехав домой, мы, как в школьные годы, завалились в кровать и разглядывали потолок.

– Помнишь, в твоей детской комнате на потолке были наклеены звездочки? – вдруг сностальгировала Настя.

– Помню.

– Давай, может, наклеим? Думаешь, такое еще продается? Или это была китайская радиоактивная профанация?

Мне захотелось сделать селфи и отправить Романовичу с пометкой «спасибо». Причин этого не делать я не нашла. Но, чтобы не гневить судьбу и не вступать в душещипательные переписки, сразу после отправки я выключила телефон и достаточно быстро погрузилась в сон. Работа со сменным и часто ночным графиком научила меня засыпать, как багира на ветке, и потому, приняв горизонтальное положение, я сразу же теряла контакт с действительностью. Книжки я читала исключительно сидя, и даже фильм в положении лежа становился для меня провальной затеей.

Сквозь сон я расслышала вопрос Насти, можно ли взять ключи от машины. Ей не спалось, и она решила прокатиться по городу – проведать Яузскую набережную, смотровую площадку и, кажется, даже проверить, на месте ли Мавзолей. Мяукнув что-то нечленораздельное, что Настя сочла за согласие, я снова погрузилась в свои небывалые комбинации бывалых впечатлений. Кажется, так Сеченов определял, что такое сон.

Как гром среди ясного неба в ночи трезвонил домашний телефон. Мне потребовалось несколько минут, чтобы сообразить, в какой части квартиры он находится: я не пользовалась им уже несколько лет и была уверена, что его уже давно отключили за неуплату. Гром среди ясного неба и Настя звучали одинаково грозно и свирепо.

– Поднимайся с кровати и пулей в шестьдесят четвертую больницу. Тут Линда с передозом, – Настя говорила грубо и уже не так размеренно. – Господи, ну зачем я приехала…

– Каким, к черту, передозом? Я с ней вчера разговаривала – она дома сидела, эротику смотрела и выбирала наряд для кинки-вечеринки.

– Да я откуда знаю? Меня, в отличие от тебя, пять лет в этой стране не было. И я уж точно не знаю, почему у вас тут все не как у людей.

Я решила пропустить сказанное мимо ушей, хотя, будь она рядом, огребла бы затрещину. Настя, видимо, думала, что повесила трубку, но я все еще слышала бэквокалом, как она материлась, учила кого-то водить машину и даже привычно включала «я сейчас по голове тебе побибикаю». Спустя пару жарких шлепков по клаксону Настя увидела, что я все еще вишу на проводе, и продолжила разговор:

– Ты едешь вообще? Почему я не слышу, чтобы ты одевалась там, за кадром?

– Потому что я уже просто еду! Не одеваясь! – Ходить по городу в пижаме стало для меня традицией. Я даже подумала, что привычка спать в пижаме – одна из лучших, привитых мне в детстве. Заказывать такси времени не было – и я, накинув первое попавшееся пальто поверх пижамы и обув кеды на босу ногу, ловила попутку.

* * *

Мы встретились на ступенях больницы. Настя сидела на корточках и ковыряла ногтем туфли. У нее со школьных времен осталась привычка что-либо ковырять: этикетку на бутылке, болячку, ценник, приклеенные декоративные фигурки на туфлях.

– Как Линда? – вырвала я ее из лап коматоза.

– Да не поняла я толком. Все, что рассказал фельдшер скорой: соседка обнаружила Линду без сознания, лежащей около входной двери в тапочках, пульс был сто восемьдесят, слюной залила пол лестничной клетки. На счастье, кто-то еще до соседки вызвал скорую, и реаниматологи появились в считаные минуты, а не как это обычно бывает. Она сейчас на промывании желудка, врач сказал, что спустится, когда что-нибудь прояснится.

– Дай мне тоже покурить – с такими событиями фиг бросишь, – я вырвала из дрожащих то ли от холода, то ли от нервов Настиных губ сигарету. Она дымила красный «Мальборо» – стрельнула у водителя скорой. Точнее, отобрала целую пачку, наверняка привычными методами: угрозами, шантажом и манипуляциями.

– А ты как сама об этом узнала?

– Наворачивала круги по Садовому и решила ей набрать, вдруг не спит и тусит на своей порновечеринке. И тут трубку поднимает врач скорой помощи, – похожая в этот момент на рыбу Настя выпустила на волю аккуратное кольцо дыма. – А ты, тоже мне, додумалась телефон на ночь выключать. Слава богу, я твой домашний наизусть помню. Ну, почти помню.

– Сколько человек перебудила, пока вспоминала?

– Пять, семь – какая разница?

Мы сидели на ступеньках и полосовали пустоту взглядом.

– Знаешь, о чем я думала, пока ехала до больницы? – вырвалось у меня откровение. – Если, не дай бог, Линды не станет, нам будет не над чем смеяться, и мы перестанем улыбаться! Ни я, ни ты – мы не оптимисты. А она – да. Помнишь, когда она рассталась с Г. и осталась без денег? Как устроилась менеджером в ресторан и ее заставили для опыта поработать месяц официанткой в ресторане, где униформа – это парик, накладные сиськи и ролики? Как она в этом своем чучельном костюме приехала к нам в гости и закатила шоу? Мы бы рыдали от обиды и позора, а она смеялась. И, хочешь – верь, хочешь – нет, она ничего не употребляла все эти годы.

В дверях появился врач, поежился от холода и кивком позвал нас на диалог. Ему было лет на пять-семь больше, чем нам с Настей. Однако образ жизни так отбелил его виски сединой и разлиновал мимическими морщинами лицо, что он казался старше на жизнь. А может, так оно и было.

– Ваша подруга смешала клозапин с алкоголем. Причем с дозой и того, и другого откровенно перебрала. Случайно или преднамеренно – узнавайте сами. Все равно я обязан поставить ее на учет в наркологический диспансер. А если бы при ней были обнаружены наркотики – еще и в полицию.

– Но вы же этого не сделали? – пошла в наступление Настя и сократила между ними расстояния до того минимума, который позволяют нормы приличия.

– Пока я этого не сделал. Но обязан в девять утра. Это же не шутки все. Горючая смесь клозапина с алкоголем вызвала у нее скачок давления и микрокровоизлияния в головном мозге. Это реверсивно, слава богу. Но на вашем месте я бы обратился к хорошему психоневрологу.

– А что такое клозапин? – в названиях лекарств я вроде разбиралась, но это услышала впервые.

– Клозапин – действующее вещество. В России чаще всего встречается в форме таблеток «Азалептин». В Польше, например, продается клозапин в виде порошка. Нейролептик.

– Седативное? – переспросила Настя, пытаясь как-то классифицировать услышанное в своей голове.

– Нет, седативное – это легкое успокоительное. Даже если вы горсть седативных препаратов запьете стаканом водки, скорее всего, не умрете. А клозапин – это антипсихический препарат, который принимают при шизофрении и маниакальных состояниях, сильно рецепторный, просто так не купишь. Хотя был у меня один пациент, актер погорелого театра – любил нейролептики мешать с алкоголем: галлюцинации ему нравились. Не откачали.

– Что вы хотите сказать? Что наша подруга пыталась совершить суицид или что она наркоманка? – Тут в моих мыслях бегущей строкой вырисовывались слова «держите меня трое». Причем бешенство хотелось направить почему-то на врача.

– Да я тут при чем? Поймите, врачи не виноваты в диагнозах. Я лишь констатирую факт.

– Ладно, спасибо вам в любом случае. Скажите: а мы можем как-то решить вопрос с постановкой на учет? Что если анализы, скажем, потеряются или случайно останутся у нас на руках, а Линда будет госпитализирована с диагнозом «острое кишечное отравление»? Несвежих морепродуктов поела. Говорят же, что нельзя есть устрицы в месяцы, где нет буквы «р». А она к вам поступила, когда на дворе еще был август, – я пыталась во что бы то ни стало решить вопрос за пределами бюрократических плоскостей.

– Вы понимаете, мало того что это должностное преступление, так вы еще и подвергаете свою подругу опасности. А если она у меня на капельнице повесится или начнет препараты у бабулек по тумбочкам собирать? – врач тоже негодовал. Хотя чисто по-человечески, наверное, догадывался, что зря сравнил Линду и своего актера погорелого театра.

– Послушайте, я вам обещаю: когда она придет в себя и с физиологической точки зрения, угрозы для жизни не будет, мы сразу же переведем ее в клинику неврозов или туда, куда вы порекомендуете. Просто сейчас вы своим решением можете оставить четырехлетнего ребенка без матери. И вот не надо говорить, что нормальная мать так не поступила бы. У нее забрали сына, и если она сделала это от отчаяния, то не нам всем ее судить.

– Хрен с вами. Под вашу ответственность. Пусть завтра вечером подписывает бумагу, что берет на себя все риски, и убирайте ее из моего отделения. Кстати, меня Юрий Антонович зовут! – он протянул руку для рукопожатия.

– Насть, скажи «спасибо» Юрию Антоновичу.

– Да можно просто Юрий, – он даже чуть зарделся.

– Спасибо, Юрий Антонович, – в недоумении произнесла Настя, не понимая, чего от нее хотят.

– Ты чего? Я не о том «спасибо».

– А-а-а, – Настя открыла кошелек и, не стесняясь, практически в холле передала ему несколько стодолларовых купюр – сколько именно, сама не поняла, потом передумала, пожадничала и выдернула две сотни обратно. – Что вы так на меня смотрите? Кризис!

Даже когда Настя жила в России, любые заработанные рубли сразу же конвертировала в доллары. Ибо была уверена, что все грибы и ягоды тут радиоактивные, рубль завтра провалится сквозь земную кору, а отечественный автопром – американское оружие массового поражения.

К Линде нас обещали пустить, когда по палатам начнут разносить не сильно хлебосольный завтрак. И пока по коридорам ничего не гремело и не перемещалось, мы давились пойлом из автомата, где воедино были смешаны растворимый кофе, дешевое какао и сухое молоко.

– Я, скорее, другого не могу понять, – уже тихо и вдумчиво начала Настя, – почему она оказалась на лестничной клетке? Вот ты решила умереть…

– Типун тебе на язык, – оборвала я ее изречения.

– Ну хорошо, я решаю умереть, – выбрала другой оборот Настя.

– Еще один типун. И чтоб болел.

– Задрала уже. Ладно, Вася Пупкин решил свести счеты с жизнью – ну напился таблеток, запил шампанским, лег в ванну или на кровать и отключился, зачем ползти на лестничную клетку? Это как на нее должна была подействовать кинки-вечеринка, чтобы на такое решиться? – не могла угомониться Настя.

– А что, если на этой кинки-вечеринке что-то действительно случилось из ряда вон? – На этих моих словах мы настороженно переглянулись.

– А может, это случайность? Знаешь, так бывает, когда принимаешь снотворное – оно не действует, ты ворочаешься, переворачиваешься с одного бока на другой… И ничего… Ты принимаешь еще одну таблетку… Снова… И перебор. Как в игре «очко», – Настя искала разумные выводы в хаосе последних событий.

– Не путай «очко» с русской рулеткой, а снотворное – с антипсихотиком. Линда вообще не знала никаких лекарств, кроме активированного угля. – Я тоже принялась ковырять собственные кеды, не зная, чем занять руки.

– Скажу больше: она обычно даже не знала, где лежит активированный уголь, – согласилась со мной Настя.

Тут влетел Гога, наш старый общий друг.

Несколько лет он провел в Ханты-Мансийске, кормил комаров, делал местное телевидение чуть более юмористичным. Когда понял, что сходит с ума и по выходным играет в шахматы сам с собой, – схватил билет в Москву и с осени должен был выходить на федеральный канал. Еще в планах было наконец согреться: в Москве по сравнению с тайгой стояли шикарные погоды, +12 °C. А в Ханты-Мансийске уже неделю, как по ночам снег шлялся по улицам города.

Аэропорт Внуково встретил его моим сообщением о возможном самоубийстве Линды, и Гога мигом примчался в больницу, прямо с вещами наперевес.

– Как вы могли недосмотреть?

– Это все она! Меня в этой стране не было! И когда я уезжала, все было на своих местах: эта, тогда блондинка, любилась со своим Романовичем, та блондинка, – Настя махнула в сторону палат, – ходила с пузом и вязала носочки чулочной гладью!

Гога быстро сориентировался, что еще пара ремарок – и нас придется разнимать, и взял на себя всю вину во избежание эскалации конфликта:

– Ладно, я за всеми вами недосмотрел!

– Нет, за мной ты прекрасно досмотрел, – снова ринулась в бой Настя. – И после трех недель, проведенных со мной в одной кровати, ты собрал монатки и удрал в свой Ханты-Мансийск.

– Ну, ты тоже времени зря не теряла: не успел я доехать до Ханты-Мансийска, как ты уже умотала к своим тори и виги жрать кровянку на завтрак!

До этого момента мне и в голову не приходило, что моих друзей связывало нечто большее, чем пара развратных рандеву. И, чтобы не допустить кровопролития, не нашла ничего лучше, как дать им обоим по подзатыльнику.

В этот момент мимо нас прокатили тележку с чайниками, гранеными стаканами и кастрюлями с кашей.

– К Линде пойдем? Или дальше будем выяснять, кто кого бросил? – я поднялась с пола и направилась к палате.

Линда лежала под капельницей. Мелкие сосудики на лице полопались, и она казалась сильно румяной. Губы потрескались во время промывания желудка, и на уголки рта ей обильно нанесли вазелин.

– Я давно тут как овощ валяюсь? – бодрым для ее состояния голосом Линда вывела нас из ступора. Что говорить, никто из нас не знал.

– Нет, часов семь. Как себя чувствуешь? Получше? – Я взяла ее горячую потную ладошку. Врачи предупреждали, что температура еще пару дней будет скакать как лошадь на ипподроме.

– Я ничего не помню. Первый раз в жизни я ничего не помню. Меня спрашивают, зачем я приняла какие-то препараты, а я не помню. Не помню! – Горными ручьями слезы струились из ее опухших глаз.

– Совсем ничего не помнишь? Как дома оказалась? Как на лестницу из квартиры выползла? – спрашивала Настя.

– А как я дома-то оказалась? Я помню кинки-вечеринку, игристое помню. Двух негритянок, которые танцевали стриптиз. Помню бармена. Помню, что чулок зацепила о браслет. А дальше – уже больницу. Даже как промывали желудок, не помню. Теперь меня, наверное, уволят, и мне будет не на что жить.

– Тебе, кстати, не звонили по поводу дневника Киры Макеевой? – поинтересовалась я после слов «не на что жить».

Линда покачала головой.

– А это прям сейчас так важно? – рявкнула на меня Настя.

– Какой-то коллекционер хотел его купить у Линды за несколько тысяч долларов. Я дала ее контакты. Подумала, что Линде не помешали бы деньги.

– Не помешали бы. – Линда рисовала ложкой на каше высокохудожественные узоры. – Вы же верите мне, что я ничего не принимала?

– Может, в полицию обратиться? – встрял в разговор Гога.

– Ты готова написать в заявлении, что пришла на закрытую кинки-вечеринку и там тебя накачали черт знает чем? Тебя никуда не увезли, не изнасиловали, не убили. Мы ничего не докажем – только в грязи изваляют. Да еще, когда будешь судиться за алименты, к делу пришьют, что добропорядочная мать ходила в бордель, – вполне рационально рассуждала Настя.

– Кинки-вечеринка – это не бордель! – не успев прожевать, промямлила Линда. Ей даже манная каша казалась раблезианским пиршеством.

– А ты попробуй теперь пойди и кому-нибудь это объясни! – согласилась я с Настиными доводами. – Ладно, мы съездим к тебе домой, возьмем вещи и отвезем тебя в какой-нибудь подмосковный санаторий! Будем посменно там с тобой жить! Насчет денег не беспокойся, я продам этот чертов дневник, и мы со всем справимся.

– Он лежит у меня среди книжек в шкафу на полке, которая под стеклом.

Когда Гога вышел из палаты, чтобы раздобыть еще чая для Линды, я решила разрядить обстановку и огорошила всех новостью, которую приберегала для бранча.

– Угадайте, с кем я на прошлой неделе случайно переспала?

Линда с Настей переглянулись.

– Дайте мне снотворного! – отвернулась от меня первая, едва сдерживая смех.

– Скажи, что ты после этого поменяла постельное белье! – поморщилась вторая.

– За что вы так не любите Романовича? – я была крайне недовольна их реакцией.

– Не то чтобы мы его не любили… Просто мы любим тебя! Сильнее, чем его, – обняла меня Линда.

– И каждый раз, когда он появляется в твоей жизни, ты теряешь чувство равновесия. С ним всегда – невесомость, – закончила фразу Настя.

– И, кстати, мы до сих пор не знаем, почему вы два года назад расстались, – вставил свои пять копеек Гога, который стоял в дверях и все слышал.

Тоже мне друзья.