Мне повезло, что соседняя от подъезда дверь – банк, снаружи увешанный камерами видеонаблюдения. Часто, когда я прогревала машину, видела, как охранники курят. Даже пару раз разболталась. Они все советовали мне, как и где чинить рулевую рейку.

Спустя тридцать минут околосветской беседы и бутылки дорогущего коньяка мы с Кариной увидели запись, на которой Марецкий подходит к дому.

– Живой, сволочь. Но, как ты правильно выразилась, заско…

– Заскорузлый! – изрекла я на выдохе.

– Именно такой, да, – согласилась она. – Слушай, а тебе не кажется странным, что он так оглядывается, как будто тут в первый раз. Вон! – почти закричала Карина. – Он по листку сверяется с адресом. Марецкий был у тебя сотни раз.

– И он знал код от домофона, – озвучила я еще одну догадку.

– Ну, код от домофона не так сложно забыть. Но вот то, как он двигается к подъезду. Неуверенно как-то, – не унималась она.

– Слушай, может, нам кажется уже, – перешептывались мы.

– Ага. Ты еще покрестись тут, чтобы больше казалось. Нет, странно это. Я, кстати, Насте пока ничего не рассказывала, – уведомила меня Карина. – Стойте! – выкрикнула она громогласно. – Можете увеличить вот этот кадр?

– Что ты там увидела? – я заметно побледнела на всякий случай.

– Да, вот тут, руку увеличивайте! Где он из машины выходит. Посмотри на брелоки! – Она достала ключи из кармана кардигана и начала тыкать мне в лицо. – «Месяц чистоты и душевного покоя», а у него «Год чистоты и душевного покоя». Это те брелоки, которые нам с Кирой выдавали в Группе анонимных наркоманов, куда нас направили после «Клиники Маршака». Их выдают за каждый месяц. Более того, у них разные цвета. Судя по цветам брелоков, он чист уже почти пять лет. Он лежал в клинике, понимаешь? Как и мы с Кирой, – в ужасе тараторила Карина.

– Да бред это все. Он бы лежал тогда с тобой. Да сколько я помню Макса, у него никогда не было таких брелоков. С чего ему вдруг начинать их носить? А это не могут быть Кирины брелоки? – пыталась я найти хоть какую-то ниточку, за которую зацепиться.

– Нет, Кира не могла быть чистой пять лет. Она умерла, когда и полугода не прошло. Даже если лежала до этого, все равно шесть лет назад у нее был срыв, и она никак пятилетнюю награду не получила бы, – рассуждала вслух Кар.

– Когда Кира только умерла, я же ездила под журналистским прикрытием в «Клинику Маршака». Ну, тебя пыталась понять, на чем ты сидела. Не верила я тогда в твою зависимость и рылась в картотеке. Там был только один файл на Киру Макееву.

– И что там было? – заметно понизила тональность разговора Карина.

– Ничего особенного: краткий анамнез, что употребляла. Про предыдущие ходки точно информации не находила, – я снова начала грызть шнурок от капюшона. – Погоди. А может быть такое, что она познакомилась с Максом в клинике, но намного раньше?

– И почему тогда той ходки нет в картотеке? – мы оказались в логическом тупике. Но тут Карину, как всегда, осенило: – Стой, ее муж бывший – Макеев же. Я помню, она говорила, что у нее своя фамилия была дурацкая, но она ее не поменяла, потому что лень было документы менять. А потом было что-то, связанное с картинами. И она чуть ли не перед разводом взяла фамилию мужа.

– Ладно, а как мы узнаем ее девичью фамилию? В Интернете про это есть?

– В Интернете нет, но там выложено много баз лохматого года, где по прописке можно найти. И если найдем в «торрентах» или даркнете старую базу БТИ, то дело в шляпе. Ты адрес помнишь Киры?

– Да, Староконюшенный, дом тридцать девять, квартира двадцать один.

– Мы гоняемся за призраками, – подытожила я разговор.

– Лучше пусть мы гоняемся за призраками, чем призраки гоняются за нами.

– Ты, конечно, можешь думать, что покончила с прошлым. Но далеко не факт, что прошлое покончило с тобой! – Карина нервной поступью вышла из банка и присела на резную ограду догорающей пышными амарантовыми соцветиями клумбы. – Сигареты есть?

Я протянула ей смятую пачку отсыревших сигарилл и опустилась на бордюр, не переставая теребить пуговицу на плаще, которая вскоре почти оторвалась и висела на растянутой крученой нитке.

– Докурим и домой, надо собирать вещи! – в моем голосе зазвучали трагические нотки. Я воспринимала грядущий переезд как пугающую неизбежность.

Перед тем как улететь во Франкфурт-на-Майне, Влад поставил мне условие: или я переезжаю в недра Садового кольца, тренирую по утрам кулинарные навыки и перенимаю его привычки, или исчезаю с горизонта и гордо ухожу в закат. Опции поторговаться и выиграть время в наличии не было.

Мы с Владом встречались уже два года – часто проводили выходные глубоко за городом в доме его родителей, где была дюжина комнат и по столько же ступенек в каждом пролете. Раз шесть мы играли в прятки, наперегонки бегали в баню, синхронно умилялись безвкусному фонтану во дворе каждое утро, трижды ходили за грибами, один раз нашли полпоганки и пять мухоморов. Такая летняя арифметика. Мы договорились, что осенью все будет иначе. У нас будут один дом и одно одеяло на двоих. Это казалось логичным, несмотря на то что диогеновское босячество было у меня в крови.

– Все-таки решилась? – придвинулась ко мне Карина и положила руку на плечо так, чтобы я могла затянуться.

– Вроде того, – я задрала голову и покосилась на дом, где прожила всю сознательную жизнь. Казалось, где-то возле окна спальни, выходящего на шумный проспект, пересеченный трамвайными рельсами, разорвался бризантный снаряд. Отступать было некуда.

– А как же Романович? Я просто всегда думала… Хотя ладно, наверное, сейчас это лишнее, – заикнулась Карина, но тут же решила соскочить с обсуждения, чтобы не сыпать соль на рану.

– Да уж договаривай, раз начала, – я решила, что поддержание душевного гомеостаза – не мой профиль.

– Ржать будешь, но мне всегда казалось, что вы будете вместе. Не, тип он жуликоватый, и я никогда ему не доверяла… Просто вы какие-то, – она сосредоточенно пыталась подобрать прилагательное, – одноволновые, что ли.

– А толку? Мы можем быть сколь угодно похожими, но Романович – это не про счастье. И не про нормальную жизнь.

– С каких пор в твоем лексиконе появилось слово «нормально»?

* * *

Слово «нормально» впервые замелькало в моей жизни на нашем первом свидании с Владом. После ночи, ставшей точкой бифуркации, где русло реки разделилось на два потока, мы проснулись. Каждый – отдельно. С желанием застрелиться – каждый по своим причинам. Я – как минимум от похмелья. И того факта, что я сама себя с той минуты считала нерукопожатным человеком. Температура на улице опустилась до минус тридцати, превратив город в промышленную морозильную камеру. Я попыталась открыть окно в режиме проветривания, чтобы покурить, но оно примерзло к раме. Мне пришлось по старинке забраться на разделочную поверхность кухонного гарнитура, захватив по дороге из холодильника бутылку нефильтрованного пива, сгорбатиться и выдыхать дым в бурчащую вытяжку. Это было впервые в жизни, когда я опохмелялась, подсознательно желая уйти на второй круг.

– Ты чего не спишь? – разобрала я в предрассветной глухоте сонный голос Влада.

– Сон алкоголика краток и тревожен, – я махнула головой в сторону холодильника. – Будешь?

– Угу, – промычал он, поднялся с дивана и нацепил на себя джинсы. Где-то с минуту Влад, прищурившись, осматривал содержимое холодильника, пока не вспомнил, зачем его открыл. Достал бутылку из мутного стекла, подошел ко мне и потянулся за зажигалкой, чтобы открыть, – пробка шумно отскочила в неизвестном направлении. Мы замерли, пытаясь понять, не разбудили ли мы Романовича.

– О чем думаешь? – пытался завести светскую беседу Влад, жадно глотая пиво.

– Ты знал, что муравьи никогда не спят? Крысы, если их пощекотать, смеются? А у страуса глаза больше по размеру, чем мозг?

– Какие факты из мира флоры и фауны. Рад, что не сломал сегодняшней ночью твою хрупкую женскую психику, – Влад взял стул и поставил его возле плиты, чтобы не кричать из другого конца комнаты, и достал из кармана электронную сигарету. – Пойдешь на свидание со мной?

– В смысле?

– Ну, в смысле нормально увидеться, поужинать там, по душам поговорить. Можем в кино сходить или в театр. Не знаю, что ты любишь.

– А не поздно как-то для первого свидания?

По сравнению с Романовичем Влад не отличался высоким ростом. Коренастый, приземистый, он ходил бесшумно и осторожно, его движения были плавными, легкими – никакой резкости и нервозности. Когда говорил, он часто морщил благородный лоб, очерченный теплыми волосами цвета тягучего гречишного меда. У него были родимое пятно в форме размытой кляксы на пояснице и дугообразный шрам от аппендицита.

А еще – взъерошенные лохматые брови и мутные, болотистые глаза разного цвета. С илом на дне. И, кажется, я в них нечаянно нырнула – как в лесной водоем посреди чащи, с ряской, кувшинками и вербейником.

– Поздно? Наоборот, в самый раз. Не надо манерничать, переживать, подгадывать момент. Все самое неловкое мы уже прошли, – Влад покрутил головой, чтобы размять шею. – Тебе так не кажется?

– А тебя не смущает тот факт, что мы с твоим вроде как другом… э-э-э… вроде как три дня назад расстались? – мне вдруг стало обидно за Романовича.

Я слабо могла себе представить, чтобы Настя или Линда позволили бы себе флирт с моим мужчиной. Другое дело, что и втянутыми в ля-мур-де-труа я тоже себе их нарисовать в воображении не смогла.

– По-моему, вы и вместе-то толком не были. Я бы на месте Романовича вчера вытолкал себя взашей, – путаный разговор приобретал драматичный окрас. – Бывшая – не бывшая, все равно бы не позволил. А этот как-то стерпел. И вон, спит младенческим сном, его даже угрызения совести не разбудили.

– А сам вчера зачем все это замутил, раз ты такой порядочный, с принципами? – лезла я на амбразуру.

– Все просто: ты мне понравилась. Вот я и решил спровоцировать Алека на хмельную голову. Если бы он уперся, набил бы мне морду, я бы сейчас сидел перед ним, каялся и извинялся, – мысли Влада звучали логично и отрезвляюще. – Тебе самой не обидно, что он за тебя не боролся?

– Да он, по ходу, вообще никогда за меня не боролся, – я склонила голову к коленям и констатировала прискорбный факт.

– Открою тебе тайну! Романович вообще по жизни никогда не боролся. Нет, он чего-то там воюет на работе, но в личном плане я ни разу не видел, чтобы он конкретно за кого-то впрягался. Хотя, может, тебе и нравится такое отношение, кто его знает, чего ты на самом деле хочешь.

– Я хочу на свидание с тобой. И вафельный стаканчик мороженого в ГУМе. Давай свалим, пока Алек не проснулся?

– Легко. Но можно последний вопрос? Ты точно уверена, что ты с ним рассталась?

– Теперь точно.

Купив в ближайшем супермаркете колу и жвачку, мы прыгнули в такси и отправились фотографировать пустынную Красную площадь. Редкие прохожие шастали по центру города короткими перебежками, почетный караул у Вечного огня стоял озябший и поникший, покрытый инеем. Мы забежали в магазин и купили теплые шапки, а после фотографировались на фоне храма Василия Блаженного. Никогда раньше я не видела свой город таким пустынным и брошенным. Никогда раньше я не ощущала себя нормальной.

Забурившись в уютное кафе, мы отогревались глинтвейном и рассказывали друг другу о детстве: дощатых домиках в садовых товариществах, дотошных учительницах русского и литературы, первой Fanta наперекор гастриту и мечтах стать кем-то большим и значимым, когда вырастем.

Влад родом из семьи потомственных дипломатов и до семи лет жил на Кубе, ближе к перестройке они вернулись – мама отправилась в МГИМО преподавать испанский, а отец стал советником министра.

Бо́льшую часть времени он проводил с бабушкой, Элеонорой Гавриловной, в подмосковной Немчиновке, прямо возле железнодорожной станции. Влад бегал встречать поезда, а точнее, маму, которая приезжала по средам и пятницам двухчасовым поездом. Автобусом добиралась от института до платформы Кунцево и прыгала в первую же электричку – привозила севрюгу горячего копчения, карбонад и жвачку. Шепотом просила Влада прятать упаковки от Элеоноры Гавриловны, чтобы не нагорело обоим: та была человеком скромным, экономным и жить на широкую ногу считала кощунственным по отношению к народу.

После Гаваны московские зимы казались Владу чем-то немыслимым и уникальным. Будучи метр с кепкой ростом, он часами разглядывал сосульки на крыше, первым бежал убирать снег с дорожки, с радостью орудовал дедовской лопатой, рисовал акварелью закаты и просил читать ему вслух «Остров сокровищ» Стивенсона.

Тогда Влад был уверен, что солнце живет за домом. Может, даже у соседей. Проныра Павлик, первый дружбан, не то что значки с изображением гербов и флагов (достались Владу по наследству от деда) тырил с улыбкой блаженного грешника, он и солнце вполне мог запихнуть в рюкзак и наперевес с днем ушагать прочь. Зимой Влад садился на жестяную скамейку, подложив под себя дедов растерзанный тулуп. В противном случае из кухонного окна, налитого сладко-маслянистой дымкой, появлялось суровое, но мягкое лицо бабушки и ее сжатый, испачканный мукой кулак. Она ужасалась советским реалиям и сетовала, что в местном магазине батоны не белые, а серые, поэтому, отмыв дочиста старую печь, взялась за исконно женское – печь хлеб и умиляться, как подрастает опара. От бабушкиных рук пахло сливочным маслом, изюмом и дрожжами. От волос – теплой древесиной. А если уткнуться в шею, вдруг доносился аромат духов «Ярославна». Теперь таких не сыскать.

Переминаясь на дедовском тулупе, Влад пытался понять, куда украдкой семенит солнце. И почему оно сбегает по своей дуге, а не просто скатывается вниз и пережидает ночь на дне моря или пожарного пруда в конце Бородинской улицы. Солнце никогда не зевало и морд не корчило, в отличие от луны, и, собираясь на боковую, всего лишь стыдливо краснело, распуская красноватый отблеск по всему небу и наливая им облака в темное – тучное, красочное, но такое сиюминутное.

Стоило Владу отвернуться и увидеть Павлика, гремящего какими-то жестяными склянками в сарае, как солнца уже и след простывал. Так – дымка на горизонте возле самого края земли и явно за пределами соседского участка. Влад рос в романтичном доперестроечном мире, а когда подул ветер перемен и развеял советские карточные домики, Влад уже слишком прочно верил в счастливый конец. Ну или в счастливую бесконечность. И это грело лучше пряного глинтвейна и оренбургского платка. Я правда поверила, что события роковой ночи мне просто померещились.

Происки ретроградного Меркурия, не более того.

* * *

Едва переступив порог, мы с Кариной обомлели: за час нашего отсутствия Настя так и не удосужилась сменить позу. Она согбенно восседала на ворсистом ковре грязно-малахитового цвета и издавала странное посвистывающее сопение. Подкравшись ближе, мы поняли, что она просто уснула сидя, ну или впала в анабиоз. Решили не будить. Потом, правда, сжалились и переложили ее на диван, накрыв пледом под мычание планшета «ом, нама, шивая».

В даркнет мы не просто вошли, а впрыгнули – сила нашего любопытства измерялась в килоньютонах. Мы жали на клавиши, будто пытались вдавить клавиатуру в стол.

– Вот, нашла – Кира Кобзева, – подвела я итоги наших поисков. – Дата рождения и место прописки совпадают.

– Да, согласна, фамилия – не комильфо. Я б тоже сменила, – Карина покосилась на гардеробную, взяла стремянку и сняла чемоданы с верхних полок. – Ну что, быстро пакуемся и в клинику?

– В плане? – испуганно направила я фокус внимания в ее сторону.

– В старый добрый рехаб, узнавать, не лежала ли там раньше наша любимая художница! – Карина снимала вещи с перекладины и прямо на вешалках торопливо укладывала в багаж.

Я даже не успела как-то мысленно проститься с домом. А вдруг это навсегда?