В назначенное время он вошел в родовое гнездо и в высоких суровых мужчинах с густыми шевелюрами, поджатыми губами и холодно рассматривающими его глазами с трудом смог узнать дядю Дика и дядю Джеймса своих детских лет. И это его задело. Почему он, Артур Конан Дойль, должен оправдываться в том, что считает единственно правильным? Стараясь избегать виноватого тона, вчерашний студент проговорил:

– Если я стану практиковать как католический врач, то получится, что я беру деньги за то, во что не верю. Вы первые сочли бы меня негодяем.

Дядюшка Дик не мог не заметить племяннику:

– Но, друг мой, мы говорим о Католической церкви.

– Да. Я знаю, – невозмутимо откликнулся Артур.

– А это совершенно иное дело.

– Почему же, дядя Дик?

– Потому что наша вера истинна.

Альфред не сомневался, что холодная убежденность этого утверждения не могла не привести Артура в ярость, которую он с трудом сдержал. Зато следующее замечание прорвало плотину негодования юноши.

– Если бы только ты имел веру… – протянул дядя Дик.

– Как можно говорить о принятии веры так, как будто это достигается простым усилием воли? – вскричал Артур. – С тем же успехом можно требовать, чтобы я вдруг превратился из шатена в брюнета! Разум – наш величайший дар, и мы обязаны к нему обращаться!

– И что же подсказывает тебе твой разум? – раздался насмешливый голос из кресла, в котором сидел дядюшка Джеймс.

– Что пророки религии, дюжины религиозных сект, истребляющих друг друга, – все это происходит от слепого принятия недоказуемого. Ваше христианство содержит много прекрасного и благородного вперемешку с сущим вздором.

Задетый за живое, он наговорил много лишнего. Слишком много. В этот момент молодой человек не испытывал ничего, кроме раздражения и досады. И ощутил даже некоторую радость, перехватив недоумевающие взгляды заносчивых родственников. Юноша специально замолчал на полуслове, предоставив дядьям самим выходить из сложной ситуации, в которую они его загнали. Если эти люди отказываются понимать, что самостоятельная личность вправе поступать по совести, он не может им ничем помочь. Ему ничего от них не надо. При всех замечательных художественных дарованиях его родственники – просто дураки. Кто-то приказал подать чай, после которого двери дома Дойлей закрылись за Артуром навсегда.

И вот теперь Артур Конан Дойль стоит на борту готового выйти в море парохода «Маюмба», чтобы, руководствуясь собственными предпочтениями, отправиться к западному побережью Африки, навстречу приключениям, достойным пера Жюля Верна. Навстречу новой жизни. Жизни судового врача, посредством которой юный Дойль скопил достаточно средств, чтобы открыть собственную практику и жениться на Туи.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Я тихо, точно мышка, лежала в ожидании, когда соглядатай отправится смотреть свое острое политическое ток-шоу. Но стерегущий меня полицейский и не думал торопиться. Оплывшая на стуле туша мирно посапывала в сгущающихся сумерках больничной палаты, и мне уже начало казаться, что он так и просидит до самого утра.

Я почти физически ощущала, как время словно вода просачивается сквозь пальцы. Как с каждой минутой заточения нервы Гоши натягиваются, будто готовые вот-вот лопнуть тоненькие ниточки, и мой хрупкий мальчик все ближе и ближе подходит к грани безумия, за которой – темнота. Я уже совсем было собралась тихонько встать с постели, прокрасться мимо полицейского и незаметно выбраться из больницы. Но вдруг голова мужчины дернулась, он встрепенулся, тряхнув щеками и, вскинув запястье к самому лицу, посмотрел на часы.

– Фу ты, мать моя женщина! Уже началось! – пробормотал толстяк, поспешно поднимаясь со стула и резвой рысцой направляясь к выходу из палаты.

Едва за ним захлопнулась створка двери, я с облегчением вздохнула и нетерпеливо встала с кровати. По-хорошему надо было забрать свои вещи из гардеробной – вдруг и Гошкина книга там? Но я придирчиво оглядела пижаму, напоминающую трикотажный костюм для занятий спортом, и, решив, что в потемках все равно никто не разберет, что на мне надето, выскользнула в коридор прямо так. На секунду замешкалась в дверях. Передо мной темнел шов линолеума, и я старательно его перешагнула.

Никогда не наступайте на линолеумные швы. Это сулит несчастье. Избегайте вставать на щели паркета. Они таят в себе опасность. Трещины в асфальте тоже несут беду. Я всегда через них перешагиваю, никогда не наступая, иначе случится страшное. Что именно – я не знаю, но при одной только мысли о том, что я нарушу раз и навсегда установленное правило, неотвратимость беды накрывает меня с головой. Я и торговку сбила лишь потому, что вдруг увидела под колесом мотоцикла широкую трещину в асфальте, и чтобы не наехать на нее, резко вывернула руль в забор.

Перешагивая через стыки линолеума, я миновала ряд палат, свет в которых был уже потушен, и на цыпочках приблизилась к холлу, откуда доносилась громкая ругань сразу нескольких голосов.

– Можно подумать, что Россия не воюет в Украине! – визгливо кричал с экрана телевизора маленький мужичок с большой головой.

Пузатый полицейский устроился в кресле, всем телом подавшись вперед и целиком погрузившись в сумасшедший дом, творящийся на экране.

– Господин Карасев, сбавьте тон! – осаждал большеголового карлика гриб-боровик во френче не то военного образца, не то японского покроя.

– Вы, господин ведущий, выражаете субъективную точку зрения, – брызгал слюной Карасев. – Но я вас не осуждаю. Как кремлевский выкормыш, именно так вы и должны говорить! Я один непредвзято смотрю на вещи!

Ведущий взвился как ужаленный.

– Давайте без оскорблений, а то я озвучу, чьим выкормышем являетесь вы, господин Карасев! Вы и ваши сторонники!

Под крики и ругань, тщательно следя за стыками линолеума, я тенью проскользнула вдоль стены, шмыгнула на лестницу и, стараясь не хлопать шлепанцами по пяткам, быстро сбежала на первый этаж. Дневная жара уступила место ночной прохладе, и, пользуясь великодушием природы, все двери больницы были распахнуты настежь, позволяя ночному ветерку выгонять из темных углов приемного покоя застоявшийся полуденный зной. Стараясь держаться в тени, я миновала отделанный мраморными плитами холл и вышла в больничный парк. Идти нужно так, чтобы, по возможности, не попадаться на глаза прохожим. Особенно нарядам полиции, частенько курсирующим на служебных автомобилях вдоль моря. Ведь я как-никак нахожусь под следствием, и простая формальность – проверка документов – может спутать все мои планы. Пробравшись по темной аллее к воротам, я пролезла сквозь погнутые прутья ограды и устремилась по шоссе к дому отца.

Дорога вилась по горному серпантину. С одной стороны корабельные сосны стеной уходили ввысь до самых облаков, с другого края дороги темнел обрыв. Внизу расстилалось бескрайнее море, обрамленное отвесными скалами. В скалах зиял грот. И у грота светился маяк. Тот самый маяк, у которого живет Толик, и куда я как можно скорее должна принести полтора миллиона рублей. Красота этого места завораживала, и я на секунду сбавила шаг, залюбовавшись окрестностями. Я часто гуляю в горах. Могу часами бродить по крутым тропкам, смотреть на море и радоваться практически полному одиночеству.

Мне очень повезло, что отдыхающие санаториев – народ ленивый, и дальше набережной и пляжа их путь простирается крайне редко. А я забираюсь в такие отдаленные уголки Дельфиньей бухты, что время от времени думаю, уж не заблудилась ли. Но у меня всегда получается благополучно отыскать дорогу обратно к морю, а там-то уж, по берегу, я легко добираюсь домой. Гошенька обычно едет у меня на плечах, крепко обхватив шею ручонками. Мысль о Гоше вернула меня к действительности, и я торопливо зашагала по серпантину дальше. Можно, конечно, заявить в полицию и забрать сына без всяких денег. Вполне допускаю, что многие матери именно так бы и поступили. Но я так делать не стану. Я возьму у отца деньги и отдам Толику. А остальное меня не волнует.

Пусть я слабая, пусть глупая, но я такая, какая есть. Мне страшно подумать, что скажет муж, когда приедет из Москвы и узнает о пропаже Гоши. А также о том, что его забрал человек, с которым я сплю. Не то чтобы я очень люблю мужа. Просто он один из немногих, кто хорошо ко мне относится, и я не имею права обмануть его доверие. Поэтому пусть сын просто вернется домой, а деньги – деньги не главное. Нужно только добраться до папы. Отец мне обязательно поможет. Как помогал всегда.

Серпантин перешел в широкую прямую дорогу, впереди показались арка и колонны, на которых, подсвеченные фонарями, чернели ажурным узором кованые ворота. От ворот уходила вдаль аллея. В конце аллеи белели корпуса санатория «Чайка», и я вдруг подумала, что в этот самый момент молоденькая девочка Вика – медсестра из больницы, откуда я только что сбежала, – вызывает духов. Забавно, какими глупостями могут заниматься люди, когда у них нет проблем.

Почти сбиваясь на бег, я торопливо миновала освещенную проходную санатория и, снова попав в темноту, устремилась к подсвеченной фонарями крыше папиного дома, раскинувшегося по соседству с санаторием. Я уже подходила к отцовской калитке, но движение за спиной заставило меня боязливо обернуться. Размашистой походкой свободного от неприятностей человека за мной шел парнишка лет семнадцати. Широкие шорты, алая футболка и сдвинутая на затылок тирольская шляпа, из-под которой лихо выбивались непокорные светлые вихры. Несмотря на молодость, у него имелась борода, и я даже помотала головой, чтобы отогнать наваждение.

У меня никогда не было друзей. Зато с самого раннего детства была книга Саши Черного «Скрут». Та самая, которую теперь так любит мой сынок. А в далекие годы моего детства Скрута обожала я.

– Кто живет под потолком?

– Гном.

– У него есть борода?

– Да.

– А манишка и жилет?

– Нет…

– Как встает он по утрам?

– Сам.

– Кто с ним утром кофе пьет?

– Кот.

– И давно он там живет?

– Год.

– Кто с ним бегает вдоль крыш?

– Мышь.

– Ну а как его зовут?

– Скрут.

– Он капризничает, да?

– Ни-ког-да!

Я повсюду таскала с собой старенькую, отпечатанную на трех картонных страничках книжечку – с одной стороны по-русски, с другой – по-английски, то и дело открывая единственную иллюстрацию и любуясь на озорного мальчишку-гнома, покачивающегося, точно в гамаке, на листке ландыша. Его румяное, с рыжей бородкой молодое лицо стало мне родным, а тирольская шляпа с кукушкиным пером, алая рубашка и короткие штаны вызывали бесконечную зависть и желание иметь такие же. Я была уверена, что, как только повзрослею, сразу же стану курить трубку, ведь у Скрута в зубах была зажата великолепная изогнутая трубка в форме львиной головы. Гном был единственным, с кем я разговаривала и кто охотно выслушивал мои откровения. Он был со мной всю мою жизнь. Я до сих пор вспоминаю о нем, когда мне страшно. Когда плохо. Когда хочется кричать и плакать от безысходности. Кто живет под потолком? Гном! У него есть борода? Да… Теперь Гошка, так же как и я, не может без гнома ни заснуть, ни проснуться.

И вот следом за мной шел Скрут. Шел и улыбался. За спиной его чернел обвисшей тряпочкой тощий рюкзак. Увидев, что его заметили, парень махнул мне рукой и прокричал именно таким голосом, какой должен быть у Скрута:

– Мадемуазель! Не подскажете, где тут дом профессора Зорина?

Профессор Зорин преподает в Петербургском университете и в летний период обитает сразу же за домом папы в настоящей глинобитной татарской мазанке, о чем я и сообщила гному.

– Вот спасибо, мадемуазель. – Скрут серьезно кивнул, рассматривая крышу мазанки, на которую указывала моя рука. – Сам бы я ни за что не нашел…

Поравнявшись со мной, застывшей в нерешительности у отцовской калитки, он еще раз произнес слова благодарности, и мне вдруг показалось, что я не должна так вот просто уйти. От румяного лица Скрута исходила невероятная сила, притягивая меня к себе. Это же он, мой единственный друг! И я вот так просто возьму и пройду мимо? Чтобы поддержать беседу, мне всего-навсего и нужно-то было сказать что-нибудь ободряющее. Но я, смутившись, пробормотала, что благодарить меня не за что. И постучала в ворота. Мне не открыли, и я постучала громче, стремясь, как можно скорее оказаться вне поля зрения собеседника.

– Кого там черти носят? – выкрикнул из-за забора вечно пьяный охранник Сережа. К этому часу он обычно уже лыка не вяжет. А сегодня, как ни странно, еще держался на ногах.

– Сереж, откройте, – попросила я.

– Лизка, ты, что ли?

– Я! Открывайте!

Створка ворот отъехала в сторону, и Сережа с недоумением уставился на меня.

– Ну и видок у тебя, девка! – пробурчал он. – В гроб краше кладут.

Должно быть, это он про пижаму. Я прошмыгнула в образовавшуюся между створками ворот щель и, перепрыгивая с плитки на плитку, устремилась по вымощенной дорожке к дому родителей, стараясь не наступать на стыки и торопясь как можно скорее решить проблему маленького Гоши.

Англия, 1905 год. Золотой Берег, 1881 год

И снова записи в дневниках юного Дойля подхватили секретаря и увлекли в мир фантазий. Побелевшая от времени палуба «Маюмбы», много лет доставлявшая пассажиров и грузы к берегам Западной Африки, постепенно заполнялась народом. Мимо молодого доктора, звонко смеясь, прошла хорошенькая мисс с озорными глазами, совсем еще девочка. Ее сопровождала пожилая дама с таким кротким выражением овечьего лица, что представить ее чем-либо недовольной было невозможно. Артур подумал, что было бы интересно познакомиться с этими леди поближе. Провожая глазами заинтересовавших его дам, юноша отвернулся от трапа, но тут же получил чувствительный удар в спину.

Гневно обернувшись с намерением задать невеже взбучку, судовой врач лицом к лицу столкнулся с лоснящимся от пота рыхлым господином преклонных лет, шедшим в компании вульгарно раскрашенных девиц, одетых ярко и вызывающе. Женщины полусвета толпой окружили старика, неспешно двигаясь рядом, то и дело целуя кавалера в дряблые щеки и называя его «котиком». Плотный клубок из тел шествовал по палубе, задевая всех, кто встречался им на пути. Судовой врач шагнул к обидчику, собираясь разъяснить ему правила хорошего тона, принятые в приличном обществе, но чья-то твердая рука опустилась юноше на плечо.

– Даже не думайте, приятель, – тихо проговорил тот, кто сдерживал Артура. – Это постоянный клиент Африканской пароходной компании Стив Льюис. Стоит ему выразить малейшее недовольство, и вас, док, в тот же миг выкинут с «Маюмбы».

– Что, мистер Вильсон, все так серьезно? – удивился Дойль, узнав в говорившем помощника капитана.

– Когда плыли сюда, – еще сильнее понизил голос немолодой моряк, – все трюмы были заполнены товаром мистера Льюиса. Думаю, он неплохо продал пальмовое масло, кокосы и слоновую кость, если купил всех портовых шлюх разом.

– Боюсь, Том, вы правы, – хмуро проговорил судовой врач, отворачиваясь от веселой компании. – Надеюсь, мистер Льюис не собирается взять всех девиц с собой? Мне бы не хотелось путешествовать в подобном обществе.

Замечание было сделано шутливым тоном, однако моряк этого не заметил. Серьезно взглянув на Артура темными глазами под набрякшими веками, помощник капитана проговорил:

– Нет, док, шлюхи останутся на берегу. Они каждый раз поднимаются на борт и провожают нашего торговца до каюты, и по их количеству команда корабля судит об успешности торговли мистера Льюиса.

Артур исподлобья смотрел, как купец, рассыпаясь в комплиментах своим подругам, хозяйским шагом приближается к каютам первого класса. С досадой отвернувшись, судовой врач устремился к своей каюте, такой маленькой, что в ней с трудом могли разместиться койка и бельевой сундук, служивший начинающему писателю рабочим столом. Там, разложив тетради, он достал перо и под мерное покачивание отчалившего судна принялся делать первые путевые заметки, послужившие секретарю отправной точкой для начала главы о путешествии к берегам Западной Африки.

Доктору Дойлю мерещились экзотические порты, девственные джунгли, могучие реки и горы с заснеженными вершинами. Но действительность оказалась куда менее романтичной. Через несколько дней «Маюмба» попала в шторм в Бискайском заливе. Палубу заливало, и судовой врач по щиколотку в воде метался от каюты к каюте, раздавая пассажирам порошки и пилюли от морской болезни. Больше всех страдала от качки миссис Абигайль Эверсон, пожилая тетушка той самой хорошенькой девушки с озорными глазами, которая в день отплытия привлекла внимание судового врача. Племянницу звали Элизабет Эверсон, и она не отходила от постели родственницы все те несколько дней, что та хворала. За это время Артур, оказывающий врачебную помощь тете, многое узнал о путешественницах.

Мисс Бетти в этом году окончила колледж и теперь направлялась в сопровождении вдовы брата отца, добрейшей леди Абигайль, к родителям в Либерию, колонию, основанную Американским колонизационным обществом в начале прошлого века. Отец мисс Эверсон недавно был назначен консулом в столичном порту Монровии, и Артур с сожалением думал о том печальном моменте, когда две милые дамы сойдут на берег и «Маюмба» продолжит плавание без них. А пока Артур вовсю наслаждался обществом своих новых приятельниц.

Резвушку Бетти забавляло буквально все – немногословные моряки, застенчивые юнги, суровый капитан и его благородный помощник. Девушку веселило перекошенное гримасой страдания лицо тетушки, а также молодой доктор, учтиво заглядывающий к ним в каюту каждые полчаса и справляющийся, не нужно ли чего. При очередном появлении Артура мисс Бетти прыскала в кружевной платок и, сверкая глазами, заливалась безудержным смехом. Молодость и живость характера били из нее ключом, и так же, как и деятельный по натуре доктор Дойль, девушка во время плавания томилась от вынужденного безделья.

Артур особо не удивился, когда как-то раз, вернувшись к себе в каюту, откинул одеяло и увидел ком из связанных в узел простыней. На языке школяров это называлось «сыграть в яблочный пирог», и доктор, сам неоднократно проделывавший в иезуитском колледже подобную шутку, не сомневался, чьих рук это дело. Он не остался в долгу, и на следующий день, убедившись, что тетушке стало легче и леди Абигайль отправилась прогуляться на палубу, подложил в кровать мисс Бетти летающую рыбу, которых время от времени выкидывало на палубу волной.

Мисс Эверсон примчалась к пожилой родственнице, обосновавшейся под тентом в кресле-качалке, и потребовала встать и пойти с ней в каюту, чтобы выбросить из кровати «эту гадость», но тетушка лишь слабо отмахнулась. Поправившись, женщина постоянно сидела на палубе, работая спицами, покачиваясь в качалке и созерцая волны. Все то время, что не проводила в кают-компании за трапезой, она безостановочно что-то вязала. Артуру казалось, что леди Абигайль день за днем вяжет один и тот же бесконечный чулок. На самом же деле одни чулки в ее корзинке для рукоделия время от времени сменялись другими, ибо англичанка во время остановок одаривала ими несчастных африканских детей.