Аддис-Абеба, 1913 год

Сидя на высокой террасе белого посольского дома, слушая болтовню хозяйки и потягивая до омерзения теплое шампанское, Семен Вилькин, не отрываясь, смотрел, как по пыльной дороге к вилле приближается мул с двумя седоками. Про седоков проницательному эсеру сразу же стало все ясно. Восседающий первым держался важно и выглядел так, словно аршин проглотил. Второй был явно подавлен авторитетом первого и вид имел приниженный и жалкий.

Миновав разомлевших в воротах ашеров, взбодрившихся при виде посетителей, мул ступил на территорию посольства, неспешно проследовал по усаженной розами дорожке, остановившись перед высокой верандой. Седоки спешились и, передав животное на попечение чернокожих слуг, взошли по лестнице. Чинно ступая, первым поднялся узкоплечий господин в пыльном холщовом костюме. Длинное лицо его с крупным мясистым носом было надменно, широко посаженные глаза казались плоскими, и, кроме того, один зрачок заметно косил. За косоглазым взбежал по ступеням смущенный приземистый юноша с детским румянцем во всю щеку. Подобрав юбки, навстречу прибывшим гостям устремилась Сольская, радушно приговаривая:

– Ну наконец-то! Николай Степанович! Как добрались?

«Ну точно! Николай Гумилев!» – с неприязнью отметил про себя Вилькин, еще внимательнее рассматривая некрасивого господина.

– Благодарю вас, Вера Васильевна, – учтиво проговорил косоглазый, деревянной походкой направляясь к хозяйке.

Едва поэт раскрыл рот, как Семен отметил про себя, что в речи Гумилева имеется едва уловимый дефект, эдакая легкая картавость, режущая ухо и вызывающая раздражение. А Гумилев продолжал, обращаясь к хозяйке:

– Ваша охранная грамота сослужила нам с Колей отличную службу.

Обернувшись к своему спутнику, поэт сделал широкий жест и, кивнув на юношу, проговорил:

– Прошу любить и жаловать. Мой племянник Николай Леонидович Сверчков. В семье мы называем его Коля-маленький. Коля помогает мне собирать этнографический материал.

– Как же, как же, мы наслышаны! – заулыбалась хозяйка, обернувшись к Бекетовой. – Зиночке уже, кажется, доводилось встречаться с господином Сверчковым? Помнится, вы что-то такое мне утром рассказывали. Позвольте представить, Николай Степанович, Зинаида Евсеевна Бекетова.

Бекетова царственно кивнула, окинула застенчивого юношу оценивающим взглядом и, явно не причислив к «героям», безразличным голосом выдохнула:

– Совершенно верно, не далее как вчера ближе к полудню я застала Николая Леонидовича за ловлей цикад. Ну, уважаемый господин энтомолог, как ваши успехи? Изловили что-нибудь стоящее?

– Да я, собственно… – начал было Коля-маленький, еще больше покраснел и сбился, ибо его собеседница вовсе не интересовалась ответом, а, развернувшись к Гумилеву, беззастенчиво рассматривала поэта, классифицируя по привычной для себя шкале.

Должно быть, придя к выводу, что и Гумилев «не ее герой», Зиночка сухо представилась и с досадой отвернулась. Вилькин, темноволосый, смуглый и широкоплечий, справедливо считающий себя красавцем, даже проникся к поэту легкой жалостью. Бледный какой-то, хилый, должно быть, болеет много и быстро устает, да еще косоглаз и картавит.

– Гумилев, Николай Степанович, – манерно поклонившись, отрекомендовался Вилькину поэт.

– Очень, очень приятно, – приподнялся в кресле Семен, пожимая протянутую женственную руку, неожиданно крепко сжавшую лопатообразную ладонь Вилькина.

После рукопожатия новый гость удобно устроился в ротанговом кресле рядом с эсером, достал папиросу из черепахового портсигара, закурил и, от возбуждения картавя сильнее прежнего, принялся излагать свои взгляды на жизнь. Послушав пару минут, Вилькин понял, что говорит с человеком, рассуждающим совсем как подросток лет шестнадцати. Не старше. И если Семен придерживался взглядов социал-революционных, то взгляды Гумилева были целиком и полностью утопическими.

– Я очень уважаю монархию, и особенно государыню императрицу, однако твердо убежден, что только поэтам должно быть позволено управлять миром, – вполне серьезно сообщил Гумилев, одним глазом взирая на Вилькина, вторым – на синеющие вершины гор.

Под его раздвоенным взглядом Вилькин испытал странное чувство, точно собеседник обращается не только к нему, но и к вселенной в целом. Гумилев вынул из портсигара очередную папиросу, закурил от предыдущей и, выпустив из широких бледных губ синеватый дым, вдохновенно продолжал:

– Ведь если мы, поэты, владеем искусством выбирать самые лучшие слова и расставлять их в наилучшем порядке, то неужели не сможем принимать нужные для государства решения?

Зиночка взглянула на говорящего с любопытством, словно увидела в первый раз, а Вилькин, барабаня пальцами по столу, раздраженно думал: «Черт меня подери, если он не болен психически! А я-то тоже хорош, начитался стишков! Поддался бредовым фантазиям и приехал за семь тысяч верст кормить москитов!»

– Так вы поэт? – кокетливо улыбнулась Зиночка. – Как вы сказали, ваша фамилия? Гумилев? Нет, не знаю. Я Ахматову люблю. Как там у нее? «Я на левую руку надела перчатку с правой руки…»

– Анна Андреевна моя жена, – без выражения сообщил поэт.

– Да что вы говорите! – обрадовалась Бекетова. – Так это о вас Ахматова так много грустного написала? Если судить по ее стихам, вы, Николай Степанович, умерли самой трагической смертью.

Гумилев перевел на Зиночку свой странный, двоящийся взгляд, затушил в пепельнице едва закуренную папиросу и сухо проговорил:

– Вы ошибаетесь, милая барышня. Аня пишет не столько обо мне, сколько об абстрактном лирическом герое.

– А где можно увидеть ваши стихи? – не унималась Зиночка, кокетливо улыбаясь не столько поэту Гумилеву, сколько мужу самой Ахматовой.

Гумилев приосанился и не без гордости сообщил:

– Я выпустил несколько сборников. И издаюсь в журнале «Аполлон».

Он снова закурил, а на лице Бекетовой отразилась растерянность.

– Как жаль, не слышала о таком.

– Ничего удивительного, что не слышали. Мне Николай Степанович в прошлый раз говорил, что журнал его из декадентских, – снисходительно пояснила хозяйка дома.

Гумилев вдруг оставил папиросу в пепельнице, наклонился к Зиночке и с чувством проговорил, глядя ей прямо в глаза:

– Хотите, посвящу вам стихотворение?

Девушка вспыхнула, а поэт, не отрывая гипнотизирующего взгляда от ее лица, подхватил Зиночкину руку, порывисто сжав в ладонях, и Вилькин его окончательно возненавидел.

Красавица Бекетова покраснела от удовольствия и кокетливо обронила:

– Не скрою, господин Гумилев, я очень хочу, чтобы вы посвятили мне стихотворение.

– Дайте мне пару минут, – попросил поэт, продолжая пожирать собеседницу глазами. Немного помолчав, он принялся нараспев декламировать:

 
Уедем, бросим край докучный
И каменные города,
Где вам и холодно и скучно,
И даже страшно иногда…
 

Для экспромта стихотворение оказалось довольно-таки длинным, витиеватым, с ярко выраженным африканским колоритом и заканчивалось словами:

 
И, не тоскуя, не мечтая,
Пойдем в высокий Божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
 

– Это вы прямо сейчас сочинили? – не поверила Зиночка.

– Прямо сейчас, – скромно потупился поэт.

– Потрясающе! – ошеломленно прошептала девушка. И тут же похвасталась: – А я картины пишу. Правда, пока еще не слишком хорошие. Хотите, покажу?

Зиночка проворно поднялась из-за стола, увлекая за собой поэта. Перед картинами уже топтался Сверчков, рассматривая кривобоких африканцев.

– Вполне в народном духе получилось, – оптимистично проговорил он, с обожанием глядя на начинающую художницу.

– Вам правда понравилось? – обрадовалась Зиночка.

Миловидное лицо ее озарила улыбка, обозначив ямочки на щеках. Коля-маленький радостно кивнул, и Зиночка обернулась к Гумилеву.

– А вам? – прищурилась она.

– И даже очень, – скупо обронил Гумилев без тени улыбки. И деловито добавил: – Знаете что? Подарите мне эту картину, – указал он на самое большое полотно. – В обмен на мое стихотворение, идет?

– Берите все! – расщедрилась художница.

Гумилев выглядел удивленным.

– Нет, в самом деле? – недоверчиво переспросил он. – Можно забрать? Вот спасибо! Вы даже не представляете, милая Зинаида Евсеевна, как мы с Колей рады вашему подарку!

– Не нужно никаких отчеств! Для друзей я просто Зиночка.

– С радостью буду вас так называть. – Гумилев кивнул племяннику, тут же принявшемуся сносить картины с веранды вниз и пристраивать в седельную сумку на спине мула. – В нашей этнографической коллекции они будут как нельзя кстати. Как говорят, каждое лыко в строку.

– Я к вашему отъезду еще нарисую! – вдохновенно обещала Зиночка. – Вы надолго здесь?

– Думаю завтра отправиться в Харрар, – важно сообщил поэт, продолжая снимать картины с подрамника и передавать Сверчкову.

Вилькин с возрастающим раздражением наблюдал за странной манерой Гумилева с невероятно значительным видом изрекать будничные фразы и, важничая, делать самые обычные дела.

– Это город древний, загадочный, – с апломбом вещал Гумилев. – В свои первые визиты мне не довелось наведаться в глубь страны, но теперь Академия наук снабдила нас верительной грамотой и некоторой суммой денег.

Вилькин перестал выстукивать по столешнице баркаролу, вскинул глаза на Гумилева и, подавив клокотавшее раздражение и все еще пытаясь казаться учтивым, любезно проговорил:

– Дело в том, Николай Степанович, что разрешение на путешествие в Харрар может дать только дэджазмач^[14] провинции, рас Тэфэри Мэконнын. Я имею определенные связи в местных высокопоставленных кругах и, если хотите, замолвлю за вас словечко.

Подобная любезность грозила Вилькину разоблачением, но Семен все равно решил показать свою значимость и тем самым утереть заносчивому поэтишке нос, пусть даже ценою собственной свободы. Однако Гумилев не оценил проявленного великодушия. Передав последнюю картину Сверчкову, деревянными шагами вернулся за стол, рухнул в кресло и, чиркнув спичкой о коробок, закурил очередную извлеченную из портсигара папиросу, резко парировав:

– Благодарю, в протекциях не нуждаюсь. Здешние правила мне хорошо известны. Ящик коньяку открывает любые двери.

И, посчитав беседу законченной, Гумилев отвернулся от Вилькина к Зиночке. Улыбнулся бледными бесформенными губами, проговорив:

– Мадемуазель, вам очень идет этот наряд. Это из Константинополя?

– Николай Степанович, вы же не знаете! – задохнулась от волнения Сольская. – Наша Зиночка едва не стала в Константинополе наложницей! Страшно подумать, если бы не капитан корабля, как его? Кажется, Гавриков? Зиночка сейчас бы томилась в гареме. Зиночка, расскажите!

Девушка томно откинула со лба вьющуюся светлую прядь и, пригубив шампанское, манерно протянула:

– А что, собственно, рассказывать? Ничего особенного. Когда я плыла по морю к папе, наш пароход остановился в Константинополе. Я отправилась пройтись по магазинам, накупила всяких разностей, в том числе и этот наряд. И в одной из лавочек меня взяли в плен.

– Да что вы говорите! – заинтересовался Гумилев.

– Представьте себе, – самодовольно откликнулась Зиночка. – Хозяин вдруг набросился на меня, запер в кладовке и не хотел выпускать. Я кричала и молотила в дверь, и только поэтому меня услышали полицейские и вызволили из западни. Освободили и передали в руки вовремя подоспевшего капитана Гаврикова. При этом полицейские рассказали капитану, что турок-лавочник уже договорился продать меня в гарем.

Зиночка дернула круглым розовым плечом и весело сказала, с озорством глядя на насупленного Вилькина:

– Только и всего.

Не желая подыгрывать подлой обольстительнице, Вилькин безразлично отвернулся, хотя мог бы в отместку за ее флирт с поэтом рассказать, как было на самом деле – Семен не раз выпивал с тем самым капитаном Гавриковым, в чьи руки передали Зиночку, и знал правду. А было так. Как только остановились в Константинополе, мадемуазель Бекетова сошла на берег и отправилась бродить по магазинам. Накупив всяких разностей и истратив почти все деньги, барышня зашла в ювелирную лавку и попросила показать понравившиеся сережки. Одну пару сережек купила на последние деньги, вторую вставила в ушки и со смехом сообщила, что это «present». Но дарить сережки турок наотрез отказался, требуя украшение вернуть. Капризная Зиночка закусила удила и не захотела подчиниться. Лавочник затолкал сомнительную покупательницу в кладовку и послал за полицией. Подоспевший страж закона вник в ситуацию и, опасаясь международного конфликта, призвал на помощь капитана корабля. И Гавриков выкупил Зиночку, заплатив за так приглянувшееся ей украшение.

– Николай Степанович, господин Сверчков говорит, что вы отыскали какой-то необыкновенный ковер? – словно издалека донесся кокетливый голос Бекетовой.

– Да! Да! – горячо подхватила госпожа Сольская, возвращая Семена к действительности. – Расскажите о ваших находках!

Вилькин окончательно пришел в себя и тяжелым взглядом воззрился на поэта.

– Что ж, извольте, – оживился Гумилев. – Действительно, сегодня утром на центральном базаре Аддис-Абебы нам с Колей посчастливилось приобрести диковинную вещь – древний шелковый ковер. На ковре вышита царица Савская, вступающая в Иерусалим.

– Вот бы одним глазком взглянуть! – заинтересовалась Вера Васильевна.

– Коля, – обернулся к племяннику Гумилев, – будь так любезен, принеси ковер.