Глава 2

О Ларисе Павловне Верещагиной, тридцати одного года, уроженки города Москвы, разведенной, детей нет, образование высшее, МГУ, факультет журналистики, было известно так же, что занимается она астрологией, имеет солидную клиентуру.

Воротов решил лично поговорить с лучшей подругой покойной Алевтины Коляды. Кто, как не лучшая подруга, способен выложить всю подноготную, высказать домыслы и догадки, на первый взгляд совершенно не имеющие отношения к делу, но дающие масштабное, исчерпывающее представление об объекте исследования. Кто, как не лучшая подруга, взглядом, жестом, интонацией может сказать об объекте такое, что не вычитаешь и в десятках томов опросов свидетелей. “Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты”. Словом, на лучшую подругу стоило посмотреть.

Перед дверью Воротов замялся. 10 утра. В такой час посещение дома женщины, которая не ходит на службу, грозило заставанием неумытой хозяйки в халате, чего деликатный Воротов не любил. Тем не менее, он твердо нажал на кнопку звонка.

Увидев на пороге человека, протягивающего красненькую книжечку, из которой следовало, что податель сего имеет непосредственное отношение к раскрытию особо важных дел Московской прокуратурой, Верещагина и глазом не моргнула. Сказала: “Проходите”.

У хозяйки была фигура, называемая в нашем современном, богатом на неточные и скороспелые эпитеты языке спортивной. Джинсы, тоненькая маечка – хрупкая десятиклассница. Если бы не серьезный взгляд взрослой женщины.

Лариса Павловна провела Воротова на кухню, церемонно испросила разрешение предложить кофе. Поставила на стол красивые чашки, красивые тарелки с красивыми бутербродами. Если холодильник у хозяйки этого дома был желтый, то кафельная плитка была желтой тоже. Если лампа была красной, то тут и там бросались в глаза красные пятна: поднос, кастрюля, огромное пластмассовое яблоко,– и уж, конечно, красными были занавески и скатерть на столе. “Вообще, такая кухня,– подумал Воротов, – в наше время может быть только у незамотанной жизнью женщины – вытереть пыль со всех этих безделушек – полсмены у станка отпахать”.

Воротов и Верещагина обменивались ничего не значащими светскими фразами. Но Лариса не выдержала первой:

– Итак, Игорь Владимирович, у вас ведь серьезное дело ко мне…

Воротов молчал, решая с чего начать разговор. В глазах Верещагиной было нетерпение, однако она улыбнулась:

– Ведь вы не хотите сказать, что пришли ко мне немножко подлечить ваш Меркурий?

– Меркурий? – замялся Воротов, – Да, хотелось бы понять, что у меня с Меркурием твориться?..

Верещагина смерила прокурорского работника оценивающим взглядом:

– С удовольствием наблюдаю, Игорь Владимирович, глядя на вас, какое удивительное сочетание дает Солнце в воздушном знаке, и Марс – в огне. Пришли к совершенно незнакомому человеку, легко с ним общаетесь, спокойно. Я бы даже сказала, что у вас Марс-то, скорее всего, в Стрельце. Холодноватый, прости Господи. Но, тем не менее, я вас слушаю внимательно.

Воротов просиял своей стеснительной улыбкой:

– А Солнце у меня тогда где?

– А Солнце у вас, Игорь Владимирович, скорее всего, в Весах. Для Близнецов вы слишком спокойны, до Водолея – не дотягиваете: разрушительности в вас нет. Стало быть, где-то с 22 сентября по 23 октября вы родились.

– Потрясающе, – искренне признался Воротов.

– И с Меркурием у вас все в порядке, Игорь Владимирович. Вы, Игорь Владимирович, напрасно меня проверяете так примитивно.

Вдруг лицо Верещагиной помертвело, она поднялась, сказала: “Простите”, – вышла из кухни. Вернулась, словно в маске – печали и горя. Наметилась морщинка у переносицы. Лариса стала выглядеть на свой полный тридцатник.

– Я вас слушаю, – тихо сказала.

Воротов впал в недоумение. Припоминал: “Может, я ее чем обидел?”

Но раздумывать было некогда – пауза зависла в воздухе, как мерзко жужжащий комар, изготовившийся для укуса.

– Я к вам, Лариса Павловна, по поводу Коляды Алевтины Григорьевны. Вы с ней знакомы?

– Знакома, – осторожно сказала Верещагина. И Воротов вдруг почувствовал опасность, исходящую от этой милой, чуть, может быть, легкомысленно играющей женщины.

– Расскажите мне, пожалуйста, о ней. Как можно подробнее.

Удивительно, как менялось лицо этой женщины. Вернее, как отражались на ее лице все переживаемые ею эмоции. Вот она почувствовала себя обиженным, слабым ребенком, которому предлагают при игре в казаки-разбойники выдать местонахождение секретного штаба. Потом собралась. Схватилась за сигарету, как за гарантию независимости и взрослости.

– Подробно об Алевтине? То, что знаю? Знаю ее лет пять. Мы с ней дружили. Ну, насколько это вообще возможно. Наши отношения были даже скорее деловыми. Она учила меня старым способам гадания, я ее – астрологии немножко. Но она была абсолютно неспособной. Даже удивительно. Ведь гадала-то она прекрасно. Впрочем, экстрасенсорике она меня учила – к этому уже я оказалась абсолютно не способна. Да. Это все же особый талант. Я ее любила, в общем. У нее был сложный характер, никто не назвал бы ее доброй. Но все-таки…

– Лариса Павловна?

– А?

– Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

Верещагина не испугалась. Она только удивленно посмотрела на Воротова. Так, как если бы он ее спросил, какое время года на дворе. Отвечать на этот вопрос Лариса явно не собиралась. И Воротов повторил:

– Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

– Да потому что ее убили, Игорь Владимирович, не надо комедию тут играть – не ко времени.

– Кто? – резко и настороженно спросили из-за болотного дерматина, пробитого золотистыми гвоздиками.

Померанцева подала голос, тут же дверь распахнулась и Нина повисла на знаменитой артистке, заливаясь слезами.

– Ой, – причитала, – Катя, горе-то, горе-то какое…

Померанцева нервно прошла на кухню. Встала у окна.

– На эту сторону сиганула – на ту?

– На эту, на эту…

– Да успокойся ты, наконец, – зло выдавила из себя Катерина, но, обернувшись на трясущуюся Нинку, все же порылась в сумочке, протянула серебристую облатку: Съешь, полегчает.

Нина доверчиво отколупнула таблетку, запила водой.

– Поставь-ка кофе, а? – раздраженно сказала Катерина.

Нинка послушно повернула ручку плиты.

Хозяйка уже и чашки поставила на полустертый узор клеенки, уже и кофе налила – Померанцева все стояла у окна, молча смотрела вниз. Наконец, села, резким движением придвинула к себе чашку и долго анализировала ее неглубокое нутро.

– Тебя, что ли, понятой вызывали? – голос у Померанцевой низкий, сильный, устойчивый. Против Нинкиного-то писка – значительный, властный. Взгляд тяжелый из-под приспущенных век – не то что быстрые Нинкины глазки – очи. Лицо разглаженное, дорогой макияж блестит матово, персиково, и, видно, что под ним – не как у Нинки, землистая серость – здоровый, бодрый цвет лица.

“А ведь ровесницы, – подумала Померанцева, – Вот интересно, могло бы со мной такое случиться, могла бы я жить так, как Нинка? Ничем ведь она не хуже, если разобраться. Все, вроде, при ней. Глаза редкого, зеленого цвета, блонд-волосы, мордаха смешливая, круглая. Формы, конечно, не для порнухи, но для жизни сгодятся. Судьба, – заключила Померанцева, – судьба такая серенькая подвернулась, невзрачная”.

Катерина оглядела кухню – все здесь было чисто, все на своих местах, но и только. Стертая клеенка в нарисованных бананах и ананасах, занавески – в румяных матрешках, над мойкой, в красном углу аккуратно выставлены облезлые, с вековой копченостью, разномастные кастрюльные крышки, на плите чайник цвета зеленого помойного ведра, синтетические белоснежные шкафчики…

Синие треники на Нинке вытерлись, вытянулись, полиняли. Драная клетчатая рубашка в доме Померанцевой не выдержала бы конкурса и на звание тряпки. “От мужа, небось, донашивает. Сбег. Сбежишь тут. Ох, простота – хуже воровства”.

– Нет, – тараторила Нинка, – ко мне потом пришли. Под утро. Я-то в окошко выглянула: батюшки мои, это что же творится-то… Спустилась вниз – а она там… – Нина истерически хлюпнула носом, но принятая таблетка не дала пуститься в рев.

– Ну и народу, народу – фотоаппаратом щелкают, вокруг копаются…

– В чем она была-то, Алевтина? – Померанцева остановила напряженный взгляд на кромке стола.

Нина задумалась, восстанавливая картину.

– Не в исподнем, во всяком случае… Черная кофта на ней была, помнишь, с мехом такая, черные брюки… Туфлю они еще одну искали, туфля с ноги соскочила.

– На каблуке туфля-то?

– Вот, Кать, не помню, – извинялась Нинка, – я-то, как ее увидела – в глазах потемнело. Алечка, Алечка, Алечка, – закачалась в стенаниях, – что же ты с собой сделала, что же ты над собой натворила…

Губы Померанцевой злобно искривились, но она не дала волю своим чувствам, спросила ровно:

– А потом?

– Потом они меня прогнали, спросили квартиру, сказали, что зайдут. Через час зашел один, молодцеватый такой. Спрашивал. В каких я отношениях с покойной была. Я все честно, Кать, рассказала. Что мне скрывать? Я человек, Кать, простой, мне бояться нечего. Так и сказала: убиралась, дескать, в квартире ее, продукты приносила, за хозяйством следила.

– А он? – вяло-машинально спросила Померанцева.

– А он говорит: “За "спасибо" или за деньги?” А я говорю: “Когда как”. Ну ведь правда, Кать, когда как и было – когда даст денег, когда нет. И ведь не попросишь, не напомнишь – сама знаешь, какая она была.

– Не спрашивал: сама сиганула или кто помог? – небрежно кинула Катерина.

– КТО помог? – не поняла Нина.

– Ну, не спрашивал, – разъясняла Померанцева, – было ли плохое настроение накануне, были ли враги?

– Только о друзьях спрашивал. Я ему говорю: друзей – полон дом, гостеприимная была, общительная женщина…

Померанцева внимательно слушала, казалось, взвешивая каждое Нинкино слово, стараясь угадать, какую реакцию оно могло вызвать.

– Про то, чем Алевтина занималась, ты что сказала? – бросила небрежно.

– Так он знал уже.

– Знал?

– Так мне показалось, – старалась припомнить Нина, – по-моему, и не спрашивал про это. Уж, наговорили, небось, уже, накаркали соседушки.

– Про ключ, – вдруг перебила Померанцева, – спрашивал, есть ли у тебя ключ от квартиры?

– Спросил, – согласилась Нина, – сказала, что Алевтина всегда дома была, когда я убиралась.

– Еще что спрашивал?

– Так говорю же – кто бывал да кто такие…

Померанцева перевела на Нину свой тяжелый взгляд, только на самом дне его плескалась ирония:

– Как ты думаешь, зачем им это знать? Чтобы установить, кто Алевтину до самоубийства довел?

– Ну так как же? Следствие есть следствие. Они теперь всем будут интересоваться. Для полноты картины.

– Это тебе так молодцеватый объяснил? – усмехнулась Померанцева.

– Сама догадалась, – обиженно поджала губы Нинка.

Померанцева, не сдержавшись, кинула на Нинку презрительный взгляд, но быстро привела себя в порядок: примирительно, ласково, широко улыбнулась.

– Ты мне уже после его ухода звонила?

– Ну да. – Нина таращила глаза. – Страшно-то, Кать, было. Ты себе представить не можешь, как страшно. Как же мы теперь все будем. Без нее-то. Без Алевтины?

– Да… – равнодушно протянула Померанцева, – Кого ты следователю-то назвала?

Нина заискивающе заглянула в глаза:

– Сказала, что никого толком не знаю. Что я с боку припеку.

– Ну и дура. Все равно узнают.

– Думаешь? – озаботилась Нина.

– Сама говоришь: следствие есть следствие.

– Но, Кать, он сказал, что меня еще вызовут. Так что говорить-то?

Померанцева лениво поднялась, заходила по кухне, рассматривая полки, уставленные импортными баночками, в которых хранились вполне отечественные “сыпучие продукты”.

– Не знаю, – вдруг легкомысленно улыбнулась, – говори, что хочешь.

– Как это? – недоверчиво спросила Нина.

Померанцева присела, не смывая улыбки.

– А вот так. Говори, что хочешь. Врать, правда, в этой ситуации бесполезно. Так что придерживайся реальности.

– И про тебя сказать?

– Ну что ты можешь про меня сказать? – спокойно ответила Померанцева, – Что я у Алевтины бывала? Так это пол-Москвы знает.

Нинка открыла было рот в возражении, да осеклась. “Ну-ну, – ехидно подумала, – расхрабрилась. В полиции храбриться будешь, передо мной – чего ж?”

По природе Нина была добра и незлопамятна. Оттого и схлопатывала периодически от жизни. Умом понимала – похитрее бы ей быть, понастырнее, пожестче. Порывалась даже несколько раз хитрость проявить – только хуже выходило, тогда ее все не только ногами пинали, а отшвыривали от себя и вовсе. Нина же к людям тянулась, не могла себе позволить в одиночестве пребывать. А потому, пусть лучше уж так, пусть думают, что на Нинке можно воду возить, и плевать на нее, и сморкать – лишь бы не гнали.

Только иногда ей становилось ужасно обидно, больно до злости, что вот, Катя, например, Померанцева, хорошая, конечно, артистка и знаменитая, но ведь тоже – баба, так ее, Нинку, за дурочку водит никудышную и с презрением с ней обращается. А разве Нина виновата, что никто в юности ее не подтолкнул, не присоветовал, как жизнь строить – может, и она бы смогла на сцене-то блистать. Фантазии не хватило. Воображения. Вон Катька – тоже ведь из простой семьи, а вырвала же себе другое. Нахамила, можно сказать, надерзила провидению, улизнула от неизбежного. Как решилась? Через что прошла – то Нинка доподлинно знала. А посмотреть: потомственная аристократка. Спросить бы в добрую минуту, когда Катя вдруг поняла, что жизнь-то большая и разная, что возможно выломиться из накатанной всеми предками колеи?

– Что загрустила? – заглянула Померанцева в затуманенное думами Нинкино лицо, – жалеешь, что сплетню пустить не удалось?

– Зачем ты так, Кать? – на глаза даже слезы навернулись,– Что я тебе-то уж сделала? Все старалась всегда для вас всех, все думала – полегче бабонькам моим будет, если и я на что сгожусь. Что ж, если я – тягловая лошадь, так со мной и не церемониться можно? Я ж всегда все для вас, и место свое знаю. Думала, сами поймете, что я к вам с добром.

Померанцевой стало стыдно. Переборщила опять. Как вот напряга какая-нибудь на пути встречается, так Катя с такой силой всякий раз концентрируется-сосредотачивается, что страшнее термоядерной реакции выходит. И чего, в самом деле, на бедную Нинку набросилась? Нинка мухи не обидит, смирная, приветливая, ласковая.

– Не журись, подруга. Нервы, – честно призналась, – ты ж меня знаешь: вздорная я. Но – отходчивая. Прости, если обидела. Ладно, рассказывай дальше, что еще следователь спрашивал. Из квартиры – не говорил – ничего не пропало?

Нина плохо держала напряжение, а потому обрадовалась, что оно снялось.

– Не говорил ничего про это. А что, пропало?

Померанцева пожала плечами.

– Спрашивал еще про компьютер, куда Алевтина компьютер дела.

Померанцева рассмеялась:

– А ты что?

– Я говорю: “Господь с вами, какой компьютер? У нее и пылесоса сроду не было, она вообще техники всякой боялась, как огня".

– А он?

– А он: “Значит, вы никогда компьютера у нее не видели?” Я говорю: “Нет, компьютера у нее никогда не видела”. На этом и распрощались.

– Ну и ладно, – задумчиво произнесла Катерина, – только я тебя прошу очень, Нин, не говори им, что я к тебе сегодня заезжала. Так-то скажи, конечно, что видела меня у Алевтины, что и у меня бывала сама, но про то, что я приходила сегодня – не надо. Договорились?

Нина с готовностью кивнула.

– Ты Юре позвонила? – спросила Померанцева, прикрыв глаза.

– Позвонила.

Они помолчали.

– И что? – Померанцева посмотрела в испуганное Нинкино лицо.

Вопрос повис в воздухе.

Кудряшов все-таки ухватил пару часов сна, пока его ребята собирали информацию об Алевтине Григорьевне Коляде. Ничего полезного для следствия информация эта, прямо скажем, не несла, и Кудряшов ехал сейчас в прокуратуру к Воротову, так и этак крутил факты, думая, как бы выгоднее, значительнее их преподнести.

Алевтина Григорьевна Коляда. Родом из-под Архангельска, деревенская. Любила рассказывать, что ее мать в 16 лет сбежала с цыганским табором неведомым ветром занесенным в комариные северные просторы, потом вернулась в деревню, родила дочку, бросила на руки деда с бабкой, а сама подалась в город, да и сгинула. Бабка Алевтины была ворожейкой. В каждой деревне такая есть. Травки собирала, роды принимала… Она-то, дескать, и передала свои знания внучке. Да плюс еще цыганская кровь…

Непонятная, странная деталь: Алевтиной Алевтина стала только при получении паспорта. До этого ее все звали Елизаветой, Лизкой. К сожалению, сельсовет не единожды горел, и посему проверить, какое имя было записано при регистрации новорожденной – не представляется возможным.

Что бы там ни было, получила паспорт, приехала в Москву и поступила в медучилище – Алевтина Григорьевна Коляда. На стипендию, известно, не проживешь, стала подрабатывать массажисткой. Своя клиентура появилась мгновенно – руки у Алевтины были по-деревенски сильными, к тому же рассказы о бабке-ворожейке – светские московские матроны считали за честь разжиться у наследницы тайных знаний травой “для цвета лица”, от “сглаза”, “на удачу”… В те времена еще не печатались миллионными тиражами тексты заговоров и оберег. Алевтина же знала их множество – слухи о ней поползли по Москве, словно змеи, искушая почтенную публику.

Алевтина жадностью не страдала, наоборот, отдать готова была последнюю рубаху: лечила, привораживала-отвораживала, снимала порчу… Денег не просила за это никогда. Дадут – хорошо, не дадут – Бог с ними, с деньгами. Но люди – существа благодарные. Не бедствовала Алевтина. Жена одного высокопоставленного чиновника, признательная за возвращение в лоно семьи мужа, устроила ей московскую прописку и крохотную комнатку в огромной коммуналке.

С тех пор прошло 20 лет. Алевтина поменяла несколько квартир, несколько машин и несколько объектов личной жизни. Людей вокруг Коляды крутилось такое множество, что у Кудряшова от осознания объема предстоящей оперативно-розыскной работы начался спазматический кашель.