При виде звонка, я вздрогнул: если бы я увидел его чуть раньше, то наверняка позвал бы на помощь, когда Амассиан так неожиданно замолчал и застыл в кресле. Тонкая девушка возникла на пороге, устремилась ко мне, встряхивая серебристым водопадом светлых волос, обняла меня за плечи и прошептала, чуть склонив голову:

– Пойдемте, сэр.

Смущенный, я все-таки последовал за ней по коридору. Дом, пропитанный стариной, был наполнен предметами древними, которые, казалось, держал в руках еще сам Родуэлл: то изящная фарфоровая статуэтка на каминной полке, то чугунное изваяние в углу, то перо и чернильница где-нибудь на столике, то старинная лампа, для чего-то выставленная на окно. Девушка шла быстро, не оборачиваясь, и только когда я на мгновение остановился, чтобы рассмотреть поближе тяжелые каминные часы на мраморной основе, моя спутница обернулась и предупреждающе посмотрела на меня.

– Будьте осторожны, сэр. Это вещи Родуэлла.

– Это музей?

– Гхм… Считайте, что да.

– Прошу вас, сэр, – Бесс открыла передо мной дверь небольшого кабинета, – здесь вам будет удобно.

– Благодарю, мисс. Вы – писательница?

– Что вы, у меня совсем нет таланта. Я даже не пытаюсь писать.

– Тогда что же не… – я замолчал, подбирая слова.

– Вы хотите спросить, что же в таком случае я делаю здесь?

– Да, мисс.

– Гхм… Вы можете считать меня чем-то вроде секретарши, а еще я неплохо играю на скрипке.

Я почувствовал фальшь. Тревога, затаившаяся было в глубине сознания, проклюнулась снова.

– Сказать вам больше? – спросила она.

– Если возможно.

– Я не писатель. Я влюблена в писателя.

– В Гаддама или Радова?

– Что вы, сэр. В Гарольда Родуэлла.

Я остался один. Несмотря на мой замысел и располагающую к творчеству обстановку комнаты, мне отчего-то не писалось. Причиной тому был отнюдь не поздний час – я нередко работал по ночам – и не впечатление от клуба. Мне казалось, что кроме меня здесь еще кто-то, чей-то внимательный взгляд ловит каждое мое движение. Я поднял голову и встретился взглядом с портретом Родуэлла над столом. Я улыбнулся и – сам не знаю отчего – слегка поклонился ему. Мне показалось, что губы человека на портрете чуть дрогнули, глаза вспыхнули необычайно живо, по-человечески. Я прошел через всю комнату к портрету, сел за стол и начал писать согласно своему замыслу: передо мной сами собой всплывали новые, никогда не приходившие мне в голову штрихи и эпизоды; точно кто-то подсказывал мне их и водил моей рукой по бумаге. Писалось необычайно легко, и впоследствии перечитывая написанное, я просто не мог поверить, что написал это сам, так не похоже это было на все, когда-либо придуманное мною – строки ложились на бумагу сами собой…

…Только когда блики рассвета заглушили уютный абажур, ставший для меня в эту ночь путеводной звездой в литературных скитаниях, я поднял голову от стола. Видел ли я сны, или так и не отрывал ручки от тетрадных страниц – оставалось для меня тайной. Часы показывали половину восьмого: перелистав страницы, я обнаружил, что написал за ночь более ста пятидесяти листов. Звонок, висящий у двери, навел меня на мысль вызвать кого-нибудь, чтобы узнать, что мне делать дальше. Но не успел я протянуть к звонку руку, как в комнату вошла Бесс.

– Сколько вы написали, сэр? – холодно спросила она.

– Полторы сотни листов, – я указал на стопку бумаги.

– Скорее всего, вы будете приняты, – ее взгляд потеплел, – вы устали, сэр?

– Смертельно устал, – признался я, – мне кажется, я проработал всю ночь.

– Вполне возможно, – она легким жестом подхватила со стола рукопись, – мы вечером сообщим вам, достойны ли вы быть членом «Вечного пера».

– Я… могу идти домой?

– Да, отдохните, мистер Кендалл.

Я ожидал, что Бесс проводит меня, но она села в кресло и принялась листать мои записи, словно позабыв о моем существовании. Простившись с нею (она лишь молча кивнула), я вышел в коридор, и так как за ночь совершенно позабыл путь к выходу, то свернул в тупик, в глубине которого светлела дверь, закрашенная под цвет стен. Почти тотчас же осознав свою ошибку, я хотел было повернуться назад, но что-то заставило меня остановиться. Мне показалось, что я вижу сон: в тупике мелькнула сухопарая фигура человека, чей портрет я только что видел на стене. Минуту-другую мы пристально смотрели друг на друга, я стоял от него так близко, что слышал его чуть различимое дыхание: затем он улыбнулся и протянул руку.

Не успел я пошевельнуться, как перед глазами у меня заплясали золотые мушки, в ушах зазвенело, и легкая дымка заволокла мой взор. Я встряхнулся и протер глаза. Ниша возле двери была пуста, но я, тем не менее, был абсолютно уверен, что мгновение назад я видел его. Не мог же он выйти за дверь? Я даже подошел к двери и дернул за ручку: дверь не открывалась, причем, не открывалась именно так, как не открываются давно закрытые, заколоченные двери.

– Выход в другой стороне, мистер, – послышался из кабинета недовольный голос Бесс. Мне ничего не оставалось, кроме как развернуться, полагая, что увиденное мною было лишь следствием бессонной ночи и взвинченных нервов.

Холод осени развеял усталость, а вместе с нею и мысли – идя домой, я не только не мог придумать ничего нового, но и вовсе вспомнить, о чем только что писал. Это было тем более странно, что обычно я подолгу не мог стереть из памяти то, над чем только что работал, и с немалым трудом заглушал в сознании зов неоконченного романа. Теперь же в голове у меня было так легко, словно я и не писал ничего вовсе, а ведь неоконченная рукопись по-прежнему лежала в клубе. Признав виной тому усталость, я постарался расслабиться.

Несмотря на бессонную ночь, спать мне не хотелось, поэтому, придя домой, я решил продолжить повествование. Каково же было мое удивление, когда сев за стол и взяв ручку, я тотчас же положил ее снова, потому что в голову мне не приходило ни единой мысли. Казалось, что это не я писал только что о звездных баталиях и временных заговорах.

Я лег на кровать, прихватив с собою взятый наугад том Родуэлла, но стоило мне вытянуться на постели, как вдохновение снова озарило мозг. Мне пришлось схватить первый попавшийся под руку листок бумаги и ручку – строчки заскользили по бумаге сами собой.

Я не мог сказать точно, разбудил ли меня телефон или только оторвал от работы: еще не проснувшись окончательно, я пошел искать телефон.

– Мистер Kендалл? – голос в трубке показался мне знакомым.

– Да, я к вашим услугам.

– Мы просмотрели вашу рукопись, и объявляем вам наше решение: клуб «Bечное перо» соглашается сотрудничать с вами.

– Гаддам? Так это вы? – от восторга у меня перехватило дыхание.

– Вы не узнали меня, сэр? – в свою очередь обиделась трубка.

– Прошу прощения… право же, мне неловко.

– Итак: я не разбудил вас?

– Ни в коем случае, мистер Гаддам.

– Что же, в таком случае мы рады будем видеть вас сегодня в нашем клубе.

– Сегодня? – я почувствовал, как пол проваливается под ногами.

– Да, прямо сейчас, сэр.

Последние остатки сна развеялись, как дым: ноги уже сами несли меня по осенней улице и – удивительное дело! – как только я оставил родуэллову книгу, все мысли тотчас же улетучились куда-то прочь. Я не мог больше придумать ни одной строчки, а ведь обычно именно на улице вдохновение озаряло меня – но не сейчас.

Все, что случилось в клубе, казалось мне сном – так что, подходя к крыльцу, я вообще сомневался, пустят ли меня туда, в обитель муз. Однако же, как только я вошел в прихожую, как меня подхватил под руку Pадов и потащил в зал. Меня ждали: помню, что когда я вошел в зал и поднял глаза на фотографию на стене, передо мною сами собой заплясали строчки…

– Мистер Kендалл? – Амассиан с тревогой посмотрел на меня.

– Вы готовы, мистер Kендалл? – спросил Гаддам.

– К чему? – насторожился я, впервые за все время пребывания здесь предчувствуя что-то недоброе.

– Все в порядке, – расторопный Pадов подтолкнул меня к креслу, – он готов.

Я сел в кресло: вопреки моим ожиданиям меня посвящал не Амассиан, а Гаддам, который встал передо мною, высокий, суровый, и положил руки мне на плечи: мне казалось, что его ладони были холодны, как лед, и даже сквозь пиджак я чувствовал это.

– Повторяйте, – нетерпеливо шепнул он мне, – я, Джеймс Дэвид Kендалл…

– Я, Джеймс Дэвид Kендалл… – начал я.

– Готов продолжать дело моего предшественника…

– Готов продолжать дело моего предшественника…

– Продлевая его великое наследие…

– Продлевая его великое наследие…

– И творить во славу Гарольда Pодуэлла!

Я повторил последние слова, и Гаддам сильнее сжал мои плечи, стиснул так, словно хотел ухватиться за что-то, падая в невидимую бездну. В первую минуту я подумал, что мне показалось, но в серых стальных глазах Гаддама действительно заплясали тусклые красноватые огоньки, как будто в черепе его вспыхнуло пламя. Черты лица стоящего передо мною человека словно бы изменились, я чувствовал, что на меня уже смотрит не Гаддам, а кто-то другой, и его быстрый, внимательный взгляд сверлит мою душу. Краем глаза я заметил, как сидящий поодаль Pадов резко побледнел и спрятал голову в ладонях, словно не хотел видеть того, что произойдет со мною.

А со мною и вправду происходило что-то странное: я чувствовал, KOHTAKT с чем-то находящимся здесь же вне меня, вокруг меня, внутри меня. Голос Гаддама… Впрочем, это был уже не его голос, это говорил уже совершенно другой человек.

– Пусть вы будете… помощником Pодуэлла, – и он совершенно непринужденно добавил слова, явно не относящиеся к ритуалу, – из вас выйдет неплохой писатель.

Глаза Гаддама погасли, он буквально упал в закачавшееся кресло, тяжело дыша: руки его мелко дрожали, что никак не вязалось с обликом холодного и спокойного писателя-удачника.

– Вот и все, – заключил Амассиан, глядя, как Pадов наконец-то отталкивает руки от лица, – поздравляю вас, мистер Kендалл.

Он приблизился к огромному столу и, чиркнув спичкой, зажег свечи. В комнате от этого светлее не стало, но Амассиан, казалось, был доволен своей работой.

– Не проще ли зажечь свет? – спросил я осторожно, – или того требует традиция?

– Конечно проще, – Амассиан хлопнул себя по лбу и щелкнул выключателем, – я все никак не могу привыкнуть к тому, что мы живем в двадцать первом веке, а не в девятнадцатом, – смущенно добавил он к моему немалому изумлению.