Глава 3

Абдул-Меджид, тридцать первый султан Османской империи, старший сын Махмуда Второго, сидел напротив Арифа-паши за массивным письменным столом из тёмно-красного дерева. В молчаливом раздумье он поднялся на ноги и неспешно подошёл к распахнутому окну.

Солнце ярко светило в разноцветные стёкла окон кабинета, отчего на смуглом красивом лице султана играли цветные лучи.

Вдоль ближайшей стены от самого окна располагались ряды книжных шкафов с разными редкими книгами от древних писаний до греческой и латынской классики, увесистые тома по философии и научной литературе, а также разнообразная подборка иноземных писателей и поэтов. Медж всегда питал большое уважение к своей стране, но, путешествуя, он научился также ценить и уважать культуру всех великих цивилизаций. Если бы только и его подданные имели столь же широкие взгляды…

Абдул-Меджид вообще имел слабость ко всему иноземному, любил европейскую музыку, говорил по-французски и по-русски и даже знал немного язык англичан. Он создал свой маленький рай на европейском побережье Босфора и укрывался в нём от бередивших сердце и душу неудач и бед, случившихся по вине отчаянного невежества и узости суждений.

Долмабахче поражал своей архитектурой и великолепием. Он был более приспособлен к современным условиям, чем старый сераль, и султан устраивал здесь приемы на европейский лад, отличавшиеся показной роскошью и богатством. Поистине Насыпной сад, как именовали дворец иноземные гости, поражал своей дерзкой роскошью. Мраморные залы, сверкающие позолотой, хрусталём, гипсом и порфиром, словно переносили гостей в волшебный мир. Потолки этих сказочных залов были расписаны французскими и итальянскими художниками и представляли собой истинные произведения искусства. А тронный зал, украшенный крупнейшими в мире зеркалами, завораживал новаторской фантазией, и всё это вызывало как восхищение, так и зависть. И даже ходили смешные, на взгляд султана, слухи, что постель в его спальне была изготовлена из чистого серебра. Дабы не разочаровывать сплетников и лжецов, Медж приказал в кратчайшие сроки отлить для себя огромную кровать из чистого серебра, чем ещё больше возбудил интерес и ропот недовольства среди тайных завистников и недругов.

Солнце продолжало бесстыдно ласкать своими лучами мужественное лицо Абдул-Меджида, а он всё стоял у окна в томительной задумчивости. Однако его молчание затянулось, и Ариф начал медленно подниматься в своём кресле, чем тут же привлёк внимание повелителя.

– Нет-нет, пожалуйста, останься, – попросил он и, приблизившись к креслу Арифа, положил руку ему на плечо, тем самым усадив собеседника на место. – Нам ещё необходимо заняться изменением в распределении податей, отказаться от системы сдачи их на откуп. И ещё определить расходы на сухопутные и морские силы… Как ты… что ты предлагал? Извини, я отвлёкся.

– Установить публичность судостроения, – почтительно, но не без толики раздражения произнёс Ариф.

Он давно стал замечать, что уставший от бремени власти правитель стал проявлять апатию к государственным делам. Ему часто нездоровилось последнее время, если только дело не касалось прекрасного вина и восхитительных женщин. Имперская казна была практически пуста, выплаты жалования военнослужащим превратились в сплошные долги со стороны правителя. И стоимость жизни росла, и беднеющее население становилось всё более враждебным. Арифу порой казалось, что Меджид ведёт внутреннюю войну с собственным народом. Неудачи и череда бед, казалось, просто сломили волю султана. Он утратил интерес к государственным делам, ценностям жизни, всё чаще уединяясь в своём дворце.

А вот младший брат Меджида с самого раннего детства равнялся на старшего и неосознанно завидовал ему, стремясь доказать, что он лучше. И теперь как зверь, питающийся падалью, будто почувствовав слабость султана, в последнее время активно настраивал против него все высшие собрания. Оба брата, Абдул-Азис и Абдул-Меджид, были красивыми и физически крепкими мужчинами, но амбициозному и полуграмотному Азису было далеко до своего старшего брата. Будучи лицемерным, сладострастным и кровожадным тираном, скорее напоминавшим султанов прошлых веков, чем своего брата, он неотступно стремился занять место Меджида.

– Я позволю себе заметить, – аккуратно начал Ариф, – сегодня вы ещё более рассеянны, чем когда бы то ни было…

– Аль-Бари¹⁹! – устало воскликнул Меджид. – Не могу это слышать от тебя! То, что ты мой друг, не даёт тебе права так говорить со своим султаном.

– У султана нет друзей, но тем не менее это так, – с учтивым поклоном ответил Ариф. – Я знаю, – продолжил он, – что вы знаток женских прелестей и ваш гарем полон красавиц. В вашем гареме уже больше женщин, чем позволяет всемилостивый Аллах, неужели же среди них нет той, которая смогла бы даровать вам радость и успокоение?..

– Это так, – сурово кивнул Меджид. – Женщин у меня в избытке, но такой, о которой ты говоришь, нет…

Он покачал головой и прибавил:

– Ты знаешь моё отношение и мои взгляды на бесполезность этого змеиного гнезда.

– Разве не прекрасно, что султану положено иметь четырёх жён и великое множество наложниц? – Чувственная улыбка изогнула губы Арифа. – А из всех удовольствий, которые женщина может предложить мужчине, мой друг, самые великие – это наслаждение и успокоение.

– Для этого достаточно одной.

Арифу ничего не оставалось, как почтенно склонить голову. К тому же суждения султана абсолютно соответствовали его замыслу и подводили к нему.

– Эта женщина с севера красива, – неожиданно произнёс Меджид.

И Ариф вновь почтенно кивнул.

– Она напоминает цветочный бутон, застывший на морозе и мечтающий о солнце. Все северянки выглядят чопорными и напряженными и, как правило, холодны и ничего не смыслят в искусстве любви.

Он вновь поднялся со своего места и, пройдя к окну, подставил своё лицо золотистым лучам солнца. Улыбнувшись его теплу, он произнёс:

– Я должен встретиться с ней. Думаю, мне будет интересно узнать, какие цветы растут под холодным солнцем.

Ариф сидел молча, глядя в пустоту перед собой. Он никак не мог понять и принять своей реакции на произнесённые султаном слова. Но только что-то заволновалось и взбунтовалось внутри него, и он никак не мог с этим справиться. Всё шло в точности по намеченному им плану, и теперь, в тот момент, когда цель Арифа была почти достигнута, его сердце защемило, оно пошло на попятную. И он испугался собственного, ещё неосознанного, не совершённого пока предательства. Сам не ведая почему и даже не пытаясь удержать непонятный для него порыв, он вдруг произнёс:

– Она ещё не готова.

Насладившись теплом под ласковыми лучами солнца, войдя в тень и чуть закашлявшись от глубокого вдоха, Меджид выпрямился и, заложив обе руки за спину, вопросительно вскинул чёрную густую бровь.

Арифу пришлось подняться. Лихорадочно пытаясь внутри себя подобрать слова и сформулировать из них вескую причину, по которой он только что имел наглость возразить повелителю, совладав со своими чувствами и мыслями, он невозмутимо продолжил:

– Она не так давно у меня… Должно пройти больше времени, чтобы она смела войти в число наложниц вашего гарема, повелитель.

Видит Аллах, он сам не понимал, по какой причине пытался сейчас лгать.

– Я не трону её ровно столько, сколько будет нужно, если я правильно тебя понял, – парировал султан спокойным голосом.

Ариф кивнул.

– Думаю, в следующие выходные…

– Завтра, – перебил его Меджид. – Я желаю видеть её завтра.

И вышел из залитого солнцем кабинета, оставив Арифа наедине с игривыми лучами, но в тени его тайных сомнений, что так внезапно заставили страдать и терзаться его душу.

***

Тем же вечером Ариф призвал в свои покои Мари.

На протяжении всего вечера она ощущала на себе его пристальный взгляд – холодный, спокойный и абсолютно непроницаемый. Она же почувствовала напряжение, боль, исходившую от него, и это заставляло её нервничать и теряться в догадках. Она словно чувствовала каждое его движение, будто они были крепко связаны невидимыми нитями, более крепкими, чем дружба и уважение. Ей нравился его облик. Нравилась его походка, его речь, то, как мгновенно его высокомерие сменялось пониманием. И его взгляд… Он смотрел на неё так пронзительно, словно видел что-то, что больше никому не доступно. От этого взгляда она чувствовала себя достойнее и даже возвышеннее, чем, возможно, была на самом деле. Она поднималась над собой в его глазах. Она замечала, что в его глазах она была прекрасной, в тот же миг становилась прекрасной и ощущала себя такой. Прежде единственным, кто так мог смотреть на Мари, был её муж. Влад обожал её, и теперь очень близкое и похожее она видела в глазах Арифа.

– Как прошёл ваш день? – попытавшись заполнить тишину, произнесла она.

Но ответа не последовало.

Через какое-то время, совершенно смущённая его поведением, Мари попыталась вновь:

– У вас всё хорошо? Не приключилось ли беды?

На этот вопрос Ариф лишь отрицательно покачал головой, при этом ни на секунду не отрывая от её лица сурового взгляда.

– Мне оставить вас? – последовал очередной вопрос Мари.

– Нет, – резко ответил он.

– Что же произошло, вы погрузились в глубокое молчание и точно пытаете меня?!

Услышав отчаяние в её голосе, Ариф растерянно посмотрел на Мари. Затем лениво улыбнулся, и с его лица улетучилась маска печали.

– Не знаю, поймёте ли вы меня, моя дорогая… Я стал заложником собственных стремлений, и это впервые огорчает меня. Я всегда, так сказать, проявлял слабость к своим собственным творениям. Понимаете меня?

– Смотря что вы имеете в виду под словом «слабость».

Он печально улыбнулся:

– Восхищение… привязанность… любовь… страсть.

Всё это он произнёс жёстко, так, будто презирал и отторгал эти чувства.

Мари глубоко вздохнула и попыталась уйти от опасной темы разговора.

– Ну, ваша страсть мне известна, – с обезоруживающей улыбкой заметила она. – Каждый человек привязывается к вещам, созданным своим трудом. И поверьте мне, каждый питает особые чувства, которые вы охарактеризовали как слабость, к своему произведению. Музыканты боготворят свои симфонии, художники разговаривают со своими полотнами. И попрошу заметить: я считаю настоящим произведением искусства рождение нового человека. Каждое человеческое творение, будь то ребёнок или молитвенный коврик, – это произведение искусства, заслуживающее восхищения, привязанности, любви и даже страсти.