Крушение заняло совсем немного времени: каких-то пару секунд.
От силы – минуту.
Максимум – две.
Визг тормозов.
Тысячу раз слышал он этот отвратительный, леденящий кровь звук, рвущийся из динамиков, когда на экране возникали кадры автомобильной катастрофы.
Иногда сцена была смонтирована мастерски – и тогда зловещий визг сопровождали столь же впечатляющие кадры, заставляющие сердце испуганно сжиматься в груди, и, холодея, срываться куда-то вниз в зияющую бездну ужаса.
Чаще, впрочем, это был всего лишь стандартный набор трюков, призванный обозначить в сознании классический штамп, хранящийся в памяти под кодовым названием «происшествие на дороге».
Однако ж, независимо от картинки, звук всегда оказывал более ощутимое воздействие, и некоторые режиссеры, уловив этот феномен, стали довольствоваться только звуком.
На экране мелькала дорога, несущиеся по ней автомобили….
Иногда – крупным планом – герой.
Или героиня.
Потом – вспышка.
Или, напротив – резкий провал в темноту….
И – звук.
Саднящий душу, стягивающий нервы в упругий жгут.
Надсадный визг тормозов и скрежет металла.
Это было странно, если не сказать больше.
Это потрясало, но за те секунды, пока звучал, раздирая душу, проклятый визг, он успел додумать эту, постороннюю вроде бы, праздную – не к месту и не ко времени, уж точно! – мысль до конца.
Впрочем, сознание его сейчас, вроде бы, тоже потерпело аварию, рассыпавшись при этом на множество мелких осколков.
Каждый теперь существовал вроде бы независимо друг от друга, словно в нем поселилось сразу несколько разных людей.
Тело же, несмотря на это, привычно выполняло то, что следовало сделать в первую очередь.
Он аккуратно съехал на обочину.
Включил аварийные огни.
Заглушил двигатель.
И только потом, медленно, словно спешить было некуда и незачем, выбрался из салона.
Ночь оказалась неожиданно теплой, хотя воздух еще полнился влагой недавно прошедшего дождя.
Ночное небо было прозрачным и по-своему ярким.
Ласковый ветер легко справился с недавними дождевыми тучами, в сумерки застилавшими горизонт.
В вышине безраздельно царила полная луна, пронизывая все пространство вокруг ровным серебристым светом.
«Полнолуние» – внезапно подумал он, глядя на большой, ослепительно белый диск, окруженный ореолом зыбкого мерцания.
Залитое лунным светом шоссе струилось перед ним, как поток неширокой реки. Было оно гладким, а в бледно голубом сиянии казалось, к тому же, стерильно чистым.
И совершенно пустым.
Может – привиделось?
Нет, не привиделось!
Мышцы до сих пор были сведены властным импульсом, который отчаянно посылал мозг. Теперь сила его начинала ослабевать, и предательская дрожь завладевала конечностями.
Первыми сдали руки.
Но ватная слабость уже окутывала колени – он шел медленно, каждый шаг давался с трудом.
Нет, не привиделось!
Тело еще помнило короткий сильный спазм, который он ощутил сразу же после удара.
Господи!
Кто бы мог подумать, что надежный панцирь машины окажется таким хорошим проводником.
Нет, не привиделось!
Слишком ярким было воспоминание.
Пустынное шоссе, залитое лунным светом, легкая – он всегда любил незатейливые мелодии с четким ритмическим рисунком – музыка плещется в динамиках, полностью заполняя собой салон.
Он расслабился?
Да, конечно. – А почему бы и нет?
Трасса была отменной: ухоженный асфальт, хорошее освещение. Машин в этот час было так мало, что теперь ему казалось: их не было вовсе. К тому же, знал эту дорогу, как свои пять пальцев.
Да, он расслабился.
Впереди был небольшой пригорок – он газанул на подъеме.
Потом – не слишком крутой спуск, он и не собирался тормозить – так поступал всегда.
Машина плавно нырнула в распадок, приятно ускоряя бег. Короткий миг маленькой водительской радости….
Нет, не привиделось!
Все произошло именно тогда.
Странная какая-то, то ли бегущая, то ли – струящаяся фигура, залитая бледными сиянием.
Отчаянный импульс.
Бешенное, на пределе возможного, напряжение.
Живая плоть человека слилась с железным телом машины.
Физически, а не иллюзорно, он чувствовал, как они цепляются за асфальт, гася обороты двигателя, пластаются по гудрону, пытаясь противостоять естественным законам.
Удар.
Женское лицо за лобовым стеклом, так близко, что отчетливо различимо выражение безмерного удивления, которое застыло на нем.
Возможно, навеки.
Нет, не привиделось!
Но куда, черт побери, она подевалась?! Лунная незнакомка с удивленным лицом.
Выйдя из машины, он не взглянул на часы, и теперь не мог с уверенностью сказать, сколько времени продолжает поиски.
Минуту?
Пять?
Десять?
Мгновенья неощутимо проносились в лунном безмолвии, срываясь в бесконечность.
Впрочем, аварийные огни, пульсировали рядом, из чего следовало, что осмотрен совсем небольшой участок дороги.
Значит, она должна быть где-то рядом.
Послушайте, с вами все в порядке?
Он заговорил неожиданно громко, почти закричал.
Идиотский штамп – неуклюжий перевод стандартного «you o» key?» – тоже перекочевал в сознание с экрана.
Крутые голливудские ребята в сложных ситуациях, а точнее, в их финале, непременно задают этот вопрос тем, кто, по их мнению, мог еще остаться в живых.
В любом другом случае вопрос прозвучал бы глупо.
Сейчас помертвевшие губы, против его воли, произнесли нечто кощунственное.
Ибо он совершенно уверен был в том, женщина мертва.
Странная уверенность в том, чего вроде бы никак нельзя было знать наверняка, скоро получила подтверждение.
Бледное, расплывчатое пятно в темном провале обочины было неподвижным, и рождало довольно ясное представление о лежащем на земле предмете, вещи, словом – субстанции неодушевленной.
Он подумал: наверное, это ее платье.
И не ошибся.
Светлое тонкое платье, из какой-то струящейся, приятной на ощупь ткани, название которой он не знал.
Странно, но другой одежды на женщине не было: ни крутки, ни плаща, ни даже легкой кофточки или шарфа.
Сейчас его поведение было полностью подчинено тому осколку сознания, который оценивал случившееся невозмутимо, с холодной проницательностью стороннего наблюдателя или эксперта.
Потому, наверное, нашлись силы внимательно осмотреть тело.
Тщательно, но безо всякой надежды, он попытался нащупать пульс, сначала – на тонком запястье и, а после – на шее, в том месте, где обычно едва заметно подрагивает сонная артерия.
Потом, вспомнив еще один, где-то подсмотренный медицинский прием, приподнял безжизненное веко, и аккуратно, кончиком мизинца коснулся глазного яблока – реакции не последовало.
Он медленно провел руками вдоль тела, пытаясь на ощупь обнаружить повреждения, но не нашел ничего и только отметил, что гладкая кожа женщины на удивление холодна.
«Странно – подумал он, продолжая свои исследования – но ведь она погибла только что, несколькими минутами раньше, когда же успела остыть?»
И тут же нашел ответ.
Холодно.
Теперь была уже ночь, хоть и весенняя, майская, но все же довольно прохладная, а женщина одета в тонкое платье.
Она просто замерзла, потому и кожа так холодна.
Но почему она так странно одета?
Руки, между тем, коснулись ее головы.
Пальцы немедленно запутались в свободно распущенных, тонких волосах, довольно длинных, и вроде бы, – светлых.
В лунном сиянии лицо женщины казалось странным.
Неживым-то уж точно.
Но еще – неземным.
Тонким, прозрачным, хрупким.
С правильными, но мелкими чертами, слишком острыми, что, несомненно, вредило ее красоте.
Впрочем, заостриться они могли совсем недавно, после того, как женщина умерла.
Теперь в этом не оставалось сомнения.
Он медленно распрямился и замер, не зная, что делать дальше.
В голове промелькнула еще одна случайная, вроде бы, мысль.
«Случись кому – подумал он вдруг – наблюдать за мной из укрытия, он непременно решил бы, что перед ним холодный, расчетливый убийца, или того более – маньяк»
Это было, бесспорно, справедливое замечание, ибо со стороны его неспешные, методичные действия выглядели зловеще.
Однако ночное шоссе было по-прежнему пустынным, даже ветер, тот, что разогнал давеча дождевые тучи, стих.
Все вокруг замерло, затаилось в ужасе перед самой смертью, которая бестелесным призраком явилась сюда, чтобы забрать то, что принадлежало ей по праву.
Однако, было в этом глубоком, абсолютном безмолвии еще нечто.
Возможно, впрочем, что это нечто почудилось только одинокому человеку, застывшему у темной обочины.
И было это просто спасительным самообманом.
Но как бы там ни было, он вдруг ощутил, что пространство с ним заодно, что оно не только не осуждает его, но и, напротив, выступает и намерено выступать впредь верным, молчаливым сообщником.
Он сделал несколько неуверенных шагов к машине, потом ускорил шаг.
Мерцание красных сигналов в ночи неожиданно показалось предательской выходкой, направленной на то, чтобы обнаружить его присутствие.
Он почти побежал, но, выскочив на асфальтовую твердь, неожиданно споткнулся обо что-то, и сбавил темп.
Поначалу он не собирался останавливаться и тратить драгоценное время.
Но потом все-таки остановился.
У самой кромки дороги, там, где сходило, на нет, гладкое асфальтовое покрытие, и на него смело наползали дерзкие молодые травинки, опрокинутая вверх острым высоким каблучком лежала женская туфелька.
Он замер на сотую долю секунды, не более.
Но следом, подчиняясь, внезапному импульсу, нагнулся и, быстро подхватив «лодочку» с земли, стремительно бросился к машине.
Прошла еще пара секунд, и завороженную тишину майской ночи снова распорол тревожный звук – взвизгнули, срываясь с места колеса.
Табун лошадиных сил, запертый под капотом, вздыбился, захрапел и отчаянно, словно целая стая хищников вдруг показалась на горизонте, рванул с места в карьер.
Лев Модестович Штейнбах родился в Киеве в 1912 году.
Отец его, Модест Леонидович, был профессором психиатрии, ученым, что называется, с именем.
Психиатрами были дед, и прадед.
Никто не сомневался, что мальчик пойдет по их стопам, но главное – он и сам не мыслил ничего другого.
Дети любят играть «в доктора», и когда наступал черед маленького Левушки исполнять почетную роль врача, он начинал беседу с «пациентом» не так, как все.
Вместо традиционного «что у вас болит?» или «на что жалуетесь?», он обращался к «больному» с непонятным вопросом, который зачастую ставил партнера в тупик.
– Ну-с, уважаемый, извольте напомнить мне, како сегодня число? – вкрадчиво любопытствовал Лев Модестович, в точности копируя интонации отца.
Октябрьский переворот, как ни странно, не внес существенных изменений в его судьбу.
Конечно, были голод и разруха.
Преданная кухарка Нюся уносила куда-то материнские ротонды и палантины, соорудив из обычной простыни вместительный узел.
Потом в ход пошли уже и сами тонкие полотняные простыни, украшенные шитьем, с вышитой в углу монограммой – приданое матери. Их предприимчивая Нюся выменивала на муку и сало.
На кухне жарили пирожки – пустышки, запах расплавленного свиного сала надолго поселялся в квартире.
Но пирожки получались очень даже ничего, и жить было можно.
Полыхала гражданская война.
Стреляли близко, прямо под окнами профессорской квартиры.
Под звон колоколов входила добровольческая армия, и где-то за городом, по слухам, расстреливали комиссаров.
Потом в город врывались красные – человека могли пристрелить прямо на улице исключительно за то, что имел несчастье носить бородку, напомнившую кому-то из товарищей, бороду низвергнутого Императора.
Ураганом проносились петлюровцы.
Грабили магазины и квартиры, и, разумеется, тоже расстреливали – и комиссаров, и офицеров белой гвардии.
Но позже все как-то успокоилось.
Новые власти, надо полагать, не испытывали особой любви к старорежимному профессору, но душевные недуги, как оказалось, продолжали поражать людей, несмотря на то, что царство свободы вроде бы наступило, а впереди маячило и вовсе безоблачное коммунистическое завтра.
Словом, психиатрическая лечебница, закрытая было по причине войны и разрухи, была открыта вновь, и возглавить ее предложили Модесту Леонидовичу.
Врачевать душевные недуги революционные матросы и свободолюбивые кухарки – хоть и готовы были выполнить любое партийное задание – все же не умели.
Да и не гоже было победившему классу возиться с умалишенными.
Были дела поважнее.
Модест Леонидович предложение принял, чем обеспечил семье, более ли менее сносное существование.
Надо сказать, что с годами оно только улучшалось.
В тридцатом году взамен утраченной в лихолетье ротонды, он преподнес в подарок жене прекрасную котиковую шубку.
Но знаменательным этот год для семейства Штейнбахов стал вовсе не по этой причине. Льву Модестовичу исполнилось восемнадцать лет, и не иначе, как на его счастье появилась, наконец, счастливая возможность получить образование.
Левушка уехал в Москву.
Его учителями стали такие же старорежимные профессора, как Модест Леонидович, так же, как и тот, оставшиеся в советской России, незнамо за каким лешим.
Учеником Лев Модестович оказался прилежным.
И талантливым.
Весьма талантливым, что выяснилось довольно скоро.
Студенческие работы Штейнбаха – младшего привлекли внимание коллег, и вызывали в профессиональной среде живейшие дискуссии.
Идеи молодого ученого были довольно необычны и даже дерзки.
Самые убежденные и последовательные их критики всегда начинали с того, что никакого отношения к медицине вообще, и к психиатрии в частности – исследования Льва Штейнбаха не имеют.
Впрочем, с этим тезисом он никогда не спорил, и всерьез подумывал о том, чтобы оставить медицинский факультет, ради факультета психологического.
Но не успел.
Шквал страшных репрессий обрушился на тех ученых, чьи труды по психологии и философии заставили молодого Штейнбаха отложить в сторону учебники по психиатрии. На его глазах происходило страшное: наука, которой намеревался посвятить себя, с корнем выкорчевывалась из российской почвы.
Впереди были десятилетия отрицания и осуждения.
Изгнание и забвение.
Впереди был мрак.
Разумеется, ничего этого Лев Модестович знать не мог.
Он испытал ужас и шок.
О проекте
О подписке