Часть вторая. Ветры Аляски

1898 год, август, Сан-Франциско.

– Осторожнее, мисс…

Хотя утренний туман белой ватой лежал на низких волнах, но в порту уже по муравьиному суетился народ. Люди энергично толкались и пихались, чтобы пробиться ближе к кораблям, мешая проехать телегам и пробиться грузчикам.

Девушка напряженно вглядывалась в толпу, думая о том, как сейчас поживает тетя Капитолина, и не пострадала ли Марта – с разгневанной тетушки стало бы прогнать бедолагу – несмотря на оставленное письмо, в коем девушка брала всю вину на себя.

– Посмотрите на них, – говорил между тем пароходный агент Джим Прайс взявшийся за три доллара помочь ей с посадкой. – Они готовы давить и топтать друг друга как взбесившееся стадо, чтобы добраться до Юкона. Хотя – стадо и есть! Что делает с людьми золото!

Я читал в газете заметку о человеке, который нашел самородок весом в четыреста унций! Он размером с небольшую дыню, даже больше.

Джим Прайс осторожно прокладывал путь через толпу.

– Сестра – она замужем за торговцем солониной который ведет дела на Аляске мне рассказывала, как они там добывают золото… Мрут как мухи… Один золотоискатель замерз насмерть прямо в шурфе – его так и нашли сидящим на добытых самородках. Интересно, каково это – испустить дух сидя на куче золота? Как вы думаете?

Но Марии было неинтересно, как это – умереть сидя на куче золота. Она не собиралась умирать да и золото её не очень волновало.

Джим резко вывернул вбок, чтобы не столкнуться с телегой, набитой деревянными клетками с живыми курами и поросятами. За ними выстроился целый ряд перегруженных рыдванов, которые тоже не могли проехать из-за давки. Извозчики орали друг на друга и на запрудившую пристани публику, бранились однообразной английской бранью с её сплошными «shit» и «аss» * и даже потрясали кнутами – хотя в ход не пускали лишь изредка в сердцах щелкая по мостовой.

Проявив немалую ловкость Джиму Прайсу удалось подобраться почти вплотную к «Онтарио».

– Все, дальше не пройти, мисс Мэри. Надо переждать – пробраться через этакую толпу вам будет нелегко.

– Ничего, как-нибудь проберусь.

– Это совсем неподходящее место для леди, мисс.

Мария постаралась придать своему голосу больше уверенности.

– Мистер Джим, все будет в порядке. И, пожалуйста, поторопись! Не хватало еще, чтобы мы опоздали!

Пока они толкались в галдящей толпе, она почему-то вспоминала дорогу до этого суматошного города – с того самого момента как одурев совершенно от морской болезни, она сошла на берег в Нью-Йорке с борта восьмитысячника «Галле» Гамбургских линий.

Пароход вошёл в Нью-Йоркскую гавань ясным, холодноватым утром. Лёгкий туман носился над водой. Мелкие волны, зелёные и прозрачные, тихо плескались о корпус «гамбуржца». Перед ними развернулся во всей его красе величественный Нью-Йорк – город, равного которому по населению не было в целом мире. Казалось прямо из волн поднимаются ряды высоких домов – в семь или даже десять этажей над которыми как настоящие исполины возвышались знаменитые американские «скайскрэперы» по пятнадцать, двадцать и даже совершенно безумной высоты в тридцать этажей! А по всему заливу сновали сотни пароходов, пароходиков и совсем маленьких пароходишек, с товарами и людьми. Ажурная дуга Бруклинского моста обрисовывалась вверху над крышами и трубами… А на фоне всего этого великолепия на крошечном островке поднималась высокая женская фигура в мешковатой хламиде и с факелом, высоко поднятым к небу – Свобода. Как знала Мария её прислали в дар Североамериканским свободным Штатам французы к сотой годовщине независимости.

А на берегу уже клубилась встречающая толпа – носильщики, комиссионеры, вербовщики, извозчики, матросня и прочий сомнительный люд – готовый ринуться на пассажиров, как волки на овец как только те сойдут на берег.

На чистенькой верхней палубе толпилась публика из первого класса, разряженная, как на бал.

Мужчины в сьютах и белых шёлковых цилиндрах были сама элегантность, а женские головки украшали шляпки, купленные в лучших лондонских и парижских магазинах, и стоившие столько что мысль купить такую вызвала бы лишь смех у её отца – выскажи Мария её при жизни Михаила Еремеевича.

Все они чинно прохаживались от борта к борту, чопорно раскланивались со знакомыми – а ливрейные слуги уже выносили дорогие кофры с вещами…

Девушка впрочем взирала на это с юта – отведённого как и бак для публики второго класса.

Тут народу было побольше а публика поскромнее – коммивояжеры, туристы, да несколько посольских чиновников из Вены и Лиссабона.

Ну а ниже – то что отвела судьба для пассажиров третьего класса – узкие галереи двух нижних палуб забранные крупноячеистой проволочной сеткой. И не для красоты – даже при небольшом волнении море захлестывало неширокие проходы а в качку запросто могло бы смыть неудачливого пассажира… Сейчас там теснилась толпа эмигрантов добравшихся в вожделенную Землю Обетованную прижимая радостные лица к таящей ржавчину под слоем сурика сетке – то ли арестанты на прогулке то ли цыплята или кролики в клетке доставленные на ярмарку рачительным фермером.

Люди с угрюмыми испитыми лицами в грубой матросской или рабочей одежде, и обтрепанных кепках.

Работницы с английских и немецких фабрик – худые с натруженными руками в чистеньких хотя и заштопанных бобриковых жакетах и шляпах, из-под которых торчали волосы давно не знакомые с расческой и уж точно не знавшие услуг куаферов.

Заросшие черной железной щетиной итальянцы в коротких куртках. Тирольские и польские крестьяне с восхищенным ужасом уставившиеся на громаду города-исполина выплывавшего перед ними из утреннего тумана.

Потом был нестрогий таможенный досмотр.

Что удивило Машу, он проходил для всех пассажиров в салоне первого класса и через роскошный интерьер выстроилась вереница оборванцев и бедно одетых изработавшихся женщин.

Пройдя его и быстро заполнив бумаги – здешний таможенный письмоводитель лишь чуть приподняв брови изучил её паспорт с двуглавым орлом – она сошла по сходням на причал и через пять минут кэб нес её на вокзал. Там уже ждал заказанный по телеграфу в гамбургском отделении конторы Кука билет на трансатлантический экспресс. Так что от самого Нью-Йорка осталось лишь смазанное ощущение калейдоскопа безумной суеты на улицах, да удивление при виде исполинской громады Центрального вокзала – самого большого в мире. Колоссальное здание с сорока четырьмя платформами и впрямь поражало всякое воображение.

Заняв место и предъявив билет она тут же уснула и пробудилась уже глубоким вечером, когда за вагонным окном уже тянулись пшеничные поля штата Пенсильвания.

…Поезд летел, пересекая северо-американский континент – от океана к океану. Огайо, Иллинойс, Коннектикут, Дакота, Вайоминг…

Виды и пейзажи бесконечной чередой сменяли друг друга: большие города с множеством фабричных труб, над которыми висели хвосты чёрного дыма; поселки с изящными коттеджами и улицами, вымощенными брусчаткой, освещённые газом и электричеством; бесконечные кукурузные поля, окаймлённые живыми изгородями тиса и жимолости; леса и сады, озёра и реки, то широкие и спокойные, то узкие, пенистые, своенравно прыгающие с камня на камень. Менялись и пассажиры, хотя их гладко выбритые лица, пиджаки, купленные в магазине готового платья, и разнокалиберные саквояжи с «патентованными» неуязвимыми якобы от воров замками, облепленные гостиничными и пароходными наклейками, походили друг на друга больше, чем ландшафты. Впрочем, так было лишь до Омахи – потом народ заметно поменялся. Чопорный деловитый Восток протестантских пасторов и коммивояжеров сменился крепким и буйным Западом. Появилось немало усатых и бородатых мужчин – здешние джентльмены считают как и в России несообразным с их достоинством расставаться с украшением, что подарила их лицам мать-природа. Белые манишки, цилиндры и сюртуки почти пропали, уступив клетчатыми рубахами и штанам из синей мешковины с медными заклепками. Лица, с выражением бесшабашной смелости, лихие и одновременно хитрые взгляды из-под насупленных бровей, широченные спины, косматые головы не знавшие похоже прикосновения цирюльничьих ножниц, веснушки, серые блеклые глаза – встретишь такое лицо в Петербурге и не удивишься.

И тощие фигуры и вытянутые лица квакеров Новой Англии стали выглядеть, как ходячие карикатуры, на фоне воловьих загривков и округлых по-хомячьи щёк, принадлежавших этим «реднэкам» – как называли местных деревенских мужиков. Пейзажи тоже радикально изменились – возделанные поля кукурузы исчезли; вместо зелёных всходов пшеницы явились кусты седоватой полыни и жидкие пучки степных трав, скудно прораставших из сухой песчаной почвы. Экспресс двигался по полупустыне, которая, как говорили попутчики разделяла Восток и запад Америки, и где в свое время погибли сотни караванов переселенцев. Теперь, когда через неё пролегли магистрали железных дорог, тут мало что изменилось. Станции и разъезды, попадавшиеся навстречу, имели довольно убогий вид – даже похуже чем иные уездные полустанки в России. Жалкие скопища домишек, чего-то наподобие щелястых курятников и бараков для нищих или каторжников тем не менее носили громкое название оканчивающееся на «Сити». Зато на каждом шагу виднелись вывески «салунов», «дансингов», и варьете с замысловатыми названиями. «Приют десперадос», «Золотые парни», «Свидание с ковбоем» и прочее в том же духе. Потом однажды утром Маша увидела на горизонте цепь синих хребтов с белыми пятнами ещё не стаявших снегов.

У подножия Скалистых гор она впервые увидела индейцев: жалкие, ободранные, кое-как прикрытые ветхими цветными одеялами, как клячи попонами. От них пахло перегаром и дешёвым табаком, и они протягивали руку к пассажирам, прося милостыню. Женщины их копошились у разодранных шатров, полунагие ребятишки копались в песке – ни дать ни взять цыгане на ярмарке. (Она так и не вспомнила – живут ли цыгане в Североамериканских штатах?). Было трудно поверить что это те самые «краснокожие», еще каких-то двадцать с небольшим лет назад не боявшиеся нападать на поезда и даже громившие регулярные войска…

Затем их поезд начал подниматься по склону, то повисая над пропастью, то прихотливо извиваясь на плато, то устремлялся в узкие ущелья. Стало холоднее, а голова кружилась – разряженный воздух высокогорья давал о себе знать.