Тем не менее она выздоравливала. Профессор Ромп приехал в назначенный срок и, кажется, несколько расстроился, что больная к тому времени уже пошла на поправку, не дожидаясь его участия. Он велел Капитолине Ивановне кормить ее куриным бульоном и жидкой рисовой кашей и прописал полный покой. Затем сварливо принял внушительный гонорар и поспешил на вокзал, чтобы успеть на обратный поезд в Берлин – лечить высокородных аристократов – всех этих «фонов» и «цу»; чьи мозги испортило вырождение и близкородственные браки – а также алкоголизм и сифилис.

Мария тяжело вздохнула, проглотив подкативший к горлу ком… Смерть отца казалась невероятной, невозможной… Казалось он сейчас откроет дверь и скажет…

Болезненная тошнота подступила к горлу, когда Мария вспомнила его последние слова, обращенные к ней… Матерная брань достойная грязного мужика! Надо заставить себя не думать об этом! Она любила папу, и он любил ее. И ничто не может этого изменить!

Было еще одно обстоятельство которое лишало ее покоя – Дмитрий. Он не приходил, не присылал узнать о ее здоровье. Почему же её будущий муж не написал хотя бы письмо? Где он? Петербург никогда не был особо здоровым местом. Вдруг он заразился чем-нибудь и сейчас умирает в больнице для бедных? Может, он просто валяется беспомощный на койке в своем подвале, не имея сил позвать на помощь?

Девушка вздохнула и оттолкнула от себя поднос. Ее уже тошнило от одного вида куриного, бульона.

Через несколько минут в комнату вбежала запыхавшаяся Марта… Мария почувствовала зависть. Марта может ходить и бегать. Или болтать на кухне с Глашей и выпрашивать у нее горячую ватрушку. А она прикована к постели, беспомощна и в полном отчаянии.

– Марта, подай мне, пожалуйста перо и бумагу. Я напишу записку а ты подожди здесь. Отнесешь по адресу и отдашь лично в руки.

Мария вскочила с постели, потянулась к чернильному прибору и… И тут же почувствовала сильное головокружение, перед глазами замелькали черные точки, как снежинки в метель. Колени подогнулись. Она очнулась лежащей на полу. Над ней склонилась испуганная Марта.

– Зачем вы встали, Мария Михайловна? – всплеснула она руками. – Вы упали в обморок! Вам нельзя вставать. Так сказал доктор. Капитолина Ивановна заругает меня если узнает…

– Не узнает – я никому не скажу – лучше помоги встать! Я кому сказала, – прикрикнула Маша. Иди сюда и помоги мне.

Через несколько минут Маша лежала в постели белая как полотно и изможденная, как будто пробежала пару верст.

– Ну вот. Я встала и сама вернулась в постель. Вечером я снова попытаюсь это сделать. И завтра тоже. А сейчас я напишу письмо.

Сочинение послания не заняло много времени. Она заклеила конверт и написала адрес.

– Ну вот, возьми. И… пожалуйста, если ты его не застанешь, не отдавай письма а постарайся разузнать, где он и все ли с ним в порядке.

Ее голос задрожал.

– Я только хочу знать, что с ним, не болен ли, не случилось ли беды какой… И на тебе десять рублей – купи чего-нибудь себе.

– Хорошо, барышня.

Марта с пониманием посмотрела на свою госпожу, улыбнулась и ушла. А Мария притянула к себе поднос и жадно, не различая вкуса, стала есть.

Марта не без труда нашла улицу, где жил этот самый Подымов. Она бежала по тротуару, погоняемая стылым ветром с Финского залива…

По мере того как она шла к цели, фасады становились все более обветшалыми и облупленными. Вывески солидных магазинов вроде чайной торговли Высоцкого, или «Цветочныя мыла парфюмерной фабрики Н.А. Ротмана», сменялись на какие-то нелепые надписи вызывавшие улыбку. «Фортепьянист и роялист», «Продажа всевозможных мук», «Портной Дорофей Гриб из иностранцев». «Радикальное убийство и выведение мышей, крысей, тараканов и прочих нежелательных жильцов». * Вдоль улочек тянулись рюмочные, извозчичьи чайные, портерные, распивочные, кухмистерские, или просто заведения, украшенные лаконичной вывеской: «Водка».

Наконец Марта подошла к дому на Третьей Куликовской улице, где как сказала госпожа, жил её кавалер. Дом явно знал лучшие времена – штукатурка облезла, фундамент осел.

За домом торчали голые яблони чахлого садика.

Напротив маленькой боковой двери была свалена куча мусора – должно быть дворники несли свою службу из рук вон плохо. Марта направилась к парадному, минуя гипсовых львов, и крутанула тронутую зеленью медную ручку звонка.

Прошло довольно много времени, прежде чем дверь открылась.

– Чего вам?

На пороге стояла средних лет женщина, завернутая в долгополый малиновый халат, державшая в костлявых пальцах недокуренную тонкую папироску. В воздухе висел кухонный чад и еще какой-то несвежий, затхлый запах. Присыпанные ранней сединой волосы были заплетены в бумажные папильотки. Выглядела женщина неважно – как поношенная потрепанная шуба мещанского фасона.

– Добрый день, сударыня! – вежливо поздоровалась Марта. Я послана к господину Подымову. Он живет здесь, не так ли? – тщательно подбирая слова сообщила горничная.

– А вы, любезная, кто будете? – хмуро осведомилась тетка, обдав её застарелым перегаром и табачным дымком.

– Я Марта Роот, прислуга в доме купца первой гильдии Баранцова – сухо сообщила девушка.

– Марта значит, – тетка пожевала губами словно в раздумье. Из чухонцев? А по-русски Марфа, так?

Марта молча кивнула.

– Ну а я вот буду Фотиния. Фотиния Климовна Дольник – вдова коллежского регистратора Дольника. Здешняя стало быть домовладелица…

– Господин Подымов ведь тут живет? – как можно больше тверже осведомилась Марта, не имевшая желания слишком долго продолжать разговор.

– Так он уже не живет.

Марта невольно охнула.

– Да ничего страшного, – успокоила ее Фотиния Климовна. Говорю – у меня не живет. Жил, – отрывисто уточнила госпожа домовладелица. Что верно то верно – жил. Уехал сударь Подымов. Почти три недели назад. В один день собрался, и сел на пароход. Кажись в Гамбург. Сорвался как ошпаренный…

– В Гамбург? А зачем?? – растерянно осведомилась Марта.

– Да мне-то откуда знать? – непритворно обиделась женщина. Он мне между прочим задолжал – и деньги и… – неприятная змеиная улыбка тронула вялые губы – еще кое-что, что мужчины обычно норовят всучить нашей сестре задаром…

– Вот как! – пробормотала Марта в легкой растерянности. Марья Михайловна вот послала меня узнать, что с господином Подымовым, не болен ли он…

– Ну за это, милочка, можно не беспокоится, – многозначительно усмехнулась квартирная хозяйка – три недели тому он был здоров, как бык. Могу сие засвидетельствовать! – она опять неприятно улыбнулась. Кстати, – спохватилась она – он оставил у меня письмо – как раз для твоей госпожи, милочка, и попросил его отправить. Я еще не успела это сделать, так что если ты действительно пришла от этой… мадам Марии, то я отдам его – так и быть. Подожди немножко, милочка…. Женщина вскоре вернулась с конвертом.

– Вот оно.

Марта взяла письмо, принужденно улыбнулась.

– Благодарю, госпожа Фотиния!

Губы женщины в ответ тоже расползлись в невеселую улыбку.

– Не стоит благодарностей. Лучше бы, Марфуша, твоя хозяйка вернула мне те семь рублей с полтиной которые этот господинчик кроме всего прочего остался мне должен. Ха! – она затянулась папироской. Вряд ли я увижу эти деньги когда-нибудь. Да и его самого. Про него-то не особо жалею – а вот полуимпериал целый – это беда…. * Марта нахмурилась и, не простившись, направилась прочь, прикидывая – где тут ближайшая станция конки.

* * *

Остановившимися глазами Мария смотрела на четвертушку дешевой бумаги. Дмитрий бежал. Уехал. Исчез.

Перед глазами плясал его ровный, аккуратный почерк.

«Любимая моя Машенька, я чувствую себя последним подлецом, оставляя тебя после того что случилось между нами. Но прошу – пойми и прости. Я попросил свою квартирную хозяйку отправить это письмо и надеюсь, что оно благополучно попало к тебе в руки. Я не говорю о воле твоего отца – но я намерен доказать что он не прав.

Я собираюсь разбогатеть, Маша и поэтому отправляюсь на Аляску. Я чувствую, что мне должно повезти. В конце концов – чему-то я выучился в этом Горном институте? А потом я вернусь в Россию, осыплю тебя золотом, мы поженимся и будем жить счастливо. Любимая, пойми, я не могу всю жизнь чувствовать себя твоим бедным родственником и не иметь возможности дать тебе все, что ты только пожелаешь. Прошу тебя обо одном – лишь дождись меня…».

Письмо на этом не кончалось, но у Марии не было сил читать дальше. Она вспоминала его руки, такие страстные и умелые, его тело, его глаза… Девушка поймала себя на том, что яростно сжимает в руке злосчастное письмо… Ровный знакомый почерк изменился до неузнаваемости и поплыл перед глазами. Он отправился на эту дьявольски далекую Аляску, что лежит на другом краю света! Он хочет пересечь океан и целый континент, горы и ледники и стать золотоискателем как её покойный отец. И не собирался возвращаться до тех пор, пока не разбогатеет. Мария заплакала. Ведь могут пройти годы, прежде чем любимый вернется!

…Она не помнила, как закончился этот день. Она заставила себя поужинать, встать с постели и сделать несколько шагов по комнате – не может же она провести оставшуюся жизнь в постели.

А вечером зашла тетя Капитолина и сообщила, что на завтра назначено оглашение завещания.

* * *

На следующий день все собрались на оглашение отцовской духовной в кабинете отца – большой комнате, отделанной мореным дубом и пропахшей кожей и крепким табаком. Большой стол, керосиновая лампа с зеленым абажуром, книжные шкафы под потолок. Книг тут было много и вовсе не для красоты – Михаил Еремеевич может не все но многие из них прочел. Девушка тоже любила читать, а отец бывал в кабинете нечасто – поэтому он давно стал ее любимым местом. А теперь ей было невыносимо видеть все это и знать, что папенька больше никогда не войдет сюда! В помещении собрались все домашние.

Слуги – Марта, Глаша, дворник Андрон ради такого случая надевший свои медали, и другие – они тоже были приглашены – ведь и им хозяин что-то оставлял. Их лица, как заметила Мария, были торжественны и серьезны.

Тут были и душеприказчики – два партнера отца по торговым делам – вырицкий купец Антип Ефремов, и белобрысый светлоглазый торговец тканями Иван Руммо – из обрусевших финнов.

Лишь Корф заставлял себя ждать – с утра он был на бирже.

Нотариус Самуил Аронович Гольдштейн был сух и корректен – он вот уже пятнадцать лет был поверенным отца и ничего не могло его смутить в исполнении своего профессионального долга.

Наконец Корф появился. На нем был элегантный сюртук, который плотно облегал его сильное, хотя и хотя огрузневшее за годы конторской жизни, тело. Нотариус начал:

– Теперь вы появились, господин Корф, и я могу…

– Приступайте, – бросил Виктор Петрович.

Маше было не по себе от его взгляда. Он смотрел на нее, как на свою собственность – и увы – имел на это основания.

«Я, Михаил Еремеев Баранцов, находясь в здравом уме и твердой памяти и желая сделать распоряжение относительно наследования моего имущества, движимого и недвижимого…»

Она не слушала. Зачем? Последняя воля отца была жестокой, несправедливой, бессмысленной. Но батюшка умер прежде, чем успел изменить то, что написал как она верила по ошибке – и ничего теперь не поделаешь.

Гольдштейн закончил читать. Лицо Корфа было по прежнему бесстрастным.

Маша поднялась, не в силах больше выносить происходящего.

Произнеся какие то обычные в таких случаях ничего не значащие слова она вышла из кабинета.

Батюшка умер, а его последняя воля продолжала жить и избежать её было невозможно. Девушка добрела до лестницы и схватилась за перила, чтобы подняться к себе наверх и побыть в одиночестве. В это время кто-то поймал ее за руку.

– Мария Михайловна! Вы куда?

Это был Корф. Она слышала голоса в кабинете и с ужасом подумала, что все домашние еще там, в том числе слуги, и никто не придет ей на помощь.

– Пожалуйста, Виктор Петрович, сделайте милость – оставьте меня…

Она пошатнулась – не обопрись она рукой о стенку – определенно бы упала.

Корф схватил ее и поднял на руки.

– Вы вижу плохо себя чувствуете? Я же говорил вашей тетке, чтобы она получше смотрела за вами. Вы того и гляди брякнетесь в обморок!

Маша готова была закричать от отчаяния и беспомощности. Хоть у неё все плыло перед глазами, но собрав остатки сил, она уперлась рукой в его грудь, изо всех сил отпихивая. Но все еще слабая, не могла сопротивляться грубой силе Корфа, который легко внес ее в спальню и уложил на кровать.

– Вы не смеете! Оставьте меня! Я больна! – повторяла она невпопад. И вообще – вы не имеете права переступать порог моей спальни!

– Скажите на милость – вы вспомнили о приличиях! – зло хохотнул он. Не поздновато ли? Да собственно кому же еще быть в вашей спальне кроме меня? Тем более что ваш любовник бросил вас.

– Мой… любовник? – пробормотала она всё еще ничего не понимая. Да как вы смеете?!

– Да не отпирайтесь – не стоит оно того, мадемуазель Маrie! – осклабился Корф. Этот сопливый мальчишка Подымов исчез неизвестно куда. Соблазнил вас и бросил. Вот такая-с оперетта! Марья Михайловна, – с улыбкой продолжил Виктор Петрович. Заметьте, я не устраиваю безумных сцен и не гоняюсь за вами с кинжалом как в любимых вами идиотских пиесках и водевилях. Нет, разумеется я огорчен тем, что ваша… – ехидная улыбка тронула его губы – самая большая драгоценность досталась другому. Но если посмотреть на это дело философски, то можно найти и светлую сторону. Во первых – теперь кроме меня у вас нет вариантов – ибо невинность в наших купеческих семьях слишком ценится. Во вторых… Во вторых, – он нахально подмигнул Маше, – вы получите возможность понять и оценить разницу… – он сделал многозначительную паузу, – разницу между настоящим мужчиной, умеющим обращаться с женщинами и никчемным юнцом, весь опыт которого – это дешевые кокотки и потасканные горничные. Ну а в третьих… В третьих, – он понизил голос и в глазах зажегся похотливый огонек. Я скажу что хочу вас… тебя – поправился он – еще больше чем раньше!

Когда он ушел Мария залилась слезами.

Но как же она ненавидит Корфа! Сейчас – намного больше чем пять минут назад. Начни он браниться или угрожать – она бы поняла страдания ревнивого влюбленного. Но вот так… Чужой жеребчик покрыл его кобылу – ну так не убудет от кобылы! Зато смирнее станет!

Девушка почувствовала, как в животе проворачивается тошнотворный комок и её жестоко и неудержимо вырвало прямо на голландские простыни.

* * *

Глаша принесла ужин. Девушка с отвращением сперва оттолкнула от себя поднос, но голод взял свое, и она съела половину порции жареной трески с тушеной капустой.

Её по прежнему мутило… Она с силой надавила на виски, голова раскалывалась. Тем не менее она выбралась из под одеяла и встала с постели. Голова закружилась, но Мария, выждав, пока приступ пройдет, зачем то сняла рубашку и подошла к большому зеркалу.

Мария внимательно осмотрела свое обнаженное тело и не без удовольствия отметила, что, несмотря на болезнь, оно по-прежнему красиво. Небольшая изящная грудь с остро торчащими сосками, тонкая талия, расширяющаяся к животу благородной лепки линия бедер. Глаза ее задержались на животе, плоском и гладком. Скользнули ниже…

Она испуганно вскрикнула.

Что же это будет?! Выходит так что тело её уже не будет ей принадлежать а станет полной собственностью этого мерзавца, этой похотливой скотины – Корфа! Он будет делать это… С ней!!! Каждую ночь! Нет – такое невозможно представить! В ужасе и отвращении Маша спрятала лицо в ладони.

От горьких мыслей её отвлекли шаги в коридоре. Она быстро надела сорочку и залезла под одеяло.

– Машенька, ты не спишь? Можно войти?

Это была тетя Капитолина. Когда она открыла дверь, Мария как ни в чем не бывало сидела среди подушек с томом Эжена Сю в руках.

– Маша, с тобой все благополучно?

– Все хорошо, тетя. Я просто… немного расстроилась во время чтения завещания.

Капитолина Ивановна кивнула.

– То-то я смотрю ты держишь книжку вверх ногами. Ну я тебя могу понять. На твоем месте я бы тоже расстроилась. Я решительно не понимаю, почему твой батюшка – царствие ему Небесное! – написал такое завещание. Но ничего не поделаешь, нам остается только выполнить его волю. Хорошо еще, что есть отсрочка – траур как никак.

– Тетя, мне не нужно никакой отсрочки – ни пяти месяцев ни даже пяти минут! Я никогда не выйду за этого… Корфа! – вскрикнула Мария..

Капитолина Ивановна выдержала паузу и сказала:

– Машенька – что тебе сказать? Я понимаю тебя – я в конце концов сама выходила замуж за человека которого не любила. Но вот жива как видишь! И потом – как бы то ни было, дорогая племянница, я считаю своим долгом напомнить, что деньги – не последняя вещь в этом мире.

– Деньги?! – воскликнула Маша. Не нужны мне эти проклятые деньги…

Тетя Капитолина сурово сдвинула брови.

– Машенька, ты никогда не жила в бедности, поэтому не знаешь, что это такое, не знаешь, как может быть тяжела и ужасна жизнь без средств к существованию. Насколько я не одобряю господина Корфа, настолько же думаю, что тебе следует принять волю отца.

– Но…

– Не спеши что-то решать. Прежде подумай хорошенько.

Тетя Капитолина вышла из комнаты.

Девушка подождала, пока за ней закроется дверь, и зарылась головой в подушку. «Дмитрий, если бы ты был со мной, мне было бы так легко и спокойно. Но тебя нет. Я одна. И не знаю, как мне жить дальше!»

* * *

– Что сказать… Не могу вас обрадовать, Марья Михайловна. Если духовная должным образом составлена и назначен душеприказчик, то дело весьма и весьма непросто поправить.

Один из самых знаменитых присяжных поверенных Санкт-Петербурга Иван Иванович Шумков, смотрел на нее с неподдельным сочувствием. Он был похоже искренен, но почему-то и его холеное лицо и роскошный интерьер кабинета с дорогими английскими кожаными диванами и монументальными дубовыми шкафами в которых выстроились золоченые корешки томов Свода законов Российской империи, разнообразных уложений и сенатских постановлений вызывал у неё непонятное раздражение.

– Но ведь главная наследница – я! – воскликнула Мария, чувствуя как сжимается сердце.

Визит к Шумкову стал первым, который она сделала когда более-менее оправилась. Даже на могилу отца не поехала – тем более доктора предписывают не волноваться. Но как тут не волноваться?

– Ну что вам сказать, сударыня, – вновь произнес Шумков. В праве Российской империи есть целый раздел что занимается наследственными делами, и процессы, бывает, длятся годами…

Законные дети, родившиеся в законном браке являются само собой первоочередными наследниками, но наследственные права их не являются безусловными. В вашем же случае… – Иван Иванович со вздохом поправил пенсне в золотой оправе.

Вы конечно могли бы оспорить завещание на основании того что батюшка ваш был так сказать не совсем в здравом уме. Но дела такие долгие и кляузные. Доктора, свидетели… – и доказать что-то будет трудно. Скажу откровенно – если бы я оказался в вашем положении, сударыня, я бы не взялся судиться. Ваш отец мог ошибаться по-человечеству но с точки зрения закона он был в своем праве.

Девушка удрученно молчала.

Как она помнила, у Шумкова была репутация человека исключительно честного, который не опускается до того чтобы лгать клиентам и запутывать их – дабы вытянуть гонорар; и если дело безнадежно – он сразу об этом предупреждал.

Придя домой Мария заперлась в комнате и долго, тихо плакала…

* * *

Георгиевское кладбище с окрестными лугами издавна было местом гуляний, питерского люда, коий посещал его на храмовые праздники и родительские субботы. По старинному обычаю в престольный праздник Георгиевской церкви перед воротами кладбища окропляли святой водой домашнюю скотину. Множество народа собиралось в день иконы Смоленской Божией Матери, * когда большой крестный ход шел через все кладбище от Петербургских до Чернавских ворот и далее в деревню Исаковку. По окончании обедни толпа торговцев, большей частью с лакомствами, раскидывала у кладбища свои палатки. Появлялись фокусники, бродячие музыканты, громадная толпа нищих и калек. Тут же на поле располагались со своими вожаками ручные медведи, и вожаки вызывали желающих за плату в двугривенный побороться с «мишенькой»; среди поминальщиков бродили цыганки в пестрых платьях, предлагая погадать.