Солнечные зайчики что-то еще говорили мне, убеждали оставить все мысли, все тревоги, забыть все, позволить памяти не возвращаться ко мне. Но сейчас я твердо решила: мне нужна моя память! Мне нужны мои воспоминания, иначе я так и не узнаю, кто я, зачем живу и что делаю, что я люблю и не люблю, чем привыкла заниматься! Я поняла, что не вспоминала ничего по той простой причине, что сама отгораживалась от образов, которые пытались до меня достучаться! Не из-за снотворных и обезболивающих я ничего не помнила, а только по причине своего нежелания помнить! Если бы я позволила своим воспоминаниям пробиться сквозь стену, которую я сама выстроила, то вспомнила бы все гораздо раньше! Но сейчас я твердо решила: я хочу вспомнить все. Всю свою жизнь, какой бы она ни была! Я не буду больше гоняться за тем блаженным неведением, за той обманной легкостью беспамятства! Мне важно установить, кто я такая!

Я уже не обращала внимания на солнечных зайчиков – для меня они перестали существовать. В памяти всплывали одна за другой разные картинки, но теперь я не прогоняла их и не отгораживалась от них. Те люди – они были мне знакомы. Я каким-то образом была связана с каждым из них, что-то делала для них – или они для меня?… Нет. Все не так. Люди – мои клиенты. Я работала на них. Но что я делала? Может, я их стригла? Может, я парикмахер? Нет, не то. Слово «парикмахер» никак не отзывается в моем сознании. Значит, ошибка. Я художник, который рисовал их? Тоже не то. Я…

Резкая вспышка осознания пронзила всю меня целиком. Я некоторое время пыталась принять это открытие и в то же время не понимала, как не могла додуматься до этого раньше. Как же все просто на самом деле! Нет у меня никакой матери, я не художник-портретист, а женщина из галлюцинаций является моей тетей. Ее зовут Мила. Тетушка Мила… Она очень любит меня, и я привязана к ней. Она любит готовить, и у нее это прекрасно получается. А вот я, напротив, готовить не умею. У меня нет мужа и детей, я не люблю и не умею рисовать, не занимаюсь шитьем или рукоделием. Зато я владею восточными единоборствами, превосходно стреляю, могу быстро обучиться любому виду спорта. Вдобавок ко всему я обладаю превосходной памятью и знаю несколько иностранных языков. Я умею водить машину, у меня есть свой собственный автомобиль – «Фольксваген». И ко мне постоянно обращаются люди. Я им помогаю.

Я – телохранитель Евгения Охотникова.

Последующие дни протекали однообразно, за тем лишь исключением, что в часы моего бодрствования я вспоминала детали своей жизни. В мою палату постоянно приходили врачи и медсестры – они ставили капельницы, проверяли повязку, давали мне лекарства. Хотя большую часть времени я проводила в полубреду-полусне, мне все же становилось лучше. Боль в голове и плече не была уже такой резкой, как раньше, хотя и доставляла мне беспокойство. Неприятные ощущения не проходили, но с ними можно было хоть как-то существовать. И еще теперь я хотя бы знала, кто я такая, чем занимаюсь и вообще зачем живу. Это значительно облегчало мое состояние, потому что находиться в неведении, пускай и таком блаженном, все же ужасно.

Мой лечащий врач – не тот хирург, который оперировал меня, а другой, мужчина средних лет в больничной униформе – часто навещал меня и пытался разговорить. Я отвечала на его вопросы, однако не сообщала, чем я занималась в своей прошлой жизни. Почему-то я была уверена: по поводу своей профессии мне лучше не откровенничать. На вопросы врача, кто я по специальности, я врала, что не помню, потом говорила, что училась в каком-то университете, однако после него не работала. По крайней мере, я не помню, чем занималась до ранения. В свою очередь, я старалась выведать у доктора, что ему известно про обстоятельства моей травмы. Как ни пыталась я вспомнить, кто в меня стрелял, на ум ничего не приходило. Врач тоже не знал, каким образом я получила пулю и сотрясение мозга. А может, знал, но по какой-то причине не хотел мне рассказывать? В таком случае моя ложь по поводу моей профессии не имеет никакого смысла. Но все же я продолжала играть роль жертвы амнезии.

Степан Сергеевич – так звали моего лечащего врача – навещал меня в среднем два раза в день, иногда чаще. Все остальное время возле меня находилась какая-нибудь медсестра. Я всегда спрашивала, как зовут мою очередную сиделку, стараясь запоминать имена и отчества, дабы окончательно восстановить свою память. Пока за мной ухаживали четыре медсестры: Роза Андреевна, женщина лет сорока – сорока пяти в светло-розовом халате и колпаке, Наталья Владимировна, молодая фигуристая женщина с кудрявыми волосами, Вера Алексеевна, довольно строгая и неразговорчивая, и Любовь Романовна, которая производила впечатление добродушной и жизнерадостной особы. Поначалу я не стремилась завести разговор с медсестрами, однако потом поняла, что чем чаще я стану общаться с окружающими, тем скорее восстановлюсь. Поэтому я охотно поддерживала любую беседу – в основном о ничего не значащих вещах. Когда я находилась одна в палате, то пыталась вспомнить грамматику тех иностранных языков, которые знала. Придумывала про себя фразы на французском, английском, испанском, составляла простые предложения. Однажды я попросила Степана Сергеевича принести мне томик каких-нибудь стихов. Врач сперва удивился, потом решил, что в обычной жизни я люблю поэзию, и в очередной свой визит положил на прикроватную тумбочку томик Есенина. Я не стала объяснять ему, что решила заучивать наизусть стихи, дабы восстановить свою память. Первоочередной моей задачей стало вспомнить, при каких обстоятельствах я попала в больницу, и для этого я использовала все методы, которые казались мне подходящими.

Все же у меня пока было слишком мало сил на то, чтобы долго читать, не говоря уже о том, чтобы учить стихи. Поначалу я не могла даже прочитать одно стихотворение – уставала правая рука, которая держала маленькую карманную книгу, начинала болеть голова, и я просила дежурившую рядом медсестру дать мне обезболивающее и забрать книгу. Я даже не успевала разозлиться на собственное бессилие – когда проглатывала очередную таблетку, на меня нападала сонливость, и я проваливалась в дремоту. Когда открывала глаза, пыталась взять книгу снова. Сперва это тоже не удавалось – стоило мне пошевелить хотя бы пальцем руки, как начинало болеть травмированное плечо. Я превозмогала боль, брала книгу, но пальцы не удерживали томик, и тот падал на пол. Я чувствовала себя беспомощным инвалидом. От бессилия на глаза наворачивались слезы, и мне приходилось успокаивать себя тем, что такое состояние временно, оно не навсегда. Самое сложное – операция – миновало, пулю вытащили, поэтому надо просто перетерпеть это время. Вскоре мой организм окрепнет, я разработаю свои руки и ноги, и память вернется ко мне окончательно. Ведь хирург говорил, что мне повезло – все могло быть гораздо хуже. По крайней мере, обе руки у меня на месте, пускай одна и с дыркой от пули. Но это ведь лучше, чем утрата конечности! Я не такая слабая барышня, чтобы переживать относительно своего временного бессилия. Я стараюсь, я прикладываю усилия, чтобы восстановиться. Нужно просто терпение и время, чтобы окончательно пойти на поправку.

Из-за своей беспомощности и слабости я не могла выполнять даже такие простые повседневные действия, которые в нормальном состоянии человек выполняет на автомате. Мало того, что я все время лежала, не вставая на ноги, после операции я не могла даже жевать твердую пищу, – последствия наркоза, как мне объяснили. Вообще не помню, как я ела первое время – может, мне вводили зонд искусственного питания? В памяти осталось только то, как Роза Андреевна принесла мне в палату тарелку с бульоном и поставила его на тумбочку. Чтобы взять ложку и немного привстать на кровати, мне пришлось приложить уйму усилий. Наверно, я битый час пыталась устроиться так, чтобы ухитриться кое-как проглотить ложку бульона. Когда с помощью медсестры я кое-как приподняла голову, под которую Роза Андреевна тут же положила подушку, мои силы иссякли. От мысли, что еще надо как-то взять ложку в руку, я пришла в отчаяние. Медсестра заставила меня самостоятельно взять ложку, хотя и могла помочь мне.

– Давай, постарайся! – подбадривала она меня. – Когда-то ведь надо начинать! Тебе придется и ходить учиться. Взять ложку – это же просто! Давай!

Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что мне удалось проглотить пару глотков бульона, после чего я в изнеможении откинулась на подушку и закрыла глаза. Роза Андреевна взяла из моей руки ложку и сама принялась зачерпывать бульон и подносить его к моему рту. Не знаю, как я не подавилась – возможно, сработал инстинкт самосохранения, который заставляет человека как-то питаться, дабы не умереть с голоду. Да, не пожелаю я никому пережить такие мгновения жизни – ничего хорошего, мягко говоря, в них нет.

Не знаю, сколько прошло времени, но однажды наступил момент, когда я смогла не просто самостоятельно встать с кровати, но даже пройти несколько шагов по больничной палате. Это действие далось мне с неимоверным трудом – я совершенно не владела своим телом и даже не смогла удержать равновесие. На мое счастье, Степан Сергеевич поддержал меня и опустил на кровать. И медсестра, и врач хвалили меня, говорили нечто вроде «молодец, ты справишься!». Но мне это никакого облегчения не приносило. Напротив, я подумала, что память подвела меня и никакой я не телохранитель – судя по воспоминаниям, я мастерски стреляла, бегала, прыгала, дралась… Нет, скорее, это не я, а кто-то другой. Я человек, точнее то, что осталось от человека, который не может самостоятельно ухаживать за собой, не может передвигаться и совершать простые действия. Я растение, овощ, безнадежный инвалид, которому до конца жизни придется пользоваться услугами сиделки.

– Почему это случилось со мной? – спрашивала я врача. – Я что, никогда не смогу ходить? Ведь у меня повреждено плечо, а не ноги! Скажите, у меня травма позвоночника, да? Я буду парализована? А вы мне не говорите это, ведь так?

– Какие глупости! – усмехнулся Степан Сергеевич. – Дорогуша, я понимаю, что вы пока не в своем уме, но о какой травме позвоночника вы говорите? Все банально: от долгого лежания у вас ослабли все мышцы, и их надо разрабатывать! Да вам не на что жаловаться – рана заживает, травма головы неопасная, со временем память вернется к вам окончательно! Мышцы у вас не атрофировались, а просто ослабли. Их надо восстанавливать, то есть нагружать работой. Вот увидите – выпишитесь и будете заниматься чем захотите! Хоть на танцы ходите – никто вам не запретит!

Но я не верила врачу.

– Вы это говорите только потому, что хотите успокоить меня! – заявила я. – Вы что, не видите, что я и книгу в руках удержать не могу? У меня кружится и болит голова, плечо не проходит! Вы просто хотите поскорее меня выписать! И не признаете, что я теперь беспомощный инвалид!

– Послушайте меня внимательно, Женя, – тон врача стал серьезным и почти что жестким. – За время своей работы в клинике я видел много больных. К нам в отделение попадают жертвы автокатастроф, люди, у которых сломаны все конечности, которые остаются парализованными. Могу вас уверить: вы не находитесь в таком тяжелом состоянии, как себе надумали! Вам хочется сразу после ранения вскочить и побежать по своим делам? Вы что, киборг или человек с мгновенной регенерацией? Да, у вас не слишком серьезная травма, но для восстановления требуется время, понимаете? Мы врачи, а не волшебники, у нас нет волшебных палочек: дотронулся до раны – и она затянулась! Сейчас многое зависит только от вас, от того, насколько вы хотите вернуться к нормальной жизни. Вам нужно выполнять требования врача, то есть мои требования. Нужно стараться восстановить функции своего тела, а не ныть про свою беспомощность! Да видели бы вы других моих больных! Люди, которые лишаются конечностей, после выписки ведут активный образ жизни, участвуют в соревнованиях и живут куда полноценнее, чем якобы здоровые, но вечно ноющие и жалующиеся «страдальцы»! Скоро вас переведут в общую палату, где вы будете проходить курс реабилитации. А это означает, что ваше состояние стабилизируется, все, что в наших силах, мы уже сделали. Я не имею привычки обманывать своих пациентов. Если человек парализован, я так и говорю ему: «Уважаемый, вам придется забыть о той жизни, которую вы вели раньше, и научиться жить в новом состоянии. Вы не сможете ходить и бегать, но это не означает, что все кончено. Вы выжили, а это само по себе подарок. Безнадежность – это когда тело оказывается в гробу, а пока вы живы, можно научиться радоваться той жизни, которая вам дана!» Вам же я говорю: вы можете вернуться к полноценной жизни. Вы не инвалид и не калека. И не нужно ныть и жаловаться, подумайте о тех, кому приходится хуже!

Я не ожидала услышать такую отповедь от спокойного, всегда улыбчивого врача. Мне даже стало немного стыдно – стыдно не потому, что я не смогла пройти нескольких шагов до двери, а потому, что решила опустить руки. У меня ослабли мышцы, но не мозг – сейчас я верила в то, что мои воспоминания – не выдумка, а правда. Ведь до ранения я была решительным, твердым человеком, который действовал в соответствии с обстоятельствами и никогда не падал духом. Я – не слабая барышня, которая падает в обморок по любому поводу. Я волевой, несгибаемый человек, сообразительная, отважная и ловкая, и никакие трудности меня не остановят! Да, судьба преподнесла мне не слишком приятный подарок – я попала в больницу. Но если вспомнить, за свою жизнь я не раз получала и более серьезные ранения. Неужели я об этом забыла? Были случаи, когда меня буквально вытаскивали с того света, но я восстанавливалась и снова возвращалась к своей работе! Куда девалась та Женя Охотникова, бесстрашная, отчаянная профессионалка, которая спасает жизни других людей? Правду сказал Степан Сергеевич: другим приходится и похуже, но они ведь находят в себе силы жить дальше! Ну уж нет, меня так просто не сломаешь! Я всегда была и остаюсь непобедимой – меня невозможно уничтожить, я всегда найду лазейку и выживу! И отомщу своим врагам, чего бы мне это ни стоило!

Наверно, мои мысли как-то отразились на моем лице, потому что врач внезапно улыбнулся – по-доброму, как мой хороший и заботливый друг. Его голос стал совсем другим – в нем не осталось ни следа от прежней резкости и даже жестокости.

– Вот и хорошо! – мягко проговорил Степан Сергеевич. – Женя, ты приняла верное решение! Ну что, попробуем еще раз?