Я долго лежала, оцепенев от тревог, боясь уснуть, потом решительно встала, оделась, пошла на кухню, толкнула дверь, но та не открылась: он забаррикадировался от моего вторжения!

Тогда я включила свет и в щелку проговорила:

– Друг! Я погорячилась, прости. Молю тебя, поезжай к себе…

– Ты что? Полвторого ночи! – послышался из-за двери сдавленный голос. – Такси не поймаешь, а если поймаешь, то дико сдерут!

– Послушай, – сказала я, с грохотом отодвигая пирамиду стульев. – Я дам тебе денег на такси, а ты иди домой.

– Некуда мне идти, – он сел на кровати, спустил голые ноги, руки положил на колени, сидит – такой белый, гладкий, в родинках и веснушках. – Нет у меня – ни дома, ничего.

– Где ж ты ночевал, например, вчера?

– На вокзале, – сказал он. – И позавчера тоже. Я хочу спать. Можно я останусь тут до утра? Клянусь, я уйду на рассвете, и ты больше обо мне не услышишь.

Утром, когда я проснулась, его уже не было, на кухне подушка с одеялом и простыней лежали, скатанные в рулон. Мы с мальчиком возрадовались, зашевелились, заходили, забормотали себе под нос утренние молитвы. Слава богу, мое кратковременное помрачение рассудка обошлось без трагических последствий.

И что я так страшно перепугалась? Будда всегда пребывает в мире, но мир не причиняет ему вреда. А наш приблудный Городков – просто бездомный фантазер, помешанный на эстраде, он грезит и сам верит в свои мечтания, как станет премьером труппы, которая разыгрывала в его воображении такие чудесные скетчи.

Пускай он без гроша в кармане и его мало кто понимает, успех его обошел, а он не унывает, сохраняет оптимизм, с пакетом, чемоданчиком, в двух пиджаках, лихой бейсболке… Он еще продиктует миру свои диковинные условия, тем более в эпоху упадка, когда изъяны циклического существования доканывают даже меня, практикующего йога, ищущего свободы от круговерти рождений.

Так я сидела за кружкой кофе, пытаясь вырваться из капкана эгоизма, постигая эфемерную природу человека вообще и свою собственную в частности… когда между шкафчиком и плитой смиренно засветился его пакет, ясно давая понять, что его хозяин – псих со справкой, посредством каких-то таинственных чар готовый поступить в приживальщики к любому, кто укроет его от дождя и полуночной росы.

Тотчас зазвонил телефон.

– Ну что? – бодро произнес знакомый тенор. – Я договорился в Министерстве культуры, там дали добро. Едем завтра в Тверскую область на гастроли…

– Завтра я не могу, – отвечаю упавшим голосом.

– Ладно, – это было само благодушие, – вечером приду, и мы с тобой всё хорошенько обсудим.

Что делать в таких случаях, до сих пор не пойму. Весь всклокоченный, сияющий, он звонил в дверь, невзирая на мои яростные протесты, и я сдавалась под натиском стихий. Я швыряла трубку, выставляла его пакеты на лестничную клетку, воздвигала преграды на уровне домофона… Тогда этот сукин сын набирал номера соседних квартир и жалобно канючил:

– Откройте скорее, я принес пиццу в двести двадцать третью квартиру. А у них домофон не работает. Ну откройте скорее – пицца остываает! Я вам русским языком говорю – остываает пицца! Вы что, не понимаете? Алё…

Глядь, он опять топчется на пороге!

Я даже придумала познакомить его поближе с Элеонорой, та всё хотела выйти за какого-то югослава, отправилась к нему в Югославию, а он живет на ферме и пасет свиней. Она сразу поняла, что этот свинопас вряд ли превратится в принца, да и меня мигом раскусила.

– Пора тебе от своего туманного буддизма перебираться в ясный и прямолинейный иудаизм, – сказала Элька. – Зови участкового, и дело с концом!

Но я никак не могла собраться с духом вызвать милиционера, ибо учение, которое я исповедую, считает непопулярными подобные меры…Погибнет сей мир, иссякнет великий океан, растите любовь, о смертные, сострадание, нежность, стойкость… И помните незыблемо, что рождение и смерть – проявление космической иллюзии… Точка. Про милиционера – ни слова.

А пока я мучилась, соображая, как мне возвыситься над обстоятельствами, произошли многие чудесные вещи.

У Галактиона защитился его аспирант, в семьдесят пять лет стал кандидатом общественных наук, последним специалистом по Берлинской стене, поскольку – пока он тянул с диссертацией – Берлинская стена пала. Галактион им страшно гордился, потому что все считали это клиническим случаем.

В нашей избушке в Уваровке кто-то разбил окно, в поисках неведомо чего перевернул весь дом и утащил две банки смородинового варенья, которое прошлым летом наварила Искра.

– Ну и хорошо, – махнул рукой Галактион, приехав и оглядев учиненный кавардак. – Хоть чайку попьет с вареньицем, а то всё водку да водку!

В Симоновском подворье замироточили иконы. Искра и я, мы отправились в храм подивиться такому странному феномену. У Параскевы Пятницы и святого Валентина мироточили плащи. У Пантелеимона – губы в масле, точно по излучине губ, “Семистрельная” Богородица умягчения злых сердец покоилась под стеклом сплошь в каплях мирры, один Василий Блаженный оставался сухой, не повелся на коллективную аномалию.

Искра подала записочки, поминальные и за- здравные, заранее приготовленные, где у нее насчиталось в общей сложности полторы сотни человек. Батюшка ей это поставил на вид и усомнился к тому же, что все ее подопечные крещеные.

– Отец Александр, – зашептала она, – теперь очень большой начальник. Помолодел, вставил золотые зубы. Запугать меня хотел, что какая-то девушка записывала некрещеных, и ей стало не везти. Но меня этим не запугаешь. Я всё равно буду всех поминать и тебе давать вписывать! Кстати, твой Городков у меня там тоже фигурирует. Чтобы у него всё наладилось в жизни, и он покинул тебя… хотя бы к моменту наступления Судного дня!

– Константин – житийный персонаж, заветный человек, его привела к тебе паломничья дорога, – говорила Искра. – Однако нам от него нужно как можно скорее избавиться!

Будто мы действительно имеем свободу выбора, а не только играем роль в этой драме жизни. К тому же Костя совершенно растопил сердце Искры, подобрав аккорды к ее любимому романсу, и они вечерами душевно пели под гитару:

 
Пусть впереди всё призрачно, туманно,
Как наших чувств стремительный обман.
Мы странно встретились, и ты уйдешь
нежданно,
Как в путь уходит караван.
 

Вообще, он был полон сюрпризов, кунштюков, каких-то феерических воспоминаний, мог ни с того ни с сего произнести: “Когда я в первый раз попал на Аляску…” или, разглядывая яйцо, сваренное ему на завтрак, вдруг заявить:

– Откуда яйцо? Такой идеальной формы? Какая же красивая курица его снесла! А почему оно такое темное – с острова Пасхи?

Вдруг сообщил, что в детстве на Плющихе рос вместе с пареньком, тот пошел по художественной части и, кстати, высоко вознесся: недавно даже баллотировался в член-корреспонденты Академии художеств, Болохнин его фамилия, Илья Данилович Болохнин, может, слышали? Главный художник в “Стасике”…

“Где-где?” В Музыкальном – Станиславского и Немировича-Данченко. Он – человек заслуженный, именитый… А Константин – простой артист, музыкант, гимнаст, акробат, жонглер… Прямо не верится, ей-богу, что когда-то во дворе гоняли вместе на великах. “И с той поры не виделись?” Нет. Но Костя Городков следит за успехами друга. Щелкнув замочком, он вытряхнул из обтерханной папки пожелтевшие газетные вырезки – всё про художника Болохнина.

– Костя! – сказала Искра, взволнованная его рассказом. – У них на той неделе премьера “Бориса Годунова”. Наши едут снимать, можем вместе сходить на прогон.

Городков чуть с ума не сошел, когда это услыхал. У него был пульс – сто восемьдесят ударов в минуту, пришлось мальчику сгонять в аптеку, чем он был ужасно недоволен.

– Я извиняюсь, что я такой нервный, – отвечал на его угрюмое бурчание Костя, укладываясь на мои подушки с таким видом, как сказал бы О. Генри, словно это не плут и проходимец, а обладатель чистой совести и солидного счета в банке. – Искра Витальевна, принесите мне чаю с лимоном и дайте к чаю шоколаду…

– В скором времени я собираюсь оформить инвалидность, – вдруг он заявил, помешивая сахар в чашке. – Тогда мне будут полагаться бесплатные билеты в театр.

– И на каком таком основании? – поинтересовалась Искра.

– У меня простата не в порядке, – пожаловался Городков, – шум в ушах, геморроидальные узлы и камни в желчном пузыре. Надо бы поменьше нервничать, правильно питаться и вести регулярную половую жизнь. Друзья мои, – воскликнул Костя, приняв на грудь рюмку корвалола, – прекрасен наш союз, он, как и мы – неразделим и вечен…

– Неразделим – еще куда ни шло, – ответствовала Искра, – но вечен ли – не знаю…

В условленный день Искра велела Городкову принять душ, выдала чистые трусы, носки, майку из Лёшиного гардероба, и – при полном параде – они отбыли на “Бориса Годунова”, оставив нас с мальчиком очухиваться от этого бреда, которому ни конца не видно было ни края.

Они явились в театр и, прогуливаясь в фойе средь портретов убиенного царевича Дмитрия и царевича Алексея, пророков, царей и чудотворцев, увидели Болохнина, тот разговаривал с дирижером Колобовым и, разумеется, ни малейшего внимания не обращал на Костю, зато Костя Городков мгновенно узнал друга и со слезами кинулся к нему на шею: это была встреча Максим Максимыча и Печорина.

– Боже мой! – воскликнул Болохнин, глядя на Костю, как на явление нематериального мира или существо лесных чащ. – Представьте, Женя, – сказал он Колобову. – Это мой друг детства Костя. Мы жили в одном дворе. Мне было пять лет, а ему восемь. Он хотел играть с нами, а его заставляла мачеха играть на гобое. Сквозь мутное стекло дрожащими руками он показывал нам дудочку. Я ее хорошо помню и могу нарисовать.

– А помнишь, – лихорадочно бормотал Городков, – помнишь, как мы врезались друг в друга, и ты сделал мне “восьмерку” на велосипеде, на переднем колесе!

– Да, – вздохнул Илья Данилович, – и, наверное, нарочно…

– Ну, мне пора, – сказал великий дирижер хрипловатым голосом, ласково похлопав Костю по плечу: предстояло историческое исполнение “Бориса Годунова” в самой первой авторской версии Мусоргского, еще даже не опубликованной в академическом собрании сочинений, и маэстро нервничал.

– Мне тоже, – сказал Болохнин. – Проводите господина Городкова в бельэтаж, – попросил он билетера.

– А ты выскочил? Выскочил в членкоры? – крикнул Костя, с обожанием глядя на друга. – Что??? Качать адмирала?!

Болохнин только рукой махнул.

И хотя на сцене бушевало лиловое с золотым и царило неописуемое великолепие, – рассказывала потом Искра, – а Яшка с Чупиным снимали в партере, я всё же краем глаза поглядывала на твоего Городкова: он рискованно свесился с бортика, судорожно срывал и надевал очки, потом вдруг яростно сдернул их и весь обратился в слух.

В финале, по словам Искры, с пакетом и чемоданчиком Константин Городков проследовал за кулисы и таинственно исчез в кулуарах.

На мое счастье!

Ибо спустя некоторое время, совсем небольшое, под шансон “O, Paris…” в исполнении Ива Монтана прилетела открытка с Эйфелевой башней, залитой огнями, на марках пламенели символы братства и свободы – Марианна во фригийском колпаке, душистая лилия, галльский петух, далее – текст, начертанный тончайшим рапидографом:

“Дорогие мои! Я по вас очень скучаю – скоро увидимся, и я вас крепко обниму и поцелую: Марусю нежно, сына – горячо, а тещу – от всего Сердца!”

За одну за эту открытку Искра Лёше готова была всё простить – так нашего брата, склонного ко греху и поминутно готового оступиться, поддерживает могущество слова вкупе с десницей ангелов, конечно.

Нет, я не собиралась сходить с тропы войны, как у нас водится, у искателей Истины, а встретила бы изменщика скалкой. В мыслях уже прокручивался канонический сценарий: “Завтра подаю на развод, – объявляю торжественно мужу. – Где разводятся в этом лучшем из миров? Где? В милиции?” Стоп! В милиции – это слишком! Вдруг нас обоих посадят за такие скандальные дела. Тут всплыло давно забытое слово загс, куда нас когда-то Чеснок вез на белых “жигулях” с куклой на капоте.

К тому же мне сон приснился – я, набычившись, мрачнее тучи, а Лёша на пороге: “Да ладно тебе, Маруся, проще надо смотреть на жизнь!” А у меня на пальцах растут грибы шиитаке на длинных ножках, вот я их отрываю, бросаю на пол, а на месте прежних вырастают новые! Проснулась вся в поту, пошла на кухню, накапала себе корвалола, оставшегося от Городкова, и настрочила ответ, в котором говорилось…

– …Какая банальность, – вздохнула Искра, ознакомившись с моим посланием, – даже не верится, что такую чушь могла написать моя дочь. Запомни: смысл трагических любовных посланий заключается в том, что ты бесконечно счастлива и празднуешь жизнь, но если этот мудошлеп вернется, то всё будет даже еще прекрасней, чем сейчас…

Интуитивно почуяв расстановку сил, Лёша по дороге домой заглянул к Искре с Галактионом – проведать, тот же ли у него статус в семье, ведь минуло немало лун с тех пор, как муж мой стал излучать свет и беспрепятственно двигаться по всей земле.

А эти всепрощенцы до того взыграли духом – что приняли в объятия блудного сына, строго-настрого запретив мне обрушивать на него потоки слез и упреков.

– Твой загулявший муж не ожидал со мной встречи в таком формате! – радовалась Искра. – Я вылила на него ушат доброжелательности!

– Теперь он едет домой, причем не с пустыми руками, – докладывал Галактион.

– Алексей везет тебе красный тряпичный жилет, – спешила Искра с благой вестью. – Только попробуй выкинуть его в мусоропровод! Это очень нужная штука, особенно если угодишь в снежную лавину, тебя хорошо будет видно с вертолета!

– Где та порода мужиков, – искренне удивлялся Галактион прямо в параллельную трубку, – которые спят со всеми встречными-поперечными, а потом звонят и веселым фальшивым голосом говорят: “Дорогуша…”

Зять возвращается в лоно семьи, преодолев моря и горы, пустыни и овраги, преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою Марусю, вот что, единственное, имело для них значение. И вообще, что мы хотим от человека, который приделал лампочки к ботинкам и с каждым шагом раздвигает вселенскую тьму? Тем более нам удалось сбыть Костю Городкова с рук, а то, представляешь, говорила Искра, какое бы вышло нагромождение разных дурацких обстоятельств? Мы еще дешево отделались!

Но если бы в “Стасике” на очередном “Борисе Годунове” хор и оркестр, среди которых было много крупных женщин, очень малооплачиваемых и озлобленных на жизнь, а также тучных пожилых мужчин, если б эти герои народного духа при полном зале не объявили забастовку, так что солистам, старым несчастным людям, пришлось исполнять фрагменты под аккомпанемент рояля в фойе (лишь отзвуки арфы звенели в их сердцах…), – мы бы никогда не узнали, куда как сквозь землю провалился Городков.

В театре тьма-тьмущая закоулков, полостей и уголков, так что поначалу Косте не составляло труда раствориться среди пышных балетных декораций, гримерок, оперной мишуры, машинерии, мастерских, кулис и прочая.

– Костя так прижился, а мы все, прижившись, обнаглеваем, – рассказывал Илья Болохнин, когда Искра с Яшей и Чупиным приехали снимать восстание хора и оркестра против администрации. – Сидит Костя на спектакле, Колобов дирижирует, а Городок у него за спиной, нога на ногу, и вдруг тихонько начинает подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: “Костя!..”

Пиджак у Болохнина в елочку, жилет в елочку, ах, как это пошло бы нашему Галактиону, думает Искра, где, интересно, Болохнин отхватил такой пиджак?

– Пиджак у меня английский, – тот отвечает, будто прочитав ее мысли. – Пиджак должен быть английский, а пояс – из какой кожи? Ну, угадайте?

– Из анаконды? – стала гадать Искра. – Из крокодиловой?

– Нет, из страусовой…

– Ты лучше не надо, не злись. Когда человек злится, он выглядит уже не таким симпатичным, как раньше, – увещевала меня Искра. – К тому же учти! – добавляла она. – Не столь важен факт, как мы к нему относимся.

Но именно она же могла произнести, как бы между прочим:

– Так что, Алексей, ты нам изменил?

Хотя я ее сто раз просила не вмешиваться не в свои дела.

– Да, – Лёшик отвечал, погружаясь в пучину печали. – Мне нет прощения, и я готов искупить свою вину.

Он надевает свитер, лыжную шапочку, варежки, шарф и носки, связанные мной с любовью за годы совместной жизни. А сверху плащ, в котором вернулся домой Одиссей после долгой разлуки к своей Пенелопе, и в связи с этим плащом из уст его по возвращении изошел монолог, окончательно обескураживший нас с мальчиком: “Этому плащу, – забормотал он, не раздеваясь и, собственно, ни к кому не обращаясь, – …этому плащу никакой дождь не страшен. Соскочишь на ходу с подножки вагона и идешь, идешь в полях вдоль поблескивающих рельсов, один- одинешенек на всем на белом свете… Тут грянет гром, разверзнутся небеса – и как захлобыщет ливень, как зарядит на три дня и на три ночи! А я – вот, смотри! – и он распахнул предо мною полы плаща, как это делают иллюзионисты, фарцовщики и эксгибиционисты, – сухой в пух и прах, – торжествующе закончил Лёша, – укутанный с головы до ног непродуваемым ветрами, непромокаемым плащом!..”

– Прощайте, – говорит он Искре, – я оставляю вам квартиру, которую вы купили для своей единственной дочери в престижном спальном районе с чарующим видом на междугороднюю автобусную станцию, любимого сына, обладателя ангельского характера и удовлетворительной успеваемости по некоторым предметам, даже свой старый добрый проигрыватель с двумя колонками, поскольку Маруся любит слушать виниловые грампластинки, хотя настал век иных технологий, однако над моей женой не властно время.

– Ну-ну, Алексей, не надо крайностей! Главное, что ты не изменил родине, – спохватывается Искра. – А то мы уже, грешным делом, – она понижает голос, – подумали, что тебя завербовала иностранная разведка.

– Если б вы знали, как мне там не везло! – восклицает Лёша, невинный, непорочный, согретый ее философским отношением к жизни. – Я хотел задышать иным воздухом, воспарить над земной суетой, но постоянно оказывался жертвой коварства и обмана. Нервы обнажены, ты все время на взводе, в саду Тюильри позабыл на скамейке бумажник с билетами и деньгами! Перед посещением графини Уткиной на бульваре Сен-Дени под платаном сел на какашку. Меня все кинули, я заболел – какое-то полное рассогласование энергетических потоков. Поймите, – молил он с душевной тоской, – Маруся – мой дом, моя крепость, мой дым отечества, любовь к отеческим гробам! А там просто пиковый интерес, душевный подъем, минутная слабость…