– Лучше жженой пробкой, – вставил Женя.
– Наденем на тебя золотую корону, и ты будешь королем. Хочешь?
– Хочу. Только завтрак будет? – спросил повеселевший Илюша.
– И завтрак будет! У королей все есть: и корабли, и солдаты, и пушки, и дворцы, и конфеты, и шоколадные тянучки. Мы будем таскать тебя на носилках; у тебя будет волшебная палочка, детский сад…
– Я пойду сварю вам шоколада со сбитыми сливками, – проговорила Люся, рассеянно слушавшая наш разговор. – И, пожалуйста, не попадайте друг другу в нос ногами!
Люся ушла. Мы сидели на диване и мечтали.
– Ты чем больше хотел бы быть, королем или королевой? – спросил я Илюшу.
– Не знаю.
– Ну а все-таки? Если бы вдруг появилась фея и спросила – что бы ты ей ответил?
– Не знаю.
– Так тебе все равно?
– Да.
– Так хочешь быть арапской королевой?
– Хочу. А скоро шоколад будет?
Но я уже не слушал его. Арапские королевы не ходят раздетыми. У них чудные платья, на голове перья и корона, в носу кольца. Корона, положим, у нас есть. Платьев у Люси много. Вот будет сюрприз, когда она увидит Илюшу в своем платье! Кольца в нос придется оставить: этот Илюша такая плакса, вдруг ему не понравится, и он опять расплачется?
– Кира, – прервал Женя мое раздумье, – мы его сначала вымажем или потом?
– Сначала, – решил я. – Иди, достань пробку и неси сюда, а я буду надевать ему платье.
Женя побежал. Я вынул сначала зеленое платье.
– Как тебе нравится?
– Как капуста, – безразлично ответил Илюша.
Я обиделся.
– Это совсем не капуста! Это Люсино любимое платье! Ну, а это хочешь? – и я вытащил Люсину черную юбку.
Илюша внимательно осмотрел ее со всех сторон и, наконец, обиженно оттолкнул.
– Тут рукавов нет. Я в ней буду как в пеленках!
Выпотрошив на пол все содержимое шкафа, мы остановились на шелковой полосатой юбке в оборках. Илюше она понравилась больше всех.
– Так хорошо шумит! Такая полосатенькая! – восторженно восклицал он, пока я просовывал его голову через отверстие.
– А наверху ничего не будет? Просто моя синяя матроска?
– Нет, наверху будет… звериная шерсть!
Через какие-нибудь пять минут королева была готова. На плечах ее висел лохматый коврик из-под рояля; полосатенькая юбка, завязанная под мышками полотенцем, тащилась по полу, – недоставало только перьев, короны и пробки.
Я отправился за Женей. Детская была полна дыма. На Женином беленьком личике красовалась пара огромных усов. При виде меня он отбежал от зеркала.
– Я хотел попробовать, как выйдет, – оправдывался он. – Я бы раньше пришел, но Люся не хотела давать мне пробку. Я ей говорил, что это сюрприз, а она все спрашивала – какой. Насилу выпросил. А что королева?
– Очень хороша, сейчас увидишь. Только она все есть просит.
– Ну, потерпит, – хладнокровно проговорил Женя, и мы побежали в комнату сестер.
Наша королева, как и следовало ожидать, плакала.
– Домой хочу, к маме… Я кушать хочу, – тянула она с противными гримасами.
– Да ведь ты королева! Понимаешь? Ты арапская королева!
– Как тебе не стыдно плакать? – возмущался я.
– Никакая я не королева. Я к маме хочу…
– Слушай, Илюшенька, – начал я вкрадчиво, – сейчас ты будешь пить шоколад…
– Люся уже сбила сливки, – вставил Женя.
– Люся уже сбила сливки. Ты сядешь на папино место и будешь пить из большой чашки шоколад. Через пять минут все это будет. Потерпи еще чуть-чуть!.. Ты совсем готов, ты чудная арапская королева. Когда мы тебя вымажем пробкой, ты будешь весь бархатный.
– Весь черный и бархатный, – дополнил Женя.
Мы быстро принялись за дело. Илюша, успокоенный близким шоколадом, стоял смирно. Только из-за глаз вышло маленькое недоразумение: мы хотели их сделать черными (разве бывают арапские королевы с серыми глазами?), но чуть только мы поднесли к одному из них пробку, как Илюша так начал морщиться и так зловеще произнес: «А я сейчас заплачу», что пришлось помириться с серыми. Золотая корона сначала все спускалась ему на шею, перья на стриженой голове никак не хотели держаться, но при помощи Люсиных лент и ваты все устроилось. Королева стояла перед нами во всем своем величии.
– Мальчики, завтракать! – раздался из столовой голос Люси.
Мы побежали. Собственно, бежали мы с Женей, а королева просто заплеталась. За неимением носилок пришлось нести ее на креслице из четырех сплетенных рук.
– Давай кричать ура! – предложил я тяжело пыхтевшему Жене.
– Не могу! Она мне все руки отдавила! – ответил тот, кривясь от Илюшиного груза.
– Она, наверное, пудов пять весит!
– Какое пять! Пятнадцать! Я сейчас упаду!
Шествие двигалось медленно. Пройдено было всего две комнаты, а мы уже еле дышали.
– Я каждый день буду арапкой, – вдруг заявил откуда-то сверху Илюша.
– Арапка – это собака. И не думай, пожалуйста, что мы каждый день тебя будем таскать, – озлобился я.
Женя уже не мог говорить.
На пороге столовой стояла Люся. Наша группа произвела на нее странное впечатление: светло-карие глаза расширились, рот открылся.
– В чем это ты? – воскликнула она, подбегая.
– Он – арапская королева, – с достоинством объяснил Женя.
– Да кто вам позволил трогать мои вещи? Моя самая лучшая нижняя юбка! Дрянные мальчишки! – кричала она.
– Это тебе сюрприз! Ты не рада? – возмутился я.
– Я с тобой больше не разговариваю! Ты, конечно, один виноват! Ты всегда подучаешь Женю на всякие гадости, а Илюша почти в пеленках. Как тебе не стыдно!
Илюша уже начал всхлипывать. Мы стояли сконфуженные. Звонок в передней прервал это неприятное объяснение: приехали за Илюшей.
Напрасно просили мы горничную оставить его еще на немножко. Илюшу, перепачканного и лишенного всех украшений, усадили на извозчика и увезли.
Этот первый визит оказался и последним.
IV
Три дорождественских месяца промелькнули, как сон.
Исчезли в саду кучи увядших листьев; в мутном зимнем небе уныло качались пустые черные ветки; на снегу по всем направлениям бежали дорожки; грот покрылся тоненькими хрустальными сосульками; скрылись в глубоких сундуках под серебряным нафталином осенние пальто с золотыми пуговицами и легкие береты…
В детском саду шла оживленная работа: каждый что-нибудь клеил, вырезывал, рисовал. Старшие дети учили наизусть стихи, средние писали поздравления, младшие вышивали крестиками кольца для салфеток, книжные закладки и подушки. Всюду на полу лежали куски мятой разноцветной бумаги, обрывки шерсти, обрезки картона. Чаще, чем когда-либо, разливались пузырьки клея, образуя на столах лужи, а на руках корочки. Скрипели по глянцевитой бумаге перья, высовывались от усердия языки, сажались и соскребывались кляксы. Их было особенно много, – не только на поздравительных листах, губах и пальцах, но и на лбу у самых волос, за которые схватывались в порыве бессилья маленькие поздравители.
Кроме великолепного розового абажура из мятой бумаги и собственноручно эмалированной тарелочки (первая – работа Жени, вторая – моя), мы приготовили маме еще один подарок: выученное понаслышке стихотворение. Учила его вся старшая группа.
– Как ты думаешь, Кира, – спросил у меня однажды Женя, после того как я выслушал сказанное им наизусть стихотворение, – о чем там говорится?
– Конечно, про детский сад. Ты помнишь, там в одном месте как будто есть garçon?
– А мне почему-то казалось, что про зверей, – разочарованно протянул Женя.
– Ты думаешь, про зверей? А как по-французски зверь?
– Animal.
– Там ведь нет animal.
– Почем ты знаешь? Мы так скоро говорим…
Но стихотворение было выучено, – мама, во всяком случае, разберет, в чем там дело.
Вечером, в сочельник, после получения подарков и прихода Weihnachtsmann’а, за чаем, я шепнул Жене на ухо:
– Пора начинать, а то нас уложат спать.
– Только вместе, – так же шепотом ответил Женя.
– Что вы там шепчетесь? – спросила мама.
– Это наш главный сюрприз! – сияя, ответил Женя.
Все насторожились.
– Как! Еще один? – радостно удивилась мама.
Мы встали, переглянулись, затем, торопясь и перебивая друг друга, сказали наше стихотворение.
В ответ – странное молчание.
Папа удивленно смотрит на маму; сестры почему-то кусают губы; старший брат, плохо знающий французский, презрительно улыбается (должно быть, от зависти); у мамы недоумевающее лицо.
– На каком это языке? – спрашивает она.
Мы краснеем.
– Конечно, на французском! – храбрюсь я.
– Я не поняла ни одного слова.
Все смеются. Я смотрю на Женю: он весь красный и вот-вот расплачется.
– Пусть скажет один из вас и помедленней, – предлагает папа.
– Вам-то хорошо слушать, а каково нам говорить, ничего не понимая, – с горечью думаю я.
– Ну, что же?
У Жени от обиды трясется губа.
– Сказать или не сказать? Скажу.
Общий хохот. У меня на глазах слезы. Женя плачет.
– Ничего вы не понимаете по-французски, – всхлипываю я. – У нас все старшие дети это учили.
– Теперь я поняла. Это очень веселое стихотворение, – говорит мама.
– Нет, ты нарочно! Я даже до конца не сказал…
Это кровное оскорбление смылось только папиным обещанием повести нас на днях в зоологический сад.
V
Рождество. За окнами синее небо, в белой детской розовые мечты.
– Женя, хороший был день вчера?
– Хороший. А сегодня еще лучше.
– Как ты думаешь, будет на елке серебряный дождь?
– Конечно, будет. Золотой, серебряный – всякий!
– А Маргарита будет?
– Непременно. Помнишь, она еще говорила m-llе Jeannе, что придет в розовом платье? Она еще так обиделась, когда m-llе сказала, что она и так розовая.
– Жалко. Ну, все равно! Я уверен, что будет чудно! Только нам нужно вставать. Ты не помнишь, где конфеты для m-llеs?
– У мамы в комнате, на столе. Ну, раз, два, три…
Ровно в девять часов мы стояли перед дверью детского сада с коробками и цветами в руках. Нам долго не открывали.
– У меня цветы лучше, – хвастал Женя, – у меня розы.
– Мне мои больше нравятся. У меня и так на коробке розы!
– Это не розы, а шиповник.
– Все равно.
Этот вопрос так и остался невыясненным, потому что распахнулась дверь.
– Здравствуйте. Поздравляю вас с праздником! – встретила нас расфранченная горничная. – Барышни еще спят.
– Вот сони! – воскликнул Женя.
Я укоризненно дернул его за рукав. Горничная засмеялась.
– Вы больно рано пришли.
Qui est la? Qui est la?[11] – послышался откуда-то издалека голос m-llе Marie. – Матриона! Матриона!
Горничная убежала. Мы разделись и встали в дверях, крепко прижимая к себе подарки.
– А все-таки у меня лучше, – не унимался Женя. – У меня настоящие розы, а у тебя нарисованные.
– Зато нарисованные никогда не завянут. Ты думаешь, m-llе очень нужны какие-то глупые девочки на твоей коробке?
– Посмотрим… – с предвкушением близкого торжества проговорил Женя.
В соседней комнате послышались шаги. Мы замолчали и приняли приятный вид.
– Барышни проснулись и вас ожидают.
Матрена шла впереди, мы за ней. Мы еще никогда не были в комнате m-llеs и потому чувствовали себя немного неловко.
Первое, что поразило нас в этой комнате, было множество портретов на стенах, второе – сами m-llеs. Вместо обычных синих платьев на них были какие-то пестрые, страшно яркие балахоны с массой оборок и лент.
– Наши милые маленькие друзья! Как мы рады вас видеть! – говорили они, целуя нас.
– А это я вам к Рождеству, – сказал я, протягивая m-llе Marie сначала коробку, потом букет.
– Это я вам к Рождеству, – повторил Женя, делая то же с m-llе Sophie.
– Как мы тронуты! Зачем? Зачем? Какие чудные розы! Поблагодарите вашу маму, – восклицала m-llе Marie, суетливо бегая по комнате.
Пока Женя передавал мамино поздравление, я принялся разглядывать портреты. Это были портреты детей: больших и маленьких, кудрявых и стриженых, смеющихся и серьезных.
– Эти дети тоже приходили в детский сад? – спросил я подошедшую m-llе Sophie.
– Да, это все маленькие ученики и ученицы. Многие из них уже в гимназии.
– А эта тоже в гимназии? – и я указал на фотографию девочки в золотой рамке, висевшую над постелью одной из m-llеs.
– Нет, это наша маленькая племянница Blanchette. Она всегда живет в Лозанне.
– Там хорошо? Там есть море?
– Моря там нет, но есть озеро – Женевское, или Леманское, – голубое, тихое, с белыми парусными лодочками.
– Когда я вырасту, я непременно туда поеду. Почему вы туда не едете?
Лицо m-llе Sophie сделалось грустным.
– Долго рассказывать, да ты и не поймешь. Пойдем лучше посмотрим, что там m-llе Marie показывает Жене.
M-llе Marie сидела у письменного стола; Женя стоял подле нее и рассматривал какие-то картинки.
– Я показываю Жене фотографии нашей школы, – сказала m-llе Marie, обращаясь к сестре, – показать им, может быть, наши семейные карточки?
Та согласилась. M-llе Marie достала с полки небольшой альбом из темно-красной кожи, украшенный серебряными разводами, и распахнула его на первой странице.
– Это мы обе с мамой, когда нам было пять и шесть лет. Похожи ли мы здесь?
Мы переглянулись. На нас смотрели две девочки в локонах. Одна держала в руке мяч, другая куклу. Руки матери лежали у них на плечах.
– Похожи! – воскликнул Женя. – Только вы теперь лучше!
M-llеs дружно расхохотались.
– А это мой брат, когда был в коллеже, а это папа с m-llе Sophie, а это опять мы, шестнадцати и семнадцати лет, а это наша бабушка… – говорила m-llе Marie, перелистывая толстый альбом.
– Как странно! Неужели и вы были маленькими? – спросил я.
– И мы были маленькими, и ты сделаешься большим, – petit poisson deviendra grand, pourvu que Dieu lui prète vie.
– Разве я petit poisson?
– Не petit poisson ты, а petit garçon![12] – воскликнула молчавшая до сих пор m-llе Sophie и, притянув меня за плечо, поцеловала в голову.
– Нет, а все-таки, почему же здесь про рыбку? – допытывался я. – Расскажите, m-llе! Ну пожалуйста!
– Нет, про рыбку не надо; лучше про то, как вы были маленькие, – перебил меня Женя.
– Хорошо. А про рыбку я расскажу после праздников всем детям. Согласен, Кира?
– Согласен, согласен! Ну, как вы были маленькие?
– Мы жили в Лозанне, на тихой улице с большими садами. Нас было две сестры и брат…
– Маленький или большой? – перебил я.
– Он был старше нас на пять лет. Папа был учителем в одном пансионе для барышень, он преподавал историю…
– Какую историю?
– Древнюю, среднюю и новую. Когда вы поступите в гимназию, вы тоже будете ее учить. Кроме преподавания в пансионе, у него еще были уроки в коллеже и частные.
– Он приходил домой только в семь часов. M-llе Sophie и я уже с половины седьмого стояли у окна и поджидали его…
– А вы стучали ему в окно? – перебил Женя.
M-llе Marie улыбнулась.
– Стучали. А он посылал нам воздушные поцелуи. Наша мама была больна и редко выходила из комнаты. Только в очень теплую погоду она садилась с шитьем в садике.
– А что она шила? – спросил я.
– Чинила нам белье, шила платья.
– Почему же она не отдавала портнихе?
– У нас было мало денег. По утрам мама давала нам уроки пения. Мы тогда еще были очень маленькие. Потом мы играли в садике. Он был небольшой, но очень красивый. Посредине рос огромный платан, около дома было несколько розовых кустов. Вместо травы сад был посыпан гравием, – это мелкие, мелкие камешки.
– А ваш брат где был? – спросил Женя.
– Он учился в коллеже, где папа преподавал историю. С самого начала он шел первым учеником. Вечером мы четверо – папа, Louis, m-llе Sophie и я – шли на набережную. Папа покупал нам конфет, мы глядели на озеро, слушали музыку и к половине девятого возвращались домой к маме. Так шла наша жизнь до маминой смерти. Мне тогда было одиннадцать, m-llе Sophie десять лет. Нас приняли бесплатно полупансионерками в папин пансион. Мы оставались там от восьми утра до восьми вечера. В восемь папа заходил за нами, и мы шли домой. За год до нашего окончания умер и папа. Последний год мы были пансионерками; Louis тогда был уже в России, на месте…
Мы уже давно перестали спрашивать. Умерла мама, умер папа – как же это возможно?
M-llе Marie при виде наших задумчивых лиц вдруг сделалась веселой, достала из шкафа шоколада, m-llе Sophie налила нам кофе, и через несколько минут мы уже сидели за столом, с любопытством расспрашивая о предстоящей елке.
О проекте
О подписке