Глава 2

Люциан Драгон

– Люциан, тебе разрешили вставать? – Голос Женевьев прозвучал, пожалуй, слишком внезапно. Потому что, глядя на выжженный тьмой клочок земли, в мыслях он снова и снова возвращался в тот вечер. Прокручивая в голове все, что случилось, пытаясь понять, как и что можно было сделать иначе. Как можно было ее защитить.

Никогда раньше он не чувствовал себя таким бессильным, и дело было не только в ощущениях. Магия в нем перекраивалась, перестраивалась каждый день, из-за этого временами не хватало сил даже оторвать голову от подушки, а временами он чувствовал себя как после десятка бутылок дорнар-оррхар. Дело было в том, что он не справился. Не смог остановить Альгора. Не смог уберечь ее, и эта мысль ржавым кинжалом проворачивалась внутри снова и снова.

– Люциан!

Он все-таки обернулся: Женевьев стояла, сложив руки на груди. Строгая и как никогда раздраженная, пожалуй, он впервые видел ее такой. Вся ее невозмутимость словно потерялась где-то по дороге к нему, но Люциан не видел в этом ничего странного. Та ночь знатно всех переломала.

Буквально и не очень.

– Нет. Не разрешили, – спокойно ответил он.

Проблема была в жизненных контурах. После его возвращения из мертвых, о чем знали только они двое, внутри него постоянно происходило что-то странное. Жизнь словно заново училась быть в нем, лекари разводили руками, а сам он чувствовал себя… так, как чувствовал.

Временами внутри было пусто, и тогда он просто лежал с открытыми глазами, не имея возможности даже пошевелиться, а целители прыгали над ним, пытаясь понять, что делать дальше. Временами казалось, что его сейчас разорвет от магии и силы, и это сводило с ума. Жизненные линии, энергетические контуры внутри вели себя как обезумевший дракон. Предполагали, что это связано с атакой Альгора и потерянным крылом, но только он и Женевьев знали, с чем это на самом деле связано.

– Тогда зачем…

– Я не могу все время валяться здесь, как бесполезная кукла! – из горла вырвалось рычание.

Это Женевьев восприняла спокойно.

– Тогда, возможно, пришло время рассказать…

– Нет. Ты сама сказала, что это меня уничтожит, и это в самом деле так. В лучшем случае отец запрет меня здесь навечно, в худшем… честно, я не представляю, чего еще от него ожидать после случившегося.

Женевьев набросила Cubrire Silencial и подошла ближе.

– Ты можешь рассказать Сезару. Уверена, ему можно доверять.

– Уверена? – Люциан усмехнулся. – Мне бы твою уверенность.

Он снова ощутил эту бессильную ярость, и уже не мог ничего с этим поделать. Да и не хотел.

– Ты знаешь, что Сезар не появился на балу, потому что София чуть не умерла. Не потому, что твой отец ему что-то рассказал о том, что…

– Я не хочу об этом говорить.

– Но тебе придется. Придется, если ты хочешь продолжать жить и изменить то, что сейчас происходит.

– Я! Не! Хочу!

Последнее он почти выкрикнул ей в лицо, и Женевьев вздрогнула. В этот момент Люциан ощутил себя неблагодарной тварью, потому что ей как раз досталось больше всего. На своем авторитете и хрупких плечах она вытащила остатки той ночи, когда он отключился. Успокоила и людей, и драконов. Первой выдержала допросы, когда пал купол Альгора.

Балансирующая на грани переворота Даррания сейчас и вовсе шаталась, как последний лист на ветру. Поступок отца, бросившего всех с Альгором, знавшего о том, что задумала Аникатия, не укладывался у него в голове. Дурная девица, лишившаяся жизни из-за того, что отец решил использовать ее как марионетку, для провокации Альгора через Лену, ничего не знала. Ни о том, что ее любовник из разведывательной службы пойдет прямиком к ее отцу, а тот к Фергану. Прослушивающий артефакт в его комнату протащила Амира, прослушивающий артефакт того уровня, который используется только для государственных целей. Именно поэтому он ничего не почувствовал, ничего не узнал до того мгновения, когда было уже слишком поздно. Отец же просто использовал всех: Лену, его, Аникатию, бросив всех под ярость Альгора, чтобы избавиться от него.

Анадоррского отец не боялся, он боялся именно Валентайна.

Ну что можно сказать… избавился. И даже нашел для себя оправдания: якобы в тот вечер его задержали государственные дела, но он отправил проекцию, чтобы быть со всеми и присоединиться чуть позже. Фальшивые сожаления, фальшивая неделя траура (с его стороны). Искренним, пожалуй, были только сожаления Фергана о том, что не удалось избавиться от Альгора. Точнее, удалось, но не окончательно. С другой стороны, его и такой вариант устроил.

А самое паршивое, что были те, кто ему до сих пор верил. Потому что у него был тот, кому он «доверял как себе», пока сам был на «делах государственных на границе». Керуан. Сейчас Люциан не сомневался в том, что архимаг архимагов, чтоб его драхи драли, тоже все знал. Вот только доказательств этому у него не было, как не было доказательств тому, что Лена никогда не была врагом Даррании. Что она была самой лучшей и самой светлой изо всех, кого ему доводилось знать, и что объявить ее темной тварью, поставить на один уровень с Альгором, как заклятых врагов страны – это последняя подлость и низость.

Что же касается Сезара, им так и не удалось поговорить толком. Те короткие два визита, которые брат ему нанес, проходили в присутствии отца. Словно Ферган боялся заговора сыновей.

Что ж, ему стоило бояться. Определенно стоило.

– Прости, – Люциан шагнул к Женевьев. – Я не должен был срываться на тебе.

Она вздохнула.

– Люциан, сейчас все на взводе, но нам стоит держаться вместе. Только так мы сможем уберечь Дарранию от еще большей бойни.

– Я знаю, – произнес он. – Знаю.

– Сезар действительно может помочь. У него нет опыта с целительством, но есть опыт с темной магией. Возможно, она что-то изменила в тебе…

– Я об этом подумаю.

– Подумай. Но не слишком долго. Потому что если тебя меняет что-то из тьмы, лучше узнать об этом как можно раньше.

Люциан усмехнулся. Но не потому, о чем подумала Женевьев, а она явно снова подумала о его недоверии к брату. Легко коснувшись губами его щеки, Анадоррская вышла, а он, бросив еще один короткий взгляд на так и не восстановленную после сражения с Альгором землю, направился в ванную. Где, опираясь о стену долго смотрел на свое отражение. До тех пор, пока в золоте глаз не заклубилась тьма.

Женевьев Анадоррская

Вечера Женевьев обычно проводила с детьми. После той ночи она загружала себя работой так, чтобы времени на чувства и мысли не оставалось. Попытки оправдаться тем, что это из-за случившегося, из-за отца, который отказался с ней разговаривать, узнав о помолвке с Люцианом, из-за того, что рассыпающаяся пылью девушка и военные до сих пор стоят перед глазами, были, но они ни к чему не привели. Впору было ругать себя последними словами и называть бесчувственной, если бы не одно но. Ни один самый страшный кошмар, спровоцированный на балу, не бил в сердце так же остро, как один-единственный взгляд.

Взгляд Ярда Лорхорна.

Она не сказала ему о помолвке заранее (а должна была?), избегала всю неделю перед балом, а после… о том, что произошло на балу, стало известно быстрее, чем того хотелось бы. Если бы Ярд, узнав о случившемся, перестал с ней разговаривать, упрекал, наказывал холодностью или что там еще делают уязвленные в гордости мужчины, ей было бы в разы легче. Наверное.

Но единственным, что он сказал, когда они увиделись в Академии, было:

– Я рад, что с тобой все в порядке.

Он бы, наверное, ее обнял, не будь они на виду у всех. Женевьев это почувствовала, потому и остановила его жестом. Она чувствовала и всю бурю эмоций, бушевавшую в нем, от искренней радости от этой встречи, искреннего счастья за то, что с ней ничего не случилось, до горечи осознания их с Люцианом помолвки. И все же радости и счастья было больше, а для нее это оказалось невероятно странным, непонятным, пугающим.

Во-первых, потому что Женевьев никогда раньше не чувствовала никого, как себя. Во-вторых… во-вторых, потому что это было неправильно. Он должен был злиться, упрекать, оскорблять – как это сделал отец.

– Вырастил на свою голову! – рычал Белавуард Анадоррский, пока мать обмахивалась веером и заливалась слезами. – Ты должна быть предана семье! Должна быть предана мне! А ты что устроила?! Помолвку с Драгоном!

Женевьев понимала, что здесь уже никакие слова не помогут, но все же где-то, в глубине души ей хотелось верить, что отец примет ее решение. Просто потому, что он сам политик, он воспитывал ее так, он растил ее для того, чтобы она делала все для Даррании, в интересах Даррании. В данном случае интересы Даррании и ее отца не совпали, но она все же оставалась его дочерью.

– Я поступила так, как считала нужным. А теперь, из-за того, что случилось…

– Как считала нужным! – рявкнул отец.

Мать побелела и начала «падать в обморок», но он в ее сторону даже не посмотрел.

– Ты меня опозорила! Сначала эта работа в Академии. Потом помолвка с Драгоном, когда я – я, и ты прекрасно это знаешь, буду гораздо лучшим тэрн-архом Даррании, чем Ферган и любой из его никчемных отпрысков! Еще и с мальчишкой каким-то спуталась, таскала к себе домой! Надеюсь, об этом хотя бы никто не знает! Позорище!

– Никто не знает, а если бы и узнал, тогда что? – Женевьев вспылила раньше, чем успела себя остановить.

Отец раздул ноздри:

– Ты бы еще с уборщиком драконьего навоза связалась! Хотя разница невелика.

– Не смей так о нем говорить! – это прозвучало привычно, как приказ. Женевьев невольно понизила голос и получилось так, как ее учили: снисходительно, как у тэрн-архи.

Белавуард даже поперхнулся, а потом заорал не своим голосом:

– Не сметь?! Это ты мне тут будешь указывать?! Предательница! Шлюха!

Из родительского дома Женевьев вылетела с еще большей тяжестью на сердце и в непролитых слезах, так и не поинтересовавшись, на самом ли деле мать в обмороке или просто хорошо притворяется. К себе она тоже не пошла, кое-как успокоившись, вернулась к детям, где занялась привычной для нее работой. Так дни и проходили, в Академии, в допросах о случившемся (ее постоянно на них таскали), навещая Люциана, в работе с детьми. Она даже ночевала там, только чтобы не возвращаться одной в пустую квартиру и не думать об одном-единственном по-настоящему счастливом завтраке, который прервал отец. Не вспоминать то, как Ярд на нее смотрел.

То, что он ни словом ни делом не заставил ее почувствовать себя виноватой.

Проблема была в том, что Женевьев чувствовала. Чувствовала себя виноватой перед ним каждое мгновение, возможно, поэтому сегодня она хотела, чтобы Люциан попросил ее остаться. Просто чтобы поговорить, ей надо было кому-то выговориться, но Люциан был далек от того, чтобы слушать. Он был настолько в себе, настолько в своей вине, что Женевьев сразу поняла: никакого разговора у них не получится. Еще она поняла, что сегодня вернется домой.

В свою пустую одинокую квартиру, которая станет ее тюрьмой до свадьбы. Тюрьмой, потому что вместе с ней там будут заперты воспоминания о счастье, которое невозможно. При мысли об этом отчаянно захотелось себя пожалеть, но жалость не приносит никакого облегчения, Женевьев знала точно. Поэтому лишь вскинула голову и зашагала по Хэвенсграду, подставляя лицо закатному осеннему солнцу, баловавшему город последними теплыми днями.

После случившегося на балу Эстре отменила запрет на порталы, больше того, теперь для всех желающих побыть дома с семьей каждый вечер Академия создавала общие, какие раньше делали только на выходные, а обратные – после них. Ежедневными порталами пользовались многие, если не сказать, большинство. Все боялись. Боялись того, что может случиться дальше: если гарнизон был далеким, последним оплотом Даррании, то произошедшее в самом сердце страны потрясло всех, и в том числе поэтому ей нужно было держать лицо.

Нужно было улыбаться и показывать свою уверенность перепуганным адептам, людям, да даже драконам. Сейчас, когда не было уверенности ни в Фергане, ни в завтрашнем дне.

С этой мыслью она оказалась у себя во дворе, где не была уже давно. С этой же поднималась по лестнице с высокими ступенями. Пока никто не видит, можно было расслабиться, поэтому Женевьев смотрела себе под ноги, а не вперед, как привыкла. Подавив желание обхватить себя руками, она повторяла ладонью изгиб перил пролет за пролетом, поэтому, когда подняла голову, увиденное оказалось для нее полнейшей неожиданностью.

Прислонившись спиной к ее двери, на полу сидел не кто иной, как Ярд Лорхорн. Который, заметив ее, мгновенно вскочил на ноги.

– Что… как ты узнал, что я сегодня приду домой?

Спрашивать надо было совсем другое, но у Женевьев не оказалось другого вопроса.

– Я не знал, – он пожал плечами и посмотрел ей в глаза. – Я здесь сижу каждый вечер.

От его голоса что-то внутри сжалось: таким сильным он был. От голоса, от слов или ото всех нахлынувших на нее чувств. Если бы можно было сейчас зажмуриться и спрятаться ото всего, как в детстве, под одеяло… Но одеяла не было, а сама она была далеко не ребенком.

Поэтому Женевьев лишь отперла дверь, разомкнув контуры заклинания, а после молча шагнула в квартиру. Она не знала что сказать, в голове крутились тысячи слов, но все они казались ненужными, глупыми или бессмысленными, а порой и жестокими. Она даже забыла об элементарной вежливости, о том, что в квартиру принято приглашать. Особенно дорогих гостей. Особенно того, кто тебе настолько дорог.

От этой мысли все внутри сжалось, словно внутренности собрали в кулак и сдавили. Не следовало думать о нем так, не следовало думать о нем вообще, но, кажется, эту точку невозврата она прошла давно.

Лишь когда за спиной хлопнула дверь, Женевьев обернулась. К счастью, Ярда не смущали такие мелочи, как ее прокол с приглашением. Судя по всему, его вообще ничего не смущало, потому что он просто подошел к ней и сделал то, что она не позволила ему в Академии. Просто-напросто обнял.

Раньше Женевьев недооценивала силу объятий. Возможно, потому что в ее жизни их было не так уж и много (это считалось недопустимым и противоречило этикету в ее мире). Или потому, что все объятия вне этикета – от матери, от подруг – которые все как одна забыли о ее существовании, когда она уехала из родительского дома, все эти объятия были осторожными и напряженными, с ними стремились быстрее покончить. Они напоминали приветственные улыбки и официальные слова на званых вечерах. Сейчас же…

Сейчас она просто провалилась в его объятия: крепкие, уверенные, сильные, как в давно забытую сказку из детства. Сказку, в которой добро всегда побеждало, в которой женщине можно было быть слабой, и за это никто не наказывал. Сказку, в которой рядом всегда находился тот, чья сила становилась твоей опорой, любовь к кому становилась тем самым магическим элементом, изменяющим мир.

Женевьев сама не заметила, как расслабилась в его руках. Случившееся во дворце Фергана, удаление крыла Люциана (она до сих пор с содроганием вспоминала об этом), все, что последовало после, отступило. Покрылось туманом, стираясь из напряженной памяти, из напряженного тела. Биение сердца Ярда было единственным, что она сейчас слышала, его сердца, а еще своего собственного.

Одна его ладонь лежала на ее талии, другая – на спине, он прижимал ее к себе уверенно, но в то же время так нежно, что это казалось самыми противоречивыми объятиями на свете.

– Я люблю тебя, – сказал он.

И это разрушило все.

Она очнулась, как от увесистой пощечины, даже в ушах зазвенело. Отпрянула от него резко, так резко, что Ярд, не ожидая, просто ее отпустил.

– Ты не можешь меня любить, – сдавленно произнесла Женевьев.

– Это написано в каком-то законе? – Лорхорн усмехнулся.

– Мы знакомы всего-ничего.

– И что?

– Потому что любовь требует времени! Любовь…

– Ничего не требует, – он шагнул к ней вплотную. – Неужели ты еще не поняла?

– Нет, – Женевьев покачала головой. – Нет. Это недопустимо.

– Недопустимо – что?

– Я помолвлена.

– Ты помолвлена, чтобы спасти Дарранию. Не по любви.

– Это ничего не меняет!

– Для меня это меняет все.

– Для меня нет! – Женевьев судорожно вздохнула и снова отступила на шаг. – Пойми уже, я так не могу. Я не смогу…

Она замолчала, чтобы подобрать слова, но продолжала смотреть ему в глаза, потому что просто не могла отвести взгляд. В темных глазах Лорхорна словно горело драконье пламя, хотя его там не было и быть не могло. Ярд – обычный человек, навсегда им останется. То, что ее всю раздирает изнутри от боли при мысли, что им больше не придется вот так смотреть друг на друга, не имеет значения. Она – будущая тэрн-арха, он – просто эпизод из ее прошлого. Самый счастливый, который она пронесет с собой через всю жизнь, но ему об этом знать вовсе не обязательно.

– Я не смогу быть с тобой и быть замужем за другим, – холодно произнесла она.

Восстанавливая между ними привычную дистанцию, которой всегда придерживалась. Со всеми. По этикету.

– Ты всерьез собираешься за Драгона замуж? – резко спросил он.

– Серьезнее некуда.

– Ты же терпеть его не можешь! – прорычал Ярд. Откуда только взялось это драконье рычание, сейчас по нему сложно было сказать, что он человек.

– Откуда такая информация?

– А как может быть иначе с тем, кто отказался от тебя на глазах у всех?!

Получилось больно. Женевьев сама не подозревала, что это может быть так. Это могло бы даже показаться забавным, особенно учитывая то, что когда Люциан отказался становиться ее мужем перед всей аристократией, ей было… все равно. Да, может быть немного неприятно, всегда неприятно, когда задевают твою гордость перед кем бы то ни было. Но по сравнению с тем, что она испытала сейчас, это был укус насекомого перед ожогом от драконьего пламени.

Может быть, оно и к лучшему.

– Уходи, – сказала она. Прозвучало спокойно, на удивление отстраненно и жестко. – Уходи, и больше никогда не смей здесь появляться.

Лорхорн плотно сжал губы, а после развернулся и вылетел за дверь. Женевьев же обхватила себя руками, глядя ему вслед. Постояла немного и пошла на кухню. Рано или поздно ей придется туда зайти, в том числе утром. Ей придется жить со всеми ее воспоминаниями, со всеми чувствами, особенно с тем, которому уже не дано набрать силу. К счастью, такую роскошь как слезы она не могла себе позволить раньше, а сейчас и подавно.

Дождавшись, пока закипит вода, Женевьев заварила ранх, но за стол так и не села. Стоя у окна, она смотрела на зажигающиеся на темнеющем небе звезды. Их было не очень хорошо видно из-за света в соседних домах и квартирах, и здесь они были холодными. Совсем не такими, как россыпь сверкающих искр на темном полотне неба. Над знойным побережьем одного из Эллейских островов.