Я взяла в руки стакан, в нем оказался чай-кипяток. Я сделала несколько глотков, и мне стало очень жарко. Мне было так жарко, как будто воду-кипяток вылили на голову.

– Дай, да, я еще выберу нитку, – попросила я прапрабабушку.

– Нельзя, – сказала она. – Можно выбирать только один раз.

– Дай я еще выберу! Пожалуйста! – закричала я.

Не знаю, зачем мне понадобилась эта нитка. Но в том доме я очень хотела выбрать нитку другого цвета.

– Дай мне еще нитку! Пожалуйста!

Женщина протянула ко мне руки, подняла меня с пола, посадила к себе на колени и стала качать. Когда она подняла на меня лицо, я увидела, что это мама.

– Мама, дай мне еще нитку!

– Тихо, – говорила мама. – Сейчас дедушка приведет врача…

Ковер уплыл далеко-далеко, и я оказалась на бабушкиной кровати. Мама держала меня на руках. Кровать качала нас. Рядом появилось лицо бабушки с красным носом, она шумно дышала, как будто нюхала табак. Кровать качала нас, как волны на море.

– Мама, возьми у прапрабабушки другую нитку, – попросила я, но покрывало поднялось с кровати как волна, заблестело над моей головой, накрыло меня, и больше я ничего не помню.

* * *

Следующие дни я плохо помню. Единственное, что возвращается в память, – сильный жар и боль в коленях. Ноги болели так, будто кто-то брал меня за ступни и крутил их в разные стороны. Я не могла лежать спокойно, мои ноги постоянно были в движении, я терла одну ступню о другую, хотела сбросить с них невидимые руки, но легче мне не становилось. Почему-то я представляла себя керосиновой лампой, в которой сильно повернули фитиль, огонь разгорелся, и стекло сейчас лопнет. Я сейчас лопну, казалось мне, потому что очень горячо, внутри огонь. Приходил врач, которого дедушка привел из соседнего села. Дедушке пришлось пройти ночью под дождем по скользким дорогам три километра туда и обратно. Даже врач не смог повернуть во мне фитиль в обратную сторону. Я больше не могла терпеть и звала маму, хотя мама всегда сидела рядом со мной на бабушкиной кровати. Часто появлялась бабушка, я запомнила ее красный нос, который приближался к моему лицу. Когда я думала, что сейчас взорвусь на части, кровать проваливала меня вниз, куда-то под землю, и там я попадала в тот пустой дом. Там меня ждала женщина. Она снимала платок, и я видела, как тяжело повисают до пояса ее черные косы. Она снова ткала ковер – моя прапрабабушка.

– Пить, – просила я, и появлялся мальчик с моим эмалированным чайником.

– Не бойся, – говорил он, – это вода из нашего чайника.

Я постоянно просила женщину дать мне еще выбрать нитку, но она только качала головой, отчего ее косы колыхались. Она вязала ковер, и на нем постепенно начали появляться желтые узоры. Она ткала солнце, которое поднималось из-за гор и грело баранов и Каменного Мальчика. Тогда я поняла, что мне надо было выбрать желтую нитку.

– Дай мне желтую нитку, – просила я, но она снова качала головой.

Потом кровать возвращала меня к маме. Я бы радовалась, если бы бабушка разрешила мне полежать на ее кровати в другое время, а в те дни я хотела лежать на полу – он бы не бросал меня вверх-вниз. Я просила, чтобы меня переложили на пол.

– Пол холодный, тебе надо быть в тепле, – говорила мама.

Один раз кровать меня подкинула наверх, я проснулась и почувствовала, что огонь уже не горит так сильно. Но рука, которая крутила ноги, перешла на грудь и стала сильно на нее давить. Мое горло сузилось, воздух не попадал в него, я дышала как бабушка, когда она нюхает табак. С каждым вздохом рука давила больней. Внутри совсем не осталось места для воздуха. Он выходил из меня с таким неприятным звуком и такой горячий, что я могла обжечь маме лицо.

Я не знаю, сколько дней прошло. Помню, как кровать в другой раз забрала меня вниз, я снова пила горячий чай, а потом вернула наверх, и я услышала голос бабушки.

– Свадьбу все равно через неделю сыграем, – говорила она. – Завтра позовем к ней муллу. А что делать? Сама слышала, что врач сказал…

– Она не умрет, – услышала я голос мамы, она говорила шепотом, – не надо свадьбу торопить. Она поправится.

– Потом траур держать, год ждать, – сказала бабушка, и кровать снова забрала меня вниз.

Моя прапрабабушка была не похожа на бабушку. Прапрабабушка была красивой, с белой кожей, черными бровями и красными губами. Как она могла родить дочку, которая потом родила такую страшную бабушку? Моя бабушка была похожа на аждаху.

Мы ткали ковер. Прапрабабушка положила мне в руки пучок зеленых ниток, и я ткала своего барана. Он получался у меня треугольным, но мне все равно были хорошо видны его копыта и кучерявая шерсть. Я могла гладить его сколько хочу. Я погладила своего барана, и вдруг он заблеял. Как я обрадовалась! Прапрабабушка перестала ткать, повернула голову на его голос, желтая нитка повисла в ее пальцах. Мне тоже голос барана показался каким-то странным. Кровать бросила меня вверх, и я увидела человека в белой одежде и с длинной бородой. Он наклонился ко мне, перебирал пальцами четки и пел молитвы. Это мулла, поняла я. Зачем он пришел? Откуда знает, что я разговаривала с шайтаном? Я так испугалась, что опустилась вниз, и только взялась за зеленые нитки, как голос муллы вернул меня наверх. Я снова нырнула вниз, а он опять достал меня наверх. Я прыгала как мячик – туда-сюда, туда-сюда.

– Мама, положи меня на пол, – стала просить я. – Мама, я не могу больше, положи меня на пол.

Мама взяла меня на руки и унесла в коридор. Там, в самом конце, у нас сломана крыша, и когда дождь, из дырки течет вода. Сейчас из нее падало жирное солнце. Я хватала луч рукой, мне казалось, это пучок желтых ниток, я хотела вытащить из него одну.

Мама прижала меня к себе, и я почувствовала, как шевелятся ее ребра.

– Аллах! – крикнула она в эту дырку. – Аллах, не забирай мою дочку! Лучше меня забери! Меня забери! – кричала она. – Оставь ее! Бери меня, я все равно жить не хочу! Аллах!

Мои тяжелые веки закрывались, и когда я их почти закрыла, оставив только узкую щелку, желтое солнце стало зеленым и упало на мамино лицо.

– Аллах! – кричала она. – Забери вместо нее меня!

Я уснула.

Когда я проснулась, то снова лежала на кровати, но она уже не подбрасывала меня вверх-вниз. Мама сидела рядом. Она смотрела на мое лицо. Она смотрела мне прямо в глаза, и от ее взгляда у меня теплели ступни и ладони. Не знаю, сколько времени я так пролежала, но за эти дни мама стала совсем некрасивой.

* * *

Бычок и телка были выбраны. Пришел муж Салихи, и они вдвоем с дедушкой связали им ноги веревками. Бычок был рыжий, телка – черная. Это был первый день, когда я поднялась с кровати. Бычок и телка лежали на боку во дворе. Посмотреть пришли сыновья Салихи. Они крутились рядом с дедушкой, когда он точил нож о желтый камень. Мне не нравился скрип железной ручки, которую дедушка крутил правой рукой. Бычок и телка кричали. Почему он не наточил нож раньше, не понимала я.

Мама принесла два широких железных таза. Их редко вынимали из хлева. Мама двигалась еще медленней, чем всегда. Готовились к свадьбе. Свадьба через три дня. Через два дня из армии возвращается мой дядя Хаджи-Мурад.

Я стояла на верхней ступени лестницы, держась за перила, чтоб не упасть. Я ковыряла их ногтями. Мне было не жалко бычка и телку, просто они неприятно кричали и закатывали глаза, как мой отец. Каждый раз, как они мычали, жилы на их шеях напрягались, а глаза уходили так далеко, что были видны только белки. Они трясли ногами, чтобы сбросить веревки, но веревки были завязаны на несколько узлов. Откуда они знали, что их сейчас зарежут? Сыновья Салихи толкались и крутились.

– Иди в дом. – Мама потянула меня за плечо, но я сбросила ее руку:

– Хочу смотреть.

Дедушка подошел с ножом сначала к бычку. Бычок посмотрел на нож и закричал так, что у меня внутри все задрожало. Муж Салихи навалился на него. Телка забилась так сильно, что я подумала, она сейчас сбросит веревки, но не сбросила.

– Бисмилля… – сказал дедушка и медленно провел ножом по шее бычка, и из нее брызнул целый родник крови, ударил дедушке в лицо, и дедушка засмеялся, с его подбородка капала кровь.

Я тоже засмеялась. Сыновья Салихи засмеялись. Телка замолчала и даже перестала дышать, как будто мертвая.

Глаза бычка закатились внутрь и больше не вернулись. Родник бить перестал, теперь из горла тек медленный ручей, дедушка подставил под него таз. Бычок еще долго дергал копытами. Его тело шевелилось, даже когда ему отрезали голову. Я не буду есть эту голову.

Дедушка подошел с ножом к телке. Она только один раз дернулась, перед тем как дедушка, повторив «Бисмилля…», провел по ее горлу. А потом, наверное, поняла, что это не нужно. Дедушке в лицо снова брызнул родник, который состоял из маленьких красных точек. Все смеялись. Мне было не жалко. Зачем люди женятся, думала я.

Я не стала смотреть, как дедушка и муж Салихи срезают ножами шкуру с бычка и телки. Я ушла в дом, поднялась на второй этаж. Мама сидела на полу в коридоре под дыркой в крыше. Она прислонилась к стене и подняла вверх лицо. Она была некрасивой. Я подумала, что, если бы сейчас зарезали ее, из ее горла не вышло бы ни капли крови. Сверху ей на лицо падало солнце. Кажется, она спала.

Когда я снова вышла во двор, бычка и телки уже не было. На их месте лежали тонко срезанная шкура, копыта, а в тазах – внутренности. Бабушка сидела на земле и полоскала в другом тазу требуху. Из требухи выходила зеленая каша – вчерашняя трава. Вечером бабушка перекрутит мясо и набьет им требуху. Я очень люблю колбасу, которую она готовит. Колбасу для свадьбы.

Утром мама не встала. Она лежала на полу, повернувшись к стене. Она не ответила, когда я позвала ее. Я села на матрас и нагнулась к ней. По ее лицу текли слезы. Она не спала.

– Мама, ты зачем плачешь? – спросила я.

– Соринка в глаз попала, – сказала она.

Мы позавтракали внизу, как обычно. Мама еще не встала. Я пошла в сад и сорвала там оставшиеся абрикосы. Пришла Айка, и мы побежали к ним смотреть, как Салиха печет лепешки для нашей свадьбы. Такой в нашем селе обычай – соседи друг другу помогают. Когда будет свадьба у них – бабушка будет печь им лепешки.

Бабушка готовила колбасу, крутила мясо для курзе и чуду. Она забыла про меня. А я забыла про маму. Я думала, она давно встала и помогает бабушке. Вечером я прибежала от Айки. Мама лежала на втором этаже на матрасе – она не вставала.

– Принеси пить, – попросила она.

Я бегом спустилась по лестнице, налила в чистый стакан воды из эмалированного чайника и принесла ей. Мама привстала на матрасе, взяла стакан двумя руками и начала пить так, будто она сто лет не пила.

Я подошла к подоконнику и взяла с него осколок зеркала, которое раньше стояло в коридоре, а потом разбилось. В зеркале я увидела черные глаза и черные волосы. Только лицо было как у мамы – белое. Я повернулась к ней. Она держала стакан и смотрела на меня. Почему у мамы глаза голубые, а у меня черные? Мама похожа на дедушку – у дедушки тоже глаза голубые.

У мамы стал маленький нос. Он уменьшился за ночь. Мама вся стала маленькая, как будто ее подменили.

В комнату зашла бабушка. У нее сверху юбки был завязан передник. Она встала на середину комнаты и смотрела на маму, вытирая руки о передник. Они у нее давно были сухие.

– Когда помощь нужна, все болеют, – сказала она. – У меня две руки. Опять мне чужих людей просить? Завтра соседи придут, ты разлеглась. От людей стыдно.

Мама опустила руку на пол и встала перед бабушкой на колени. Потом, держась за пол, поднялась. Она согнулась, как старуха. Мама пошла из комнаты и, дойдя до, стены схватилась за нее. Я засмеялась.

– Мама, ты ходишь как дедушка, когда пьяный!

Я тоже спустилась вниз. Мы сидели с мамой на подушках и засовывали мясо в требуху. Бабушка заматывала ее нитками.

– Завтра Хаджи-Мурад приедет, родственники, соседи придут, – заговорила бабушка, мотая черную нитку на требуху. – Твой чемодан, который Курбановы принесли, у меня в комнате стоит, ты до сих пор не открывала. Давай попозже открой, померь все как следует. Завтра, когда люди придут, оденься, чтобы нам тоже не стыдно было.

Бабушка так часто говорила, что нам от людей будет стыдно. Я думала, люди только для того к нам приходят, чтобы проверить, правильно ли мы живем. И если неправильно, нам должно быть от них стыдно. Она все время говорила про людей. Если я плохо подметала пол, бабушка говорила, что, если кто-то зайдет и увидит наш пол, ей глаза будет стыдно поднять. Если мама отдыхала, бабушка говорила, что надо ткать ковер, потому что люди могут зайти и увидеть, как мы бездельничаем, тогда тоже стыдно будет. Надо было каждую минуту что-то делать, даже если вся работа за день была сделана. Нельзя было долго спать, чтобы бабушке не было стыдно. И я всегда думала – мы же ни к кому не приходим, не проверяем, что они делают. Пусть делают что хотят, это же их дом.

– Ты смотри, как Бесме свою дочку замуж выдала, – сказала бабушка. – Никто бы на ней не женился. Вот я тебе говорю! Уй, какая она лентяйка, а то я не знаю. Бесме сама вещи дома постирает, а дочка несет в сад вешать – чтобы все видели, как она стирку делает. Бесме сама хинкал раскатает, гости придут, дочка только в воду тесто бросит, чтобы люди думали – это она приготовила. Вот такими хитростями выдала Бесме ее замуж. Потом ее там у мужа научат работать и заставят тоже. Главное – замуж выйти. А у нас что? То одна лежит, то другая. Люди придут, что скажут? Потом мое имя будут на языках трепать. Мне это надо? Мне это не надо. Вот я тебе говорю!

Требуха закончилась, бабушка положила всю колбасу в кастрюлю и налила сверху воды. Я сидела на подушке, прислонившись к стене. Мои глаза слипались. Я хотела спать, но так тяжело было встать, подняться по холодной лестнице и постелить постель. Я мечтала, чтобы кто-нибудь взял меня на руки, отнес на второй этаж, уложил на постеленный матрас, накрыл одеялом, и я бы спала до утра, не слыша петухов.

Мама тоже закрыла глаза и прислонилась к стене. С улицы приходило цыканье цикад. Все село засыпало. Я открывала глаза, смотрела на мамино лицо, цикады меня усыпляли, я закрывала глаза, холодная стена меня будила, я снова открывала глаза и смотрела на лицо мамы.

На другой день возле наших ворот остановился автобус. Мы издалека услышали его шум. Дедушка надел папаху и не спеша пошел во двор. Бабушка бросила колоть грецкие орехи и побежала за ним следом. Мы с мамой вышли последние.

Дядя вошел во двор в военной одежде. В руках он нес желтый чемодан. Дедушка захихикал и протянул ему руку. Пока они трясли руки и улыбались, бабушка стояла за их спиной и вытирала сухие руки о передник. Дядя подошел к бабушке и обнял ее одной рукой. Бабушка захихикала. Дядя обнял маму двумя руками и похлопал ее по спине. Подошел ко мне, взял на руки и хотел подбросить, но сильно надавил руками мне на бока, я начала крутиться и он, хихикая, опустил меня на землю.

– Пошли, пошли, – позвала бабушка, – давай обедать.

Дядя с дедушкой ушли в комнату для гостей. Мама носила туда хлеб, соленья, тарелки, в которых плавало жирное мясо и картошка. Бабушка принесла пряники и конфеты. Я стояла на пороге и смотрела из-за занавески, как они отламывают хлеб и макают его в тарелки. Дядя меня заметил и снова захихикал. У него были голубые, как у дедушки, глаза. И красные кучерявые волосы. Почти такого же цвета, как у мамы. У нас в селе мало людей с такими волосами.

– Хадижа, иди сюда, – позвал он.

Я вошла в комнату.

– Что ты хочешь – пряник или конфету? – спросил дядя.

– Все хочу, – ответила я.

Он засмеялся и дал мне и пряник, и конфету.

– Ты совсем на Айшу не похожа, – сказал он.

– А на кого она похожа? – спросил дедушка.

– На нашу мать, – ответил дядя.

Зачем он так сказал, обиделась я. Я ни за что не хотела быть похожа на бабушку! У бабушки большой красный нос и узкие глаза. У нее морщины и грудь, как две старые груши, которые упали с дерева на землю и высохли. Я видела один раз, когда она переодевалась!

– Не хочу быть на нее похожа, она страшная!

Дедушка захохотал.

– Э, ты не знаешь, в молодости твоя бабушка была самой красивой в этом селе. Сколько за нее сватались, я даже думал – все, мне она не достанется. Радуйся Хадижа, что ты – вылитая она. Не то что твоя мать – бледная, худая, рыжая. Я, правда, сам тоже рыжий был, теперь седой, – сказал дедушка. – Вот твой дядя рыжий. Спроси, как его дразнили всегда.

– Рыжий-пыжий конопатый, убил дедушку лопатой, – сказал дядя и захихикал.

– Не надо дедушку убивать!

– Ах ты моя молодец, – обрадовался дедушка. – Ма тебе за это еще пряник, – он протянул мне другой пряник.

В обед места на нашем крыльце для чужих галош не осталось. К нам в дом шли и шли мужчины. Они заходили, жали руку сначала дедушке, потом дяде. Из той комнаты постоянно доносилось:

– Салам алейкум.

– Алейкум салам.

Они садились вдоль клеенки, мама и бабушка носили им еду. Пришла Салиха и другие соседки. Несколько раз бабушка приносила из сарая бутылки водки. Она накрывала их передником и брала в руки через него, чтобы не касаться к водке. По ее лицу можно было подумать, она съела червяка. Бабушка ненавидела водку. Ее пили только мужчины. Ни одна женщина в нашем селе не пьет водку, это такой позор. Но они берут бутылки в руки, когда носят их мужчинам на стол, а бабушка берет только через передник и всегда строит такое лицо, как будто ее сильно тошнит.

Соседки горланили, пока лепили курзе. Мама раскатывала тесто на большом деревянном круге. Иногда она переставала катать, опускала скалку, закрывала глаза и прислонялась к стене. Бабушке хватало одного взгляда, чтобы мама, вздрогнув, снова начинала катать.

Дедушка несколько раз выходил из комнаты, в которой было столько мужских голосов, что я не могла разобрать ни слова из того, о чем они говорили.

– Неси, да, – говорил он бабушке, вытирая лоб.

Его лицо так покраснело, будто он только что кого-то зарезал. На лбу выступил пот – в доме было очень жарко.

Бабушка вставала, поджимала губы, чтобы их совсем было не видно, и очень гордо с прямой спиной шла в сарай. Она возвращалась, неся в переднике бутылки и говоря: «Пах… пах…» Это слово она всегда говорит, когда злится. Она становится как чайник, который вскипел, а его забыли выключить.

– Дай я буду им эту водку носить, – сказала Салиха, когда бабушка встала еще раз, чтобы идти в сарай.

– Не надо! – ответила бабушка и пошла – «пах… пах…».

Одна соседка вытаскивала курзе на подносы, бросала сверху кусок масла, а другая уносила мужчинам. Большая кастрюля без крышки несколько часов кипела на печке, от нее поднимался жирный пар. В нее постоянно подливали воду. Даже от моих волос под косынкой пахло мясом.

Когда мужчины попросили чай и мама отнесла несколько подносов со стаканами, женщины сели есть. Они брали мясо с подноса руками, откусывали, по их губам и подбородкам текло масло и жир. Я бы не подумала, что бычок и телка были такими жирными.

Я уснула, сидя на подушке. Через сон слышала, как судачили женщины. Как кричали мужчины. Как скрипели полы под ногами, когда гости расходились. Было уже поздно. Кто-то отнес меня наверх, и я спала до утра.

* * *

В день свадьбы с утра дядя с дедушкой расставили длинные столы во дворе. Столько еды у нас стояло в доме на полу! Я никогда не видела столько еды.

Днем к нам пришли нарядные женщины со всего села. Они постояли возле нашего дома. Как их было много! Бабушка вынесла им большое зеркало, зажженные керосиновые лампы, пакеты с рисом и конфетами.