Цитаты из книг автора «Марина Ахмедова»

Ветер метет по платформе раздавленные жестяные банки, окурки, фильтрами впитавшие лужи. Банки скрежещут. Поезд. Наташа в балоньевой куртке. Ее никто не провожает. Мозг ловит кадры окошками глаз. Крык – картинка останавливается, и Наташа стоит у поезда, и под ногами окурки, а на ней голубая куртка. Ее мозг так устроен – делит время на кадры. Крык – выхватывает их из времени, не щелкает, а картавит, как ее «Никон». И Наташа стоит у поезда, который сейчас тронется и уйдет по резким полоскам с Павелецкого вокзала туда, где теперь грозно. За двое суток переползет железной гусеницей из одного мира в другой. Оставив «Огонек», «Независимую» и плохие кадры, недостойные даже архивов ее памяти. А она отправится искать смысл, хотя смысла во времени, поделенном на тридцать ее лет, никогда не искала. Ни в кругах под глазами в зеркале утром, ни в дыме сигарет, которых было ровно двадцать две каждый день, ни в воде, уносящей в слив раковины общаги всю бессмысленность, одинаковость, смытую с лица вместе с косметикой и выплюнутую изо рта с зубной пастой.

Вы – русская пресса. Значит, это интервью не выйдет в чистом виде. В лучшем случае, оно будет кусочками нарезано – как обычно делает русская пресса, изменяя весь смысл. Я знаю, что, находясь тут, вы мне скажете – да, я все сделаю честно. Но даже при всем своем желании писать правду, ты не сможешь писать правду. Там, в России, тебе не разрешат писать правду. Какое издание в России разрешит тебе опубликовать то, что я скажу?

Бог, ты меня никогда не слышал. Бог, может, ты от этого грохота оглох и не слышишь меня? Или это я оглохла и не слышу тебя? Бог, что ты думаешь о войне? Ты не пойми меня неправильно, Бог, я не хочу сказать ничего обидного или как это… вызывающего. Однажды одна моя знакомая подцепила герпес. А не хуй шляться… Ой, прости меня, Бог. Вылетело… Так вот она подцепила герпес – генитальный. Пошла к врачу, а врач ей говорит – неизлечимо, но жить будешь. Представляешь себе такое, Бог? Врач говорит, этот герпес встраивается в клетки организма и как-то меняет их структуру уже навсегда. Жить можно, а вылечиться – нет. И он – герпес – всегда повторяется. Сейчас слово вспомню… Рецидивирует. Да. И вот я думала-думала и поняла, что война – тоже герпес. Вошла в клетки земли и временам повторяется – рецидивирует. И никогда земля от нее, от войны, не излечится. И она, война, все равно будет временами приходить и выжигать землю, как эти болячки на коже от герпеса. Как тебе моя теория, Бог? А почему война генитальная – тоже объясню. Это же просто. Она же их убивает, ну, мужиков то есть. Ты меня понял. Я знаю, ты меня понял. Только ты это… не думай, что я сейчас с тобой фамильярничаю… Видишь, на стройке работала, а столько

Ведь что такое война? Война – это такое состояние, в котором ты можешь делать все, что захочешь. А тебе в отместку ничего не сделают, в тюрьму не посадят, разве только убьют. И лишь от тебя одного зависит, что лично ты будешь делать. В общем, говно ты или человек.

никогда не встречались. Вжавшись в кресло и боясь пойти в туалет, она поняла еще одну вещь – у этого взгляда нет национальности.

Он посмотрел на нее в аэропорту Назрани в девяносто восьмом. Он узнал ее, а она его – встречала в Шали, когда он, мужчина рязанской внешности со светлым ежиком на голове, инструктировал боевиков. В спортивном костюме он проходил на посадку, выложил из карманов ключи от машины, раскладной ножик и удостоверение помощника депутата. Их пассажирский самолет, следовавший рейсом до Москвы, поднялся в воздух, набрал высоту. Он пошел по проходу и взглянул на нее, и она снова – кролик. И она будет молчать, никому ничего не скажет – они не знакомы,

Она могла бы сказать, что в глазах этих черных людей увидела ад, но этого короткого слова из двух обычно таких емких букв оказалось бы недостаточно. Она знала только одно – ей надо срочно пописать. Они смотрели прямо, не бегая глазами ни туда, ни сюда. Смотрели сквозь нее и видели не ее саму, а ее смерть, которая улыбалась, стоя за ее спиной. Они видели, как будут кромсать, резать и издеваться. И тогда за доли секунд, стоя на подножке автобуса, Наташа поняла главное – глядя на человека, арабские наемники видят не его самого, а его смерть и то, какой она будет. Она видела этот взгляд во сне и вставала ночью в туалет. Называла его «арабским», но прошло три года, и она снова с ним встретилась, но на этот раз он был не черным, а голубым.

крик, Наташа не вышла бы из автобуса, осталась бы в нем, приросши ногами к полу. Когда она появилась в автобусе, наемники не шевельнулись, не дернулись лицами цвета слоновой кости, они и казались вырезанными из словной кости. Они лишь смотрели на нее, и не встряхни ее крик, она бы пошла кроликом на удавов.

Арабских наемников, о которых говорил Басаев, она не видела ни в больнице, ни во время погрузки в автобусы в Буденновске. Она бы их не проглядела – таких невозможно. Когда она здесь, в Хасавюрте, заглянула в автобус, они сидели неподвижные, длинноволосые, иссиня-черные. С ними была женщина, чеченка, в маске, закрывающей пол-лица. Это она закричала на нее: «Тварь!» И если бы не этот

Махарби снова шумно втягивал суп с ложки, вытирал лоб огромным клетчатым платком, приподняв облезшую шапку, но не снимая ее. Улыбался. Смотрел на Наташу слезящимися глазами и рассказывал, что этой весной собирается посадить в огороде.