Глава 8
Истерика и чертовщина

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
 
 
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
 
 
Припев:
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
 
 
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
 
 
Чтоб свергнуть гнет рукой умелой,
Отвоевать свое добро,
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!
 
 
Припев.
Лишь мы, работники всемирной,
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право,
Но паразиты – никогда!
 
 
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей.
 
 
Припев^[1].
 

– Ох, скоты! – вопила полная, крепкая дама, размахивая руками. – Что вы творите, свиньи?! Да будьте вы прокляты, черти окаянные!

– Мама, – послышался неуверенный детский шепоток, – теперь мы будем прокляты?

– Тише, Аглая, – надломленным голосом ответила женщина, уводя дочку от стройки, – незачем хорошей девочке говорить такие вещи. Господь, он все видит. Он не допустит, чтобы страдали невинные люди.

– А те, кто виновны, пострадают?

– Аглая! – одернула девочку женщина, но тут же быстрыми, резкими движениями погладила ее по голове. – Все будет хорошо.

– Не хочу, чтобы было хорошо. Пусть виновные будут наказаны.

– Тише, Аглая!

Мать, крепко держа ребенка за руку, стала отдаляться от толпы зевак. Люди галдели и возмущались, часто переходя на крики и нецензурную брань. Деревенский покой был бесповоротно нарушен.

– Разрушим старый мир и на его костях построим новый! – раздался возглас со стороны «виновных».

* * *

– Слав! Слав, ты меня слышишь?

Чья-то грубая и тяжелая ладонь ударила меня по лицу несколько раз.

– Что ж ты его так лупишь, окаянный! А ну, подвинься!

Бабушка аккуратно опустилась на диван возле меня и легонько погладила по лицу. Я чувствовал безумную слабость, все тело будто налилось свинцом, а веки никак не хотели подниматься.

– Славушка, милый, – тихо позвала бабушка, – ты меня слышишь?

Все еще не открывая глаза, но уже понимая, что происходит вокруг, я кивнул. Я все еще чувствовал головокружение и тошноту.

– Ему нужно поспать, – раздался голос Кости. – Не переживайте, Анна Петровна, это просто угар, завтра ему станет лучше.

– Как же так, – вздохнула бабушка, – не уследила.

– Не вините себя. Он же горожанин, сами говорили, что хлюпик…

– Что случилось? – изнемогая от жажды, еле разлепив губы, проговорил я.

– Как у нас говорят, – бодрее, чем следовало, ответил Костя, – жара надышался! Ничего, – парень присел возле меня на корточки и по-приятельски потрепал по плечу, – к завтрашнему дню оклемаешься. Только запомни, в следующий раз не одевайся в парной, для этого предбанник есть.

«В следующий раз» – слова эхом отозвались в мозгу. Воспоминания обрушились на меня смертоносной лавиной, угрожающей лишить рассудка. Какой еще следующий раз?! Ноги моей не будет в этом адовом пристанище – бане!

Я соскочил с дивана и, озираясь по сторонам, опрометчиво завопил о чертях и барабашках – или кто там еще бывает из нечисти? При этом старался жестами показать, что происходило в тот злополучный момент в бане. Бабушка с Костей слушали меня, не перебивая, а я в это время размахивал руками, уже стоя на диване, будто намереваясь отгородиться ото всех. Или убедить бабушку и соседа в своей полной неадекватности.

– Эта тварь долбилась ко мне, а я видеть ее не видел! – не мог успокоиться я. – А послушали бы вы, как она вопила! Я даже в самых кошмарных фильмах не слышал такого воя! – Мой взгляд переметнулся на Костю. – А ты обещал, что я смогу отсюда уехать, а я не смогу! И никто не сможет!

Костя скорчил гримасу, давая понять, что никаких обещаний не было, потом вышел из помещения. Бабушка хваталась то за голову, то за сердце, но я никак не мог угомониться, чтобы поберечь ее. Во мне кричал страх, детский, по-настоящему лютый страх.

– Так, приятель, – вернулся Костя с кружкой в руках, – на-ка выпей. Полегчает.

Я схватил тару с мутной жидкостью и залпом ее осушил, поздно сообразив, что это никакая не вода. Во рту остался неприятный кислый привкус, а горло мигом согрелось от градуса. Морщась, я впихнул кружку обратно в руки Косте.

– Что это? – буркнул я, закашлявшись.

– Брага.

– Какая же дрянь…

– Еще какая дрянь! – ахнула бабушка, шлепнув Костю по плечу. – Ты чего это мне внука спаиваешь? Чтобы в моем доме больше этой пакости не было!

– Да я же хотел как лучше! – опешил Костя. – Вы посмотрите на него, Анна Петровна, он же бредит. Вдруг совсем дураком станет?

– А эта мерзость, – бабушка зло ткнула в кружку, – ему в этом как раз поможет!

Спустя каких-то десять минут я лежал растянувшись на диване. Содержимое нутра так и просилось наружу, чувствовал я себя неважно. Люстра на потолке кружилась в вальсе, а бабушка с Костей бурно о чем-то спорили. Бабушка снова ругала Костю за брагу, потом говорила о распоясавшихся бесах, а сосед – что-то о трещинах в моей психике. Мне не хотелось вникать в детали дискуссии, потому что люстра звала в пляс. Я, может, и рад бы был присоединиться, но не в таком состоянии. Дальнейший разговор этих двоих превратился в гулкий бубнеж, я почувствовал, как сон накатил со всей силой, и в конечном счете провалился в темноту.

* * *

Утро нового дня встретило меня головной болью и сушью похлеще, чем в Сахаре. Проснулся я на том же диване – видимо, бабушка не захотела меня тревожить. Или Костя отказался тащить в спальню… Ночка была не из легких. Меня мутило, даже бил озноб. Пообещал себе, что больше никогда не буду пить и впредь обязательно стану проверять, что мне подсовывают в кружках.

– Я чай с травами заварила, – осторожно, словно человек, боящийся спугнуть трусливого кролика, выглядывая из кухни, проговорила бабушка. – Давай попьем вместе.

– Конечно, – потирая глаза и зевая, согласился я.

Бабушка тут же вернулась на кухню и загромыхала посудой. Я опустил босые ноги на крашеный деревянный пол и, почувствовав прохладу, тяжело вздохнул. Вспомнить, что конкретно произошло в бане, удавалось уже с трудом. По прошествии ночи странность случившегося выцвела, и теперь мой страх казался простым ребячеством. Но в душе меня все же терзали опасение и беспокойство.

– Прости, ба, – держа уже вторую кружку чая, невнятно пробормотал я, – я столько всего наговорил…

– Да что ты, внучек! – Бабушка всплеснула руками и понимающе посмотрела на меня. – Незачем тебе просить прощения. С угара-то оно вон как бывает… Главное, что ты отутовел.

Я хотел было продолжить разговор, но громкий звук барабанной дроби по окну заставил меня прикусить язык и подпрыгнуть на месте. Костя снаружи размахивал каким-то инструментом – скорее всего, для починки фундамента – и звал меня выйти. Я почувствовал облегчение, увидев его лицо за стеклом, но, похоже, этим утром меня одолевало не только похмелье. Страх все же никуда не ушел, а просто спрятался, дожидаясь подходящего момента, чтобы вновь встретиться со мной лицом к лицу.

Работа на солнцепеке выматывала. Не спасали ни завязанные на головах футболки, до этого обильно пропитанные потом, ни колодезная вода. Костя с важным видом показывал мне, как замешивать раствор из песка и цемента, учил правильно вкапывать усиливающие конструкции и демонстративно складывал руки на груди, следя, правильно ли я заливаю щели в фундаменте. От этой показухи с заунывной беседой об умениях в хозяйстве меня спасла Катюха.

– Привет, мелочь! – поздоровался я, подбегая к девчушке.

Та встретила меня сведенными вместе бровями и наморщенным лбом.

– Чего тебе, ушибленный?

– Эй! Ты как со старшими разговариваешь?

– Так, как они заслуживают, – ответила Катюха, сразив меня ехидной улыбочкой. – Только ушибленный мог пойти на своих двоих из Гнезда.

– Ладно, ладно, – отмахнулся я, – это мы уже давно проехали. Ты лучше скажи, что за дела тут с вашими банями?

– А что, уже слышал про Карасева? – удивленно округлив глаза, спросила Катюха, а потом надула губы: – Это что, получается, метишь на мое место слухача?

– Какого еще слухача? Ничего и никуда я не мечу. Вчера в бане, как мне показалось… В общем, чертовщина там какая-то творилась.

Катюха еще больше выпучила глаза, схватила меня за руку и потащила подальше от Кости, который заделывал дыры в фундаменте бабушкиного дома и искоса посматривал в нашу сторону. Девчушка убедилась, что нас никто не слышит, и заговорила:

– Я не знаю, что творилось в твоей бане, но Карасев – тот, что живет на другом конце деревни, после поздней смены пошел вчера мыться и не вернулся! Его жена сказала, что рабочая одежда осталась в предбаннике, а мужа и след простыл… Дело было в полночь.

– Я тоже ходил мыться ближе к полуночи!

– А что ты видел-то? – оживилась Катюха.

– То-то и оно, что ничего… Я слышал. Снаружи завывали так, что кровь стыла в жилах. Что-то барабанило по окну и двери. Думал, кони двину от страха.

– Ух ты!

– Чего «ух ты»? – нахмурился я. – Нашла чем восхищаться!

– Да не восхищаюсь я. – Схватив меня за предплечья, Катюха снова зашипела мне на ухо: – Дело принимает совсем другой оборот! Стало быть, Карасев-то не забухал вовсе.

– Да… А что с ним случилось?

Девчушка провела большим пальцем по горлу и высунула язык, озвучив свои действия шипящим «щик». В животе у меня похолодело.

– Значит, я не сошел с ума? Все это происходило на самом деле?

– Лучше верить в чертовщину, горожанин, и молиться, чтобы это оказалось неправдой, чем поверить разыгравшейся фантазии и опрометчиво потерять бдительность.

– Да сколько тебе лет? Излагаешь, как пенсионер!

– А поживи тут с мое, и не так говорить начнешь, – ответила Катюха.

– Мелочь! – окликнул я ее, когда она уже повернулась, чтобы уйти. – Почему они, – я кивнул в сторону крепости, где стояли Костя и бабушка, – думают, что я спятил? Они не верят в… не верят в чертовщину.

– Им давно за восемнадцать, – пожав плечами, ответила та. – Когда ребята становятся совершеннолетними, то напрочь забывают о творящихся здесь ужасах.

– Что значит забывают?

– То и значит. Они больше не ищут способа покинуть это место.