Стояло лето, пора созревания хлебов. Мы поехали с Эдуардом на охоту. Мне исполнилось четырнадцать, и я воображал, что постиг все премудрости магии. Я уже не чувствовал себя ребенком – Первый наследник Эдуард, наш отец король Эддар, даже Великий Хранитель – все разговаривали со мной на равных. Во всяком случае, так мне казалось. Лишь матушка да Марта относились ко мне как к подростку. А Тана постоянно подлизывалась, чтобы заполучить очередного миракля в виде собачонки или ручной птицы – обычных собачек и птиц она не жаловала за своеволие. А еще она обожала миракли карликов шутов. Они были так совершенны, что могли не только слышать и видеть, но и рассказывать об увиденном. С их помощью она шпионила за подружками и служанками, чтобы потом шантажировать и держать их в руках. Мне ее страсть в столь юном возрасте управлять другими казалась забавной, а Лиам злился, когда она доводила подружек и фрейлин до слез, раскрывая перед всеми их мелкие и стыдные тайны. Эмпат Лиам чувствовал их обиды, унижение и боль, но его упреки лишь раззадоривали Тану и веселили. «Это же глупо – обижаться. Но если им нравится, то пусть обижаются. Это же так интересно», – смеялась она.
Я не любитель стрелять птиц или зверей ради развлечения, Эдуард – тоже, и в тот день мы никого не убили. Было жарко, несмотря на то, что недавно прошли дожди, выцветшее небо подернулось сероватой дымкой, мы ехали шагом по дороге через поля, и Эдуард внезапно спросил:
– Ты считаешь меня слабаком, Кенрик?
Я удивился такому повороту разговора. Эдуард был старшим, Первым наследником. И что бы я о нем ни думал – он, разумеется, во всем должен был превосходить меня, хотя бы на людях.
– Глупый вопрос. – Я попытался ускользнуть от ответа.
– Тогда в Элизере я сумел лишь броситься с оружием на бугая, но не остановил его. И едва не умер. А ты нас всех спас.
– Мне повезло.
– Знаю, что я слишком слаб и снисходителен.
– Просто ты добр. Для короля не самое большое достоинство. Но его можно подправить – рассудительностью советников и жесткостью канцлера.
– Это Лиам-то жесткий?
– Лиам умен и справедлив, ему хватит твердости охранить казну от твоих чудачеств. Я создам армии мираклей, которые защитят наши границы. Ты будешь отличным королем, тебя прославят стихопевцы Гармы. Даже сладкоголосые льстецы из Флореллы будут в восторге от твоих чудачеств.
Брат в этот миг походил на бога счастья, каким его рисовали на старых фресках Домирья. Сероглазый, с золотыми кудрями, ореолом реющими вокруг головы, с мягкой, чуть печальной улыбкой и каким-то странным светом в глазах – как будто каждого он хотел одарить сочувственным взглядом и отсыпать каждому в ладонь горсть золотых. Но он зачастую забывал, что кто-то должен в поте гнуть спину, чтобы золотые сыпались звеня в бронзовые сундуки нашей казны.
В детстве Эдуард никогда не доедал свой завтрак – непременно прятал несколько ванильных сухарей, кусочек сыра, а если подавали сладости на десерт – то и марципан. А потом выносил все это во двор и раздавал детям прислуги. Они в это время всегда старались появиться во дворе, зная, что в этот час непременно получат вкусняшки. Все это называлось «дары Эда». Он и меня пытался приучить к подобной щедрости. Но я морщился и отвечал, что могу только швырнуть кому-нибудь в глаз кусок сахара, а не положить его на ладонь. Если Эд меня сильно донимал, я отдавал ему свой марципан или орехи и бурчал: «Корми их сам, у тебя это лучше получится».
– На что ты намекаешь? – Эдуард рассмеялся.
– Во мне хватит жестокости на нас двоих. Так что оставайся, каким был – добрым слюнтяем королем. Тебя будут любить даже после смерти.
Эдуард покачал головой, закусил губу и пихнул меня в плечо. Я пихнул его в ответ.
– Так договорились?
– Я стану сильным, – сказал он внезапно. – Каким и положено быть королю. Я буду великим.
Но вместо радости в голосе его прорвалась обреченность. И еще – страх.
– Величие – это совершенно необязательно, – усмехнулся я, – оно не сделает твоих подданных счастливее. В Домирье говорили: «Чем больше достоинства в тебе, тем меньше величия нужно твоему императору».
Эд ничего не ответил, стегнул скакуна и умчался вперед, дав тем самым понять, что разговор окончен. Я не стал его преследовать.
На другой день с утра я собирался спросить Первого наследника, не пойдет ли он на обычные свои раздачи – теперь он после завтрака, накинув простое платье, уходил в город и в Черных рядах раздавал вкусняшки и мелочь детям. Я решил его сопровождать – предчувствие беды меня не оставляло, как ноющая зубная боль. Я не ведал, откуда придет опасность, но решил быть наготове. За завтраком я не обнаружил Эда за столом. Не было и матушки, и отца. Мы завтракали втроем с Лиамом и Таной. Даже Марту я видел мельком – когда принесли творожный пирог с кухни. Я спросил Тану, не видел ли кто-нибудь из ее мираклей-шутов, куда направил свои стопы Эдуард. Тана глянула на меня строгим взглядом взрослой дамы и заявила, что следить за Первым наследником – государственное преступление.
Беспокойство мое только усилилось. Я отправился в Дом Хранителей, но едва ступил на крыльцо, как мне навстречу выбежал запыхавшийся мальчишка, что прислуживал Крону, и, вылупив глаза и задыхаясь, преувеличенно громко выпалил:
– Вам надобно вернуться домой, ваша милость. Сегодня ничего не будет.
Я отступил, потом шагнул на крыльцо снова, но почувствовал, будто невидимая рука сталкивает меня со ступеней. Даже не рука, а множество рук. Я рванулся, пытаясь пробиться, но меня отшвырнули с такой силой, что я слетел с крыльца и грохнулся на мостовую, едва не угодив под копыта лошадей, влекущих карету. В последний миг я сумел перекатиться по камням мостовой и несколько мгновений сидел на противоположной стороне улицы, переводя дыхание и глядя на дверь Дома Хранителей. Мне чудилось, будто черная вуаль накинута поверх дубовой створки, она колеблется, и в складках ее таится абсолютная тьма.
Я вернулся в замок, встревоженный до чрезвычайности. Отыскал на кухне Марту и спросил, не видела ли она Эда. Та глянула на меня испуганными покрасневшими глазами и отрицательно покачала головой. Мне показалось, что она плакала.
Я ухожу к себе. Стою у окна. Жду, предчувствуя беду. И вижу, как во двор замка въезжает повозка. Не карета, а именно повозка для перевозки скарба, какие используют в Черных рядах. И на ней кто-то лежит, накрытый полотном. Лица не разобрать, потому что у изголовья устроено что-то вроде покрова. Человека снимают с повозки – это Эдуард. Он в одной рубахе и штанах, без камзола, без башмаков, его ведут под руки двое. Голова его откинута назад, острый подбородок задран. Босые ноги не ступают, а волокутся по земле.
– Эд! – кричу я.
Кубарем скатываюсь по лестнице и оказываюсь на крыльце прежде, чем эти двое дотаскивают тело брата до дверей.
– Он ранен? – Теперь я вижу, что с одной стороны Эда поддерживает Джаред, а с другой – Френ.
Ступни брата скрючены судорогой, его бьет крупная дрожь, на рубахе темные пятна от проступившего пота.
Отец, примчавшийся следом верхом, соскакивает на землю, взлетает на крыльцо прежде скорбной троицы и отстраняет меня.
– Наверх, в спальню!
Эда несут, вернее, волокут. Он что-то мычит, голова его внезапно резко свешивается вперед, изо рта течет рвота.
Я замираю на первой ступени лестницы. Пораженный догадкой, кидаюсь назад, во двор, сталкиваюсь с матушкой.
– Что случилось? Что? Дом Хранителей? Да?
Матушка кивает, губы ее прыгают, в глазах стоят слезы.
– «Я стану сильным, стану сильным», – передразниваю я последнюю услышанную от брата фразу. – Что ж вы с ним сделали? А?
– Это пройдет. Может быть…
Я кидаюсь назад, взбегаю на второй этаж, к спальням. Дверь в комнату Эдуарда распахнута, прислуга толпится в коридоре, кто-то плачет. Медикус о чем-то спорит с помощником, выбирая из ящичка черного дерева флаконы с настойками. Помощник роняет сразу три или четыре, слышится звон стекла, терпкий запах плывет по комнате. Я расталкиваю толпящихся у кровати брата людей. Эдуард лежит на спине, глядя в потолок и изредка мигая, рот его полуоткрыт, губы запеклись. Ладони, лежащие поверх одеяла, недвижны, правая рука слегка дрожит. Левая… На левой красное пятно, похожее на паука. Я знаю, что это: они вшили ему нить Судьбы, прокололи его руку и вживили золотой волос прошлого. Теперь он срастается с телом, меняя душу Эдуарда, корежит ее и кроит под прапрадеда или кого они там избрали для создания будущего короля.
Я хватаю его руку, ногтями впиваюсь в алого паука, тяну на себя. Нить еще не срослась с телом Эда, не разветвилась, не проросла во все жилы, не заструилась по его артериям и венам, не достигла сердца и мозга. С бешеным усилием я вырываю ее. И вот я держу ее в руках – злобную золотую змейку, на теле которой махрятся сотни, тысячи отростков, а крошечная плоская голова, которая должна была проникнуть в мозг, бьет во все стороны раздвоенным жалом. Я бросаю ее на дубовый пол и одним движением рассекаю кинжалом. Та отметина на полу видна до сих пор. Никто уже никогда не прочтет подлинную историю прапрадеда Грегора, короля Ниена.
Растерзанная моими ударами, нить превращается в мелкий золотой песок. Назавтра служанка, посыпав пол опилками, выметет его из Эдуардовой спальни.
Я выпрямляюсь. Губы Эда дрожат. Я наклоняюсь к брату.
– Спасибо! – слышу я отчетливо. Меж сомкнутых век проступает влага.
Внезапно дверь с грохотом отворяется. На пороге возникает Великий Хранитель. Не знаю, что он собирался сделать, но помешать мне он уже не сможет. Поздно. Он сам рассказал мне, как вырвать неверно вшитую в тело нить Судьбы.
В тот миг мне кажется, что я всесилен, в моей крови бушует магия, и унять этот шторм никто не в силах, я не знаю, что с нею делать и куда направить. Внезапно открывается магическое зрение, и я вижу, как в теле каждого бьется сердце: часто-часто в груди Эдуарда, редко, неровно – в груди старой фрейлины, застывшей у изголовья кровати. Я вижу золотые нити в теле каждого: они вибрируют и дрожат. Стоит мне повести лишь слегка левой рукой в сторону человека, как нить начинает пульсировать сильнее, она как будто пытается покинуть тело, выскочить, кинуться мне под руку. Сделай я призывающий жест – и все эти нити пучком собрались бы в моей руке. Я поднимаю руку и направляю указательный палец в сторону Великого Хранителя. Он беспомощно открывает рот, хватается за горло двумя руками, пытаясь магическим жестом защитить свою суть. Я могу выдернуть нить из его тела, как только что сделал это с чужой нитью, вшитой в тело моего брата. Великий Хранитель медленно сползает на пол, и мне начинает казаться, что под темной мантией тело его начинает утрачивать форму и превращается в огромный куль, наполненный густой жидкостью. Убил бы я его? Превратил бы в послушного раба? Не знаю. Я ощущаю, как нити в телах вокруг вибрируют все сильнее. Сам я весь горю будто в лихорадке.
– Стой! – слышу я будто издалека голос Лиама. – Не смей!
Этот голос – без намека на магию, просто голос – оглушает меня, как удар клинка плашмя по голове. Связь с людьми вокруг мгновенно прерывается, видение нитей тает, в комнате делается нестерпимо душно от запаха пота, что смешался с запахом лекарств.
Я стиснул кулаки и ринулся вон из комнаты, ссыпался вниз по ступеням, выкатился во двор. Лошадь из конюшни брать не стал – моя магия, что рвалась наружу, мгновенно убила бы несчастное животное. Я вылетел сквозь южные ворота, мимо старых барбаканов, и устремился по дороге куда глаза глядят.
Никогда прежде и никогда потом я не бежал так быстро. Сердце мое бухало в ушах, правый бок разрывался от боли, но я бежал все быстрее и быстрее. Мне казалось, что ноги мои переставляет кто-то другой, не я сам – не сразу сообразил, что бежать мне помогала неизрасходованная магическая сила. Я обгонял ползущие из города крестьянские повозки, что возвращались после продажи овощей и молока в Ниене. Мулы шарахались от меня, люди замирали, я чувствовал, как на миг немеет сердце возницы, пропуская удар. Я видел, как под шкурой несчастной животины, что пыталась, поравнявшись со мной, вырваться из хомута и оглобель, будто проскакивало крошечное живое существо – это вибрировала, грозя разорвать шкуру, жизненная нить. Пар поднимался над крупами и головами животных, у человека пот струйками стекал от висков по скулам и щекам. Еще миг – и возница, и мулы могли рухнуть замертво.
Я ринулся вбок, через поля незрелой пшеницы, дальше от дороги, от животных, от людей. Я сбавил ход, проваливаясь в рыхлую землю пшеничного поля, но вскоре выбрался снова на дорогу. Узкий проселок в этот час пустовал. Солнце начинало садиться, тополя, растущие вдоль дороги, отбрасывали длинные черные тени в красную пыль. Я знал, куда ведет путь – к плоскому и лысому холму, на который ранней весной крестьяне со всей округи приносили дары грядущему лету, древним богам пахоты и урожая еще со времен Домирья. И хотя боги ушли и закрыли за собой дверь, обычай этот остался. Я помчался вверх по склону, упал, пополз на четвереньках, встал, вновь побежал. Меня мотало из стороны в сторону, тело выдохлось, а магия лишь копилась и готова была разорвать меня на клочки. На вершине я выпрямился и глянул вперед. На юге, освещенный вкось западными красноватыми лучами, высился Зуб Дракона – скала у Гадючьего перевала, серая, огромная, обведенная алым в этот предзакатный час. Сам же перевал уже тонул в темноте, только отвесные склоны его алели в лучах заката.
Я не знал, что делать, магическая сила все нарастала и рвалась наружу. Плохо соображая, в полубреду, я стал лепить миракля, выплескивая в него излишки энергии. Внешне он мало походил на человека – огромный, в три или четыре человеческих роста, лишенный кожи, он напоминал расплавленный металл без формы, его красно-рыжее тело светилось, как тлеющие угли в камине. Он был удивительно уродлив: короткие кривые толстые ноги поддерживали огромное тело с широкой грудью и покатыми плечами, длинные руки доставали чуть ли не до земли, на толстой шее криво сидела лысая голова с вытаращенными широко расставленными глазами. Я закачивал в него свою энергию, и он все раздувался, и свет его становился все ярче – из красного переходил в желтый, а в глазах протаивал уже синий хищный огонь. Я ударил его, но от магического удара он лишь слегка пошатнулся, рассыпая искры, от которых занялась вокруг сухая трава. Еще удар – но монстр лишь еще больше вырос вверх и вширь.
Я отступил. За спиной моего чудища чернел, погружаясь в ночь, Зуб Дракона. Скала притягивала мой взор. Звала. Я поднял руки, в тот же миг меж мною и вершиной скалы пролегла невидимая дорога – две сверкающие синие нити магического соединения. И я ударил миракля снова, надеясь расшибить его об этот бездушный серый камень. Будто порыв ветра сорвал монстра с вершины холма и швырнул к цели. Моя сила закрутила его, будто мокрое белье в руках умелой прачки, и понесла на Коготь Дракона. Огромные ручищи фантома вертелись в воздухе, огненные пальцы захватывали землю и камни, оставляя на зеленом покрове черные рытвины, как следы невидимых когтей. Наконец его ударило о камень, тело его смялось и растеклось огненным озером на половину неба. А потом пламя стало гаснуть, Коготь вбирал в себя моего миракля, будто дракон пожирал добычу. Наконец огонь погас вместе с последними искрами заката. Скала вздрогнула как живая, а затем не сразу, с задержкой, каковой бывает задержка грома от дальней молнии, пришел тяжелый нутряной рокот. Что-то внутри ломалось, скрежетало, сдвигалось, рушилось. На миг я увидел золотые нити, пробежавшие от вершины к изножью, – не нити жизни, а нити намеченных разломов. Потом дрожь камня унялась, и золотые дорожки погасли.
Жар мгновенно ушел из тела, мне сделалось так холодно, будто из теплого летнего вечера я угодил в середину зимы. Рубашка и камзол насквозь пропитались потом – хоть отжимай, я сбросил их, но теплее мне не стало. Меня стала бить крупная дрожь, я обхватил себя руками и опустился на колени. Нестерпимо хотелось лечь, но я знал, что этого делать нельзя. Если я лягу, то камень мгновенно высосет из меня остатки сил и я умру прямо здесь, на макушке скалы.
– Кенрик… – Голос Лиама позвал меня откуда-то издалека, за мили, за сотни миль.
– Я устал… так устал…
– Кенрик! – Голос звучал уже ближе.
И вдруг теплые ладони Лиама легли мне на плечи.
– Кенрик! Тебя все ищут!
Он был уже рядом со мной, сбросил свою куртку, накинул мне на плечи, затем помог подняться и повел с холма, как ведут пьяного с попойки. Ноги мои подгибались, хотелось встать на четвереньки и ползти. Но Лиам не позволил мне упасть, довел до коня и посадил в седло. Он привел моего Красавчика с собой.
– Как ты меня нашел? – Я едва сумел выговорить эту фразу – так у меня стучали зубы.
– Магия оставляла след, песель учуял.
Только теперь я заметил Ружа – он сидел чуть поодаль, и, приметив, что я обратил наконец на него внимание, кинулся ко мне с лаем. Но тут же отскочил, будто чего-то испугался.
– Поехали домой, – пробормотал я.
О проекте
О подписке