Закончилось, честно скажу, не очень – мне сломали скулу, разбили нос и левый глаз, однако и я в долгу не остался, мой соперник тоже вышел из схватки помятым и с таким же «фонарем», как у меня.

Ехать в таком виде домой было опасно – еще была жива мама, а она совершенно не выносила, когда что-то подобное происходило. Я побрел к дядьке – в его холостяцкой хате всегда можно было привести себя в порядок и перекантоваться пару дней, позвонив предварительно отцу и предупредив, чтобы не искали.

Машка пошла со мной – она видела драку из окна, но, пока одевалась и выбегала, мы уже закончили. Она с ужасом посмотрела на мое разбитое лицо:

– Может, ко мне?

– Нет… – я потрогал пальцами сломанную скулу и сморщился от боли. – У тебя мать дома… Пойду к Сереге.

Мари вынула из кармана кожаной куртки платок, протянула мне:

– У тебя кровь…

– Да у меня не только снаружи кровь, – я сплюнул. – Ничего, нормально все…

– Ты с ума сошел, Денис, – вздохнула она, осторожно беря меня под руку. – Винт злопамятный, теперь прохода не даст.

– Тебе? Пусть попробует.

– Да мне-то с чего…

– За меня, выходит, беспокоишься? – криво усмехнулся я разбитыми губами, даже не чувствуя саднящей боли – внутри все задрожало от нового ощущения. Машка беспокоилась обо мне…

– Я просто его со школы знаю, он дурак редкий. Я-то не боюсь.

– Ну, а я тем более не боюсь. Все, пойдем, мне бы хоть перекисью ссадины обработать.

Она послушно пошла рядом, и я, накрыв рукой ее узкую кисть, лежавшую на моем локте, иногда посматривал на нее сверху – Мари сейчас едва доставала мне до плеча. Я видел ее ноги в черных колготках, берцы на шнуровке, джинсовую юбку, распахивавшуюся при каждом шаге. Она пошла со мной, и теперь было даже неважно, что мне наваляли так позорно…

Я остался ночевать у дядьки, а к утру мне вдруг стало плохо, и он, испугавшись, позвонил отцу. Тот приехал, осмотрел меня и забрал домой.

– Ничего страшного, легкое сотрясение мозга и перелом скуловой кости, – объяснял он маме, а та хваталась за сердце и пила успокоительные. – Из-за девчонки, небось? – спросил отец, убирая аптечку, и я уклонился от прямого ответа:

– Да какая разница…

– Да что же это за девка такая! – сразу перестала хвататься за сердце мама, но отец предостерегающе произнес:

– Лена, выйди, – и мама подчинилась. – Ты на нее не обижайся, понимаешь ведь…

Я промолчал. Высказаться пришлось назавтра, потому что ко мне вдруг явилась Мари, чего я совершенно не ожидал и даже опешил, когда, открыв дверь, обнаружил на пороге ее:

– Машка? – я отступил назад. – Входи.

Она перешагнула через порог, покачнулась на высоких каблуках ботинок, уронила с плеча ремень большой сумки – приехала из института. Красный мягкий шарф соскользнул с убранных в «ракушку» волос, Мари шагнула ко мне, дотронулась холодной рукой до опухшей скулы:

– Ну, как ты?

– Уже хорошо, – прошептал я, перехватывая ее руку и целуя ладонь.

И тут появилась мама, прислонилась плечом к косяку и драматичным голосом спросила:

– И что, сынок, вот из-за нее все?

Машка вздрогнула, задрала вверх подбородок, я чуть сжал ее руку и, не поворачиваясь, попросил:

– Мама, уйди, пожалуйста.

– И хватило еще наглости сюда явиться, – продолжала мама, не услышав предостерегающих ноток в моем голосе. – Ему же все лицо изуродовали из-за тебя! За парня своего пришла заступаться, который сына моего избил?

Машка вырвала руку из моей, развернулась на каблуке и дернула входную дверь, запереть которую я еще не успел. Каблуки ее ботинок застучали по лестнице вниз, а я схватил с вешалки куртку и бросился следом, услышав, как мне в спину кричит мама:

– Дурак! Ты же ей не нужен! Она тобой просто крутит!

Машку я догнал в тамбуре подъезда. Схватил за ремень сумки, остановил, дернул и прижал к себе обеими руками:

– Маша, Маша, послушай… не обращай внимания… ну, она мать, потому так и реагирует… Машка… я так рад, что ты пришла…

– Я зря пришла, – процедила Мари мне в грудь.

– Нет! – я слегка встряхнул ее. – Нет! Ну-ка, посмотри на меня, быстро! – это произнеслось каким-то внезапно властным тоном, и Мари подняла глаза. – Вот так… И запомни – мне никто не нужен, кроме тебя.

Она пару минут смотрела мне в глаза, а потом, оттолкнув, выбежала из подъезда. Я выскочил следом, но Мари уже удалялась по дорожке из двора, поскальзываясь на каблуках и едва не падая. Я смотрел ей вслед, и у меня болело сердце – казалось, что больше никогда я ее не увижу, как будто Мари убегала насовсем.

Я не стал объяснять матери, что она наделала своей ревностью, просто перестал с ней разговаривать. Мари избегала меня в институте, не появлялась на лекциях, не отвечала на звонки, и это в буквальном смысле сводило меня с ума. Мне казалось, что я ее потерял. А никого другого мне действительно было не надо.

Мне не нравились девчонки, напускавшие на лицо сложную мину и заявлявшие, что они, мол, не каждому по зубам. Такой была Сашка, подружка Мари. Она так и не оставляла попыток запрыгнуть ко мне в постель, но я старался как можно реже оказываться в поле ее зрения – она мне совершенно не нравилась, даже вызывала какое-то отторжение.

С Машкой же мне хотелось всего. Уже тогда я, видимо, подхватил эту «болезнь» под названием «Мари», которой с переменным успехом «болел» все годы потом и продолжаю, кажется, до сих пор. Совершенно еще не осознавая, как называются мои чувства, я подсознательно хотел держать Мари за горло, например, или просто причинять боль – не знаю, откуда это взялось. Спасибо, опять же, Олегу, который все это мне объяснил и показал. Правда, после той поездки, где я впервые почувствовал вкус власти над женским телом и кайф от причинения боли, мои сны стали еще более мучительными. В них все время была Мари – и Тема.

Я сумел вернуть Мари и ввести ее в Тему безболезненно, совершенно добровольно, помог раскрыться и ахнул, поняв, куда теперь она может меня завести. Скручивая буквально в бараний рог ее тонкое гибкое тело, я испытывал такое тягучее, болезненное наслаждение, от которого потом долго оставалось своеобразное послевкусие. Этот Домспейс длился у меня пару суток после экшена, а если вдруг мы случайно перебирали адреналина, то я чувствовал себя больным и разбитым, но таким при этом счастливым…

Мари принимала новые садистские практики спокойно, даже с удовольствием – ну, она вообще любила боль, но на Д/с не соглашалась, делая мне лишь минимальные уступки. А я уже не хотел довольствоваться лишь поркой, мне нужно было больше – я хотел ее в собственность, хотел полной власти над ее телом и над ее головой тоже. Но…

Будучи сильнее характером, Мари не могла подчиниться мне. Когда я описывал свою проблему Олегу, он так и сказал – вам надо разбегаться, вы друг друга поломаете. Я тогда возмутился – как он мог судить, не видя Мари, не зная, какая она? А ему и не надо было знать, он был в Теме дольше, кое-что повидал и, подкрепив опыт знанием психологии, оказался совершенно прав. Если бы мы разошлись раньше, то оба остались бы целы и невредимы – во всех смыслах.

Но тогда мне было страшно потерять такую нижнюю, как Мари – с таким болевым порогом, с такой выносливостью, с таким визуалом, который раскрывала камера… Нет, я и представить себе не мог, что она будет не со мной.

«– В лес поедем сегодня.

Это говорится таким тоном, словно я обязана подпрыгнуть от счастья. Я ненавижу все эти природные ландшафты. Меня не заводит процесс под кустами, в лесу или где-то еще. Но выбора-то нет, разумеется.

– Тебе будет хорошо, не переживай.

Я уже давно ни за что не переживаю – смысл? Все равно он сделает так, как хочет. Да и «хорошо» с ним наверняка будет, это я тоже знаю…

Жарища под тридцать с лишним, все липнет к телу – июль просто кошмарный. Я в шортах и короткой майке, в босоножках на пробковой танкетке. Волосы отравляют всю жизнь, приходится их замотать и заколоть на макушке.

– Меня посадят, – замечает Дэн, имея в виду, что в таком виде мне совсем мало лет на первый взгляд.

– За все остальное не сажают? – я намекаю на арсенал в багажнике его старой «Тойоты-Висты», и он смеется.

– Задери ноги на панель, – требует он, проехав пост ГИБДД.

– Зачем?

– Оглохла?! – орет так, что я и правда глохну на секунду и вскидываю ноги на переднюю панель.

– Надо было юбку, – ворчит он, пытаясь расстегнуть «молнию» шортов. – Что у тебя за мода – как пацанка какая-то? Ну, надела юбочку…

– Ага – и под нее лучше без белья, да? Вот бы ты торчал…

Через час я лежу на капоте, от которого исходит такой жар, что я чувствую себя шашлыком или чем-то запеченным на листе. И Дэн сидит в шезлонге с банкой безалкогольного пива и наблюдает. Интересно ему, как скоро я зажарюсь, что ли?

– Мне жжет спину…

– Замолчи! Ты мне мешаешь!

Я замолкаю, разумеется. Он подходит и выливает пиво прямо на меня – черт, оно едва не шипит на капоте, стекая струями под спину. Запах… фууу, черт, я теперь как вяленая вобла…

Сейчас достанет свой мольберт и начнет наброски делать – вот как пить дать. И это значит, что еще пару часов я в таком виде пролежу на жаре. А я, между прочим, плохо переношу жару. Но он это помнит, а потому прихватил огромную простыню, которую периодически смачивает водой из канистры и накидывает на меня. Я знаю, что больше всего ему нравится, как мокрая ткань облепляет меня – это его всегда заводило. Но мне вообще-то жарко, и дышать уже тяжело.

В очередной «подход» он вдруг берет кисть и начинает рисовать прямо на мне – знает, что я терпеть не могу таких прикосновений. Я ору на весь лес, кажется, но он не обращает внимания. Через двадцать минут вместо груди и живота у меня черная кошачья морда – я это вижу в протянутом зеркале. Черт, ну почему я не могу его любить – такого талантливого и способного? Ведь он во всем такой – и врач он просто классный, да и вообще…

Потом мы… черт, даже словом таким называть как-то неудобно – это не секс, а что-то…

– Ну, скажи мне хоть раз… – стонет он, одной рукой держа меня за шею, а другой прижимая к себе снизу. – Неужели так тяжело? Просто возьми и скажи…

Чувство идиотского противоречия заставляет меня промычать что-то типа «я тебя, сука, ненавижу». Он идет ва-банк, благо, руки мои надежно зафиксированы, и ничего я ими не смогу сделать – ненавижу, когда меня целуют в лицо, едва прикасаясь губами к коже, никому не позволяю… Господи, да за что же мне это все?!

Кстати, о рисунках – он иной раз делает такие сумасшедшие коллажи из фоток… И вот я как-то сдуру выложила в ЖЖ такой… И что я вижу через месяц, роясь по форумам? Правильно – мою фотку в объятиях Дэна в качестве аватарки у какой-то сопли! Я почувствовала себя так, словно с меня кожу содрали, честное слово. Поэтому теперь мой ЖЖ в режиме «френд-онли».

Таких картин я нарисовал на ее теле сотни, иногда, под настроение, разрисовывал ее красками с ног до головы, но почему-то почти не снимал этот боди-арт, на снимках все выглядело хуже, чем вживую. Я выставлял Мари в самые немыслимые позы и рисовал, рисовал… Она всегда удивлялась:

– Не понимаю, ты зачем в медицинский-то пошел? Чтобы иметь возможность безнаказанно резать неподвижные тела? Тебе же в академию художеств надо было, неужели никто этого не говорил?

– Да брось ты, Машка, какая академия художеств, – короткими набросками воссоздавая на листе силуэт ее спины, улыбался я, польщенный ее словами. – У ребенка врачей редко бывает выбор. Мы всегда продолжаем династию.

– Но ты ведь мог нарушить это правило. Не крепостное право же…

– Право-то не крепостное, а вот родители бы точно не одобрили. И потом, мне все нравится, я люблю свою профессию, а рисовать можно и в свободное время.

До сих пор, натыкаясь где-то на очередную папку с рисунками, я испытываю физическую боль от потери. От Мари у меня остались только эти рисунки…

«Я часто думаю – а почему вообще мы оказались вместе? Почему, как вышло, что я подпустила Дениса так близко, хотя не хотела? Не вру – совершенно не собиралась ничего с ним иметь. Мне казалось, что отношения с ним – сплошная эмоциональная боль, вокруг него всегда будут виться другие женщины, а я не смогу этого терпеть. И дело не в том, что я не уверена в себе. Я просто не хочу растрачивать себя на такие вещи, как ревность. Такой странный способ самоубийства – пусть и в фигуральном смысле. Нет, я не хотела страдать из-за мужчины, даже если этот мужчина – Денис.

Я уклонялась от его попыток перевести наши отношения в какую-то более серьезную плоскость, не соглашалась ни какие-то свидания. Правда, не считала таковыми походы в театр, например – моя мама часто приносила билеты на самые модные спектакли или на те, где участвовали гастролеры из столицы, и мы с Денисом непременно их посещали. Но – не больше. Он провожал меня до дома и уезжал, а я не интересовалась, куда он едет.

Не скрою, узнать, что он встречается с кем-то, было бы больно. Но и убиваться по этому поводу я тоже не стала бы, слишком уж не хотелось этой боли.

Я и переспала-то с ним в первый раз исключительно из любопытства, удивив даже себя этим шагом. Он был моим первым мужчиной, но я у него явно не была дебютом – мне почему-то сразу так показалось, а позже Денис это подтвердил. Но какая, в сущности, разница, если я не собиралась выстраивать ничего серьезного? Такая вещь, как секс, не стояла в числе моих приоритетов и не являлась чем-то определяющим.

Мы стали делать это время от времени, я вообще не придавала значения этим постельным рандеву – ну, было и было, ничего особенного. Зато у Дениса начала съезжать крыша. Он непременно хотел какого-то развития, чего-то совсем другого, а не просто «переспали-разошлись».

Но мне, как ни странно звучит, именно такой формат отношений с ним казался наименее травматичным для себя. С ранней молодости я научилась беречь свою эмоциональную сферу от любых посягательств, так что дело тут было не в Денисе, а, скорее, в моих «тараканах». Я отлично знала, что в академии любая девчонка за такую возможность готова была бы на многое, но, возможно, именно это меня и отталкивало от Дениса. Я никогда не хотела того, чего хотели все.

И только Тема… Да, как ни странно, наручники, кляп и стек поставили все в моей голове на место. И то, что Дэн, оказывается, всем этим владел, сделало его куда привлекательнее в моих глазах. Он умел то, чего не умел и не знал никто вокруг меня.

Я с удовольствием отдала ему свое тело, по-прежнему оберегая душу и сердце, что бы он ни делал».

Иногда в шутку Мари называла то, что между нами происходило, «отношениями Шрёдингера» – они вроде как есть, но в то же время их как бы и нет. Что-то вроде происходит – но в то же время и не скажешь, что есть прогресс. Мы могли проснуться утром в одной постели, но потом неделю вообще не встретиться даже на лекциях. И было совершенно непонятно, кто мы друг другу, а я вдруг захотел определенности.

Мари почему-то никак не соглашалась сделать наши отношения чем-то постоянным, как будто боялась, что я стану посягать на ее свободу. Это было странно и очень обидно – как будто я ее недостоин. Иногда меня настолько переполняла эта обида, что, проводив Мари домой после театра, например, куда мы с ней ходили довольно часто, я ехал в общагу академии и там без помех получал все, чего мне не давала она. Уж не знаю, была ли Мари в курсе этих моих поездок, но, во всяком случае, она никогда ничего мне не говорила на эту тему. Наверняка до нее доходили слухи – девки вообще болтливы и не могут удержать такую информацию, как ночь, проведенная с кем-то из однокурсников. Но то ли Мари была выше этих слухов, то ли ей просто было наплевать на меня и мою жизнь отдельно от нее. Скорее всего, последнее.

Мне казалось, что я очень мало значу для Мари – настолько мало, что, встав утром из моей кровати, она совершенно спокойно забывает о моем существовании и может даже головой не кивнуть в лекционном зале. Я никогда не садился на лекциях рядом с ней – мне нравилось видеть ее профиль и рисовать его на задней стороне тетради с конспектами. Да и Мари, похоже, не нуждалась в моем обществе – среди ее одногруппниц обязательно встревал какой-нибудь парень, непременно садившийся рядом с ней и то и дело что-то нашептывавший ей на ухо. Мари практически не реагировала – но она вообще была такая, мужское внимание ее не будоражило. Я видел, как неодобрительно наблюдают за этим девки из ее группы – у них группа подобралась женская, и любой парень из параллельной вызывал ажиотаж.

Иногда, разозленный поведением Мари, а вернее – ее равнодушием, я сразу после лекции брал ее за руку и вел за собой, тащил к себе. Мари не сопротивлялась, но порой после секса просто вставала и уезжала домой, даже не позволяя мне ее проводить. Это бесило еще сильнее – ну, что я – недостаточно хорош для нее? Почему кто-то считает подарком ночь со мной, а она вот так встает и уходит, как будто на моем месте мог оказаться кто угодно?

Да, признаю – меня женщины избаловали вниманием, а с тех пор, как я понял, что и как с ними надо делать, вообще не было отбоя от желающих. Еще до Темы, до того, как я открыл в себе это, я знал, как заставить практически любую девушку хотеть вернуться ко мне. Любую – кроме одной. И, как назло, именно эта одна была нужна мне.

Тема всё расставила по своим местам, буквально вынула из коробки пресловутого кота, и стало ясно, что он жив-здоров и даже счастлив. Тот первый раз, когда Мари позволила сковать свои руки и вставить кляп, словно подтолкнул нас друг к другу. Но с того дня я и начал ощущать, что Мари со мной не потому, что любит меня, а потому, что я могу сделать с ней то, чего не сможет больше никто. Ну, на тот момент никто…

Я не раз спрашивал у нее – ну, неужели ты никогда меня не любила? Она всегда отвечала какой-то обидной шуткой и только однажды, уже безнадежно больная, в Москве, сказала:

– Я любила тебя с того момента, как впервые увидела. А ты никогда этого не понимал.

Эта фраза так обожгла меня, как не обжигал даже кнут в руке Олега – мне казалось, что этими словами Мари содрала с меня кожу, и теперь я всю жизнь буду вынужден жить, зная, что все угробил сам.

«Больше всего, разумеется, ему нравится видеть меня в постели, в квартире запойного дядюшки – там его любимое место. Он целует меня, сначала вроде как нежно, потом уже больно, потом так, что вздуваются губы… ложится сверху и все смотрит, смотрит… когда я уже вот-вот готова заорать, зажимает мне рот ладонью.

– Тихо… что ты орешь, спятила? Подними руки…

Все, конец свободе… Руки к изголовью кровати, ноги – к противоположной спинке. Он сам эту кровать выбирал, еще смеялся в магазине – «может, примерим, вдруг неудобно?» Представляю…

– Отлично… просто отлично… Слушай, почему в таком виде ты мне нравишься больше, а? – он отходит и любуется картиной. – Ты даже не представляешь, как это классно выглядит…

Отчего же, очень даже хорошо представляю – я вернулась из Греции, у меня потрясающей красоты ровный загар… Я недавно заново выкрасилась в иссиня-черный цвет, и это в сочетании с «мокрой» химией – просто полный кайф, я даже сама себе нравлюсь.

– Так… замечательно… посмотрим, что тут у нас в шкафчике спрятано…

Я этого не вижу, слышу только, как скрипит дверь старого шкафа, где Дэн держит девайсы – чтобы Серега в обморок не падал, шкаф запирается на ключ. Что-то настроение у него сегодня игривое – похохатывает, стихи идиотские читает – где набрался народного «тематического» творчества – не представляю…

– Ну, что ж ты такая молчаливая сегодня у меня, а? – свистит что-то, разрезая воздух, и опускается мне на ягодицы с такой силой, что я вскрикиваю, и в этот момент распахивается дверь, и на пороге возникает… Серега, пьяным голосом произносящий:

– Диня, племяш, на бутылку бы… – и осекается, увидев мизансцену – на кровати голая я, растянутая и прикованная, а рядом – дорогой племянник, в руке которого арапник, занесенный для второго удара… Картина Репина «Не ждали»… – Итить твою мать! Вы что тут устроили, а?! – трезвеет Серега.

– А ну, на хрен катись! – Денис едва сдерживает смех, и в шутку же замахивается арапником на дядюшку, который, заметно струсив, выскакивает за дверь и уже оттуда вопит:

– Сатанисты, ити вашу мать!

Денис закрывает дверь на ключ и валится на меня сверху, уже не сдерживаясь:

– Урод! Испортил все! – и хохочет во все горло. – Ты бы видела его рожу, Машка… полный отпад…

– Слезь с меня, я задохнусь…