Инге бы так не ответили. Все-таки повезло мне с родителями. Сидели у нее однажды дома, пили чай на кухне, смеялись. А потом пришла ее мама… Инга вскочила со стула так, словно мы курили траву. Помню, отчитывала Ингу в коридоре, не понижая голоса, чтобы и я услышала: «Не приводи в дом барабашек! Крест в ухе, немыслимо! Сама скатишься!» А моя мама взвесила на ладони алюминиевый крест и рассудила, что такой легкий ухо мне не оттянет, и разрешила носить. А Инге ничего не позволят, дышать не дают спокойно, за каждую тройку ругают. Марат ее несвободой воспользуется, возьмет «на слабо». Мне уже впаривал: рок – музыка твоих предков, «ты так несовременна рядом со мной», рейв слушай, винил носи… А я смотрю на афиши и не понимаю, что такого сделали все эти диджеи: чужую музыку перекроили?

Марат сообщил: убитый возле Универа бизнесмен – хозяин бывшего ресторана на Озерном проспекте, который теперь Питер переоборудовал под новый ночной клуб, «Неосад» называется, моднее не будет в городе. Забрали помещение, не заплатив и трети, когда потребовал свое – пристрелили. Для столиц наш городок – чухонское окно в Европу, и на пересечении дорог сильных мира сего войны не прекращаются. Городок замер, ждет: кто победит, кому жопу лизать и бабло отстегивать. Тихий северный край. Надо бы Ингу предупредить насчет Марата. По уши в криминале, готовит себе светлое будущее после школы. Повторяет за старшим братом: «Конец века – разграбление империи, великий беспредел. В обнулившемся мире будут новые законы, а пока будущее не предопределено, надо успеть набить карманы».

– Как же вы мне надоели оба, созерцатели застеколья! – вклинилась мама в мои размышления.

– Застеколья?

– Один в монитор компьютера смотрит, другая – в зеркало! А ужин стынет!

Да, быть дочерью ученого – привилегия. У нас даже видеомагнитофона, как у всех обеспеченных семей, нет, а компьютер есть. «Отцу на работе выделили, не приближайся, сломаешь – не рассчитаемся!» Включаем тайком с дружками, когда папа уезжает на свои конференции, чтобы посмотреть, как мелькают белые цифры на синем экране. Будто в космос летим, загружаем будущее. А будущее продается: фенечки из кожи и бисера для меня плетут за возможность взглянуть хоть одним глазком.

Поужинаю – придет мое «я» из будущего мучить меня вопросами о смысле жизни. Останусь голодной – есть шанс увидеть, как табор уходит в небо. А ты будешь танцевать на облаках, мять их босыми ногами, как виноград. Во сне на земле пойдет кровавый дождь, как в фильмах ужасов, и лишь я буду знать, что твоя кровь на самом деле вино.

Возле плиты стояла бутылка с характерным узким горлышком: темное стекло, красное вино. Хлебнула залпом, пока мама с папой суетились вокруг стола. «Боже! Это подсолнечное масло! Худшей гадости…»

– Радуйся, что не уксус, – упрекнул папа, пока промывала рот над раковиной.

– Неправильно мы с отцом тебя воспитываем, – вздохнула мама.

– Наоборот правильно, – возразил папа, – растим свободного человека новой эпохи, а не узника страны советов. Без ошибок не обойтись.

Он математик и знает, сколько неправильных решений нужно перебрать, чтобы найти одно – правильное. Мама с ним не спорит. В нашей литературе вообще не принято отвечать на вопросы, только задавать.

Ответить придется читателю. Пишут же: утро вечера мудренее. А главное – оно всегда настает, сколько ни откладывай.

****

– Сейчас Жанна прочтет доклад о романе Евгения Замятина «Мы» и ответит на ваши вопросы, – объявила литераторша и посмотрела на меня по-кошачьи.

Я на секунду прикрыла глаза – глупая детская привычка прятаться: кажется, если ты никого не видишь, то и тебя не поймают.

– У нас с тобой уговор, – сказала она.

Кошки всегда получают желаемое, надо бы у них поучиться.

Снова это тошнотворное чувство беспомощности, как в кабинете у зубного: девочка, скажи «а-а-а», деваться некуда, придется разинуть рот.

Уговор заключался в следующем: она покрывает мои прогулы, а я готовлю доклады по внеклассному чтению. Наша школа объявила себя лицеем, и меня чуть не отчислили после девятого класса, когда всех, кто портил общую картину успеваемости, в том числе по поведению, разгоняли по просто школам и ПТУ. Литераторша с историчкой убедили всех, что у меня способности к гуманитарным наукам, размахивая перед носом директора моей медалью за сочинение о «Преступлении и наказании» Достоевского для городской олимпиады. Медаль была одна, их всего двое, а проступков и замечаний в моем дневнике – уйма, но гуманитарии все-таки обладают даром убеждать. Их послушали. Мне дали зеленый свет в старшие классы и университетское будущее.

Алиска поступила в кораблестроительное училище. Но уже ко второму курсу выяснилось, что никакие корабли они там не строят, а без присмотра балду гоняют по коридорам. Второй год балдеет без чужой указки!

– Старый парк аттракционов скоро закроют. Может, на зиму, а может, навсегда, – сообщила мне по секрету. – Надо успеть!

Я вспомнила свое последнее первое сентября. Выпускной лицейский – до невозможности пустой класс! Надписи и рисунки на партах закрасили, под ногами не доски, а новенький линолеум, а главное – лица в окружении гладиолусов! Никогда не любила этот гербарий, ничем не пахнет и ассоциируется с концом лета и свободы. С концом всему. Сидели за партами: «ровная осанка – правильный статус». Сами как гладиолусы: прилизанные, отглаженные, точно свободную форму объявили для меня одной. Оглядела класс: единственные из выживших близких – Марат, Коста, Инга. Остальных еще год назад слили и долили чужаками из других классов.

Марат прическу соорудил под «Depeche Mode». Ангел изменчивой моды. В детском саду воспитатели называли его «амурчиком» за «нежные щечки», еще тогда мерещилось в нем что-то подленькое, лживое, как в любом идеале. Срифмовала амур с лемуром. Смотрит не мигая, и никто не знает, что у него на уме. Лапкой хвать – и полмира в руинах. А после того, как в первом классе попросил прыгнуть на незапечатанную крышку колодца во дворе – чуть не перевернулась! – уже не сомневалась, кто он на самом деле. На Косту, прямо у нас за столом, опрокинул вскипевший чайник – как бы невзначай. Коста теперь красавчик, крутой барабанщик рок-группы, но мама однажды грустно сказала, что жениться он вряд ли сможет, и девчонки за ним бегают зря.

Инга… Что о ней рассказывать? У нее даже комнаты своей нет, живет при младшей сестре как нянька. Иногда думается: друзей, как и родителей, не выбирают. Как сидели с Маратом на одном горшке в детском садике, так и сейчас не далеко друг от друга переместились: за одну парту и на ступеньки общей лестничной площадки.

Лера с Алиской тоже сидели за одной партой, и меня тогда в их жизни не существовало. Писали на стенах и скамейках: «ЛЕРА + АЛИСА». Но потом Лера уехала в летний лагерь к морю, а мы с Алиской море рисовали разноцветными мелками на асфальте во дворе. Осенью в школе Алиска познакомила меня с Лерой, и я ей сразу понравилась тем, что выгодно оттеняла их дуэт блондинки и брюнетки своей мышастостью. В шестом классе Алиска подхватила гепатит, пропустила много занятий, и ее переместили в мой класс, на второй год. После мы еще долго называли себя тремя мушкетерами. А сейчас я жду Леру возле Универа на Озерном проспекте, Алиску возле ПТУ на набережной. И пути их не пересекаются. Лера нацепила тонкие очки в позолоченной оправе, стянула белокурые волосы в хвост и изо всех сил старается походить на юриста, считает, правильная внешность поможет сдать все экзамены и получить диплом. А подруга-пэтэушница портит ей имидж. Странно, что и мама с недавнего времени частенько ставит мне ее в пример. Не Алиску, конечно, Леру. Однажды вообразила себя юристом – и расхохоталась: более злостного нарушителя правил не найти. Хотя… говорят же: «закон что дышло». Можно было бы стать адвокатом, искать дыры, как в заборах, и спасать бунтарей вроде меня.

А пока мы с Алиской действовали по плану: несколько капель йода на кусочке сахара, ломтик луковицы, выжатый в глаза, – и вот оно, заветное официальное освобождение по причине ОРЗ.

Раздолбали все гоночные машинки, два раза прокатились на «Чертовом колесе», выпили в кафешке на летней веранде шампанского. А потом лежали на зеленой пока траве и смотрели в небо. Высокое и прозрачное, с легкими перьями облаков. Ощутила, что пью эту синь глазами, почудилось, что лечу. Или падаю? В бездонную пропасть небес, как Холден Колфилд. Самые волшебные дни осени! Если бы на третий во дворе не встретили мою классную…

И вот сейчас выставили перед гладиолусами. И надо бы как-то начать о перегибах тоталитарного режима, где все были равны, даже по половому признаку, и о наших замечательных постперестроечных временах, где каждый уникален и волен выбирать себе судьбу и дорогу. Ерунда! Все они одинаковые! Модные. Все как все. Шмотками обмениваются. Ни за что не надела бы чужое платье!

Ощущение тяжести в желудке, а в голове все крутится вопрос: «Зачем I-330 понадобилось взрывать Зеленую стену? Почему самим не сбежать? Бросили бы зомби на произвол судьбы и через Древний дом – на волю. Нет, пожертвовали собой ради тех, кто ничего не знал и не просил даже».

Пригрезился старик-отшельник с глазами ящерицы из заброшенного дома на краю поля. Считается, ящерицы – прямые родственники доисторических драконов или динозавров. А вдруг он колдун и открыл третий путь? Если вспомнить, с какой скоростью перемещался в пространстве…

– Девочка плохо социализируется, – говорили обо мне сначала в детском саду, а потом и в школе. – Никакой солидарности с окружающими. Если дело так и дальше пойдет, то встанет вопрос о способности сопереживать. Об отсутствии человеческого сочувствия, об аутизме, алекситимии.

Мама с папой не верили. Я тоже, но мне приходилось изображать эту самую солидарность. С детства ненавидела командные игры: несколько придурков рвут друг у друга мяч, то ли дело бег: обогнал всех – прибежал первым, если никто подножку не подставит на старте. Коллективные медосмотры приводили в ужас. Всякий раз говорят: «Раздевайтесь!» – и такая безысходность накатывает! Хочется уйти внутрь себя, нырнуть с головой в свитер, как в колодец, или хотя бы закутаться в плед. Чтобы никто не сравнивал меня с другими.

Стою перед классом, дура дурой, и рта не могу раскрыть. «Девочка, разденься и скажи «а-а-а», а мы будем оценивать, насколько правильно ты это делаешь. Иногда говорить то, чего ждут, – как пытаться проглотить склизкую молочную пленку. А сказать то, что не можешь не сказать, – значит раздеться на площади перед всеми. Чувство незащищенности, словно будут бить за каждое слово, которое для тебя хлеб, а для них – оскорбление. Как легко писать сочинения, как тягостно говорить вслух! Сюжет пересказать?

В детском саду нас кормили жидкой молочной кашей, на поверхности вечно плавали сгустки топленого масла. Выворачивало наизнанку от одного вида, как ни пыталась, не могла впихнуть в себя ни ложки. С голодухи начала таскать хлеб и ела в тихий час под одеялом. Нянечки обнаружили крошки. Выстроили всех у разобранных кроватей.

«Подойдите каждый к своей. Чей номер двадцать два?»

Отступать было некуда. Выставили в трусах в старшую группу. Худшее наказание – унижение, потому что боль проходит, а страх и стыд – нет.

В тот год я сбежала. В марте. Пока все спали, пролезла меж прутьев заграждения на детской площадке. Не такая уж и маленькая была, раз сама смогла натянуть рейтузы и зашнуровать ботинки в раздевалке. А поймали потому, что не знала, что делать дальше, за забором, и куда идти. Главный парадокс взросления: чтобы знать, как поступить, нужно быть человеческой личностью, а не личинкой человека, но личность формируют поступки.

Помню, среди облаков в весеннем небе летел вертолет, как многокрылый птеродактиль, и лопасти пропеллера рассекали облака. Прохожие задирали головы и тормозили на мгновение, словно само время замедлило их бег по делам.

Ночью спросила у себя-будущей:

– Почему они все-таки не сбежали?

– Некуда бежать. Любые время и пространство вместе образуют территорию, всякая территория населена и принадлежит тому или иному обществу. А общество, где мы вынуждены пребывать, незаметно меняет каждого под себя. Слово «успех» значит за всеми успевать, шагать в ногу. Дело не в общественном строе, а в том, что нужно строиться и подстраиваться. Не хочешь сопричастности, живи одна в поле, за пределами мира, как старик-ящерица.

У меня впереди два доклада: «Дивный новый мир» Хаксли и «1984» Оруэлла. Три дня – три доклада. Как специально выбирали, чтобы выведать и спалить сокровенное. Ни к черту мне не сдался их бунт! Одному ампутировали душу, второй повесился, третий признал правоту партии. Против незыблемой системы – как комары о стекло, бессмысленное геройство. Утопия это, а не антиутопия. Нужно действовать как-то иначе, но как? Рискну предположить, что все написанные в мире книги утверждают лишь два пути: либо бунт, либо повиновение; либо жертва, либо палач; либо раб, либо хозяин; либо герой, либо изгой; либо принимаешь правила игры, либо выходишь. Но неужели нельзя проскользнуть между мирами, нащупать свою тропинку по краешку?

Она приходит оттуда, где людей много, значит, побег не удался. В моей жизни времена года меняются: после лета наступает осень, потом зима и весна. А она возвращается из бесконечного лета, где цветут каштаны, кружится тополиный пух и пахнет свежескошенной травой. Где и как она живет, то есть я буду?

– Если я – это ты в юности, то должна помнить, что снилась мне. Я не могу вспомнить твоего лица, но помню сам факт, что говорила с тобой. А ты помнишь меня? Или это я тебе снюсь? – спросила ее и опять проснулась без ответа.